1 февраль 2009 г. Трудности перевода
1 февраль 2009 г. Трудности перевода
— Мам, ты что читаешь?
— Корректуру.
— Ого! Дашь потом почитать?
— Не вздумай. Это мерзкое чтение, не для детей… И запомни: станешь, как мать, редактором, - из дому выгоню!
Я запомнила и редактором не стала.
— Ну, а ты что читаешь, хотелось бы знать?
— Я не читаю. Я уроки делаю.
— По каком предмету?
— По немецкому. Тут вот песенка…“Wir sehen - rote Fahnen wehen“, её надо на русский перевести. Елена Альбертовна говорит – лучше стихами.
— Ну, и как? Получается?
— Ага. Смотри:
Мы видим: красные знамёна
Болтаются туда-сюда
На светлом празднике Труда!
Мы видим лица там и тут,
На палках люди их несут,
Они кричат: ура! ура!
— Так. Во-первых, не вздумай это кому-нибудь ещё прочитать. Лучше сразу уничтожь и никому не показывай. Нет, дай лучше я… А во-вторых, поверь мне: переводчиком ты, Федя, в состоянии не быть. И боюсь, что никогда.
Я поверила и переводчиком не стала.
— А по русскому тебе что задано?
— Морфологический разбор слова «сумасшедший».
— Хорошее слово. И как? Успешно?
— Да. Тут два корня: «сума» и «шедший». «Сума» - это такое старое слово, означает – «сумка». А «шедший» - тот, кто ходит. Вернее, уже пришёл. Нет, не пришёл, а ушёл…
— С сумкой?
— Да. Наверное…
— Хм.. Нет, я не исключаю, что ваша Лидия Васильевна примет этот вариант как вполне логичный. Она же считает, что слово «ровесники» пишется через «а», потому что у них равное число вёсен. И недавно тебе исправила «пальцы в чернилах» на «пальца в черниле»… Но… знаешь, всё-таки, прежде чем записывать весь этот бред, который ты только что выдала, подумай как следует, ладно? Лингвистом ты, кстати, тоже, судя по всему, не будешь.
Я подумала как следует и лингвистом не стала.
И вот теперь, не будучи ни редактором, ни переводчиком, ни лингвистом, то есть, проще говоря, ни черта во всём этом не понимая, обращаюсь к вам, мои высокоучёные друзья Волька, Женя и… кто там ещё? В общем, к вам.
Началось с того, что моя подруга делала передачу про Бомарше и использовала в ней фрагменты старой, но совершенно изумительной французской постановки «Женитьбы Фигаро».
— Это какой-то кошмар, - пожаловалась она мне. – Актёры, которые всё это дублируют, скоро себе языки вывихнут. Это невозможно. Они не успевают!
— За кем? За речью французов?
— Ну, да. Нет, я всё понимаю: те действительно гораздо быстрее произносят слова; видимо, такие особенности фонетики, что ли.. Но дело не только в этом, я чувствую. Перевод – классический, Любимова. Шикарный перевод, просто песня. И оригиналу вполне соответствует, насколько я понимаю со своим относительным знанием французского.. Но почему-то там, где в оригинале – одно слово, в переводе – как минимум четыре. А где в оригинале - четыре, у нас, как минимум – семь. Что это такое, а? Это что – внутренние особенности русского языка? Как так получается, что нам нужно в два раза больше слов, чтобы выразить то же самое?
— А что, перевод Любимова в самом деле точный?
— Точнее не бывает. Всё передано, насколько возможно: и игра слов, и ирония, и всё прочее. И я просто не знаю, как всё это сокращать, чтобы не потерять смысла. А не сокращать нельзя, иначе дублёры всем этим подавятся и замолчат навсегда. Просто ужас какой-то, честное слово.
В самом деле, посочувствовала я, видимо, всё дело в структуре языка, в каких-то его выразительных средствах, бес его знает, в каких. А потом…
А потом, на работе, проглядывая полки на предмет застановок, я наткнулась на издание «Женитьбы Фигаро» 1888 года в переводе некоего Чудинова. И подивилась тому, какая тоненькая книжечка – чуть не в два раза тоньше, чем современное издание в переводе Любимова. Подумала ещё: наверняка сократили по цензурным или ещё каким-нибудь соображениям.
Стала читать.
И убедилась, что ничего подобного. Не сократили ни строчки.
Перевод Чудинова, конечно, изобилует устаревшей лексикой и вышедшими из употребления грамматическими формами и конструкциями. 1888 год – не шутка, всё-таки, не баран чихнул. Позапрошлый век… хм… ужас какой… уже позапрошлый.. ну, ладно, речь не о том…. И, в отличие от перевода Любимова, там не везде уловлена и правильно передана игра слов, ирония и всё прочее (хотя в большинстве случаев всё же уловлена и передана, и ещё как). Но.
Но.
Герои этой пьесы, написанной в поза-позапрошлом веке, а переведённой в позапрошлом веке, говорят абсолютно живым, настоящим, нормальным разговорным языком. Причём речь слуг ощутимо отличается от речи аристократов, будучи при этом свободной от явных вульгаризмов. Они все говорят КАК ЛЮДИ. Если не верите, то можете сами убедиться.
У Любимова
БАРТОЛО. Как, и этот проходимец тоже находится здесь? Да это самый настоящий вертеп! Что же он тут делает?
МАРСЕЛИНА. Всякие гадости, на которые только способен. Однако, самое гадкое в нём – это, на мой взгляд, несносная страсть, которую он с давних пор питает ко мне.
БАРТОЛО. Я бы на вашем месте двадцать раз сумел избавиться от его домогательств.
МАРСЕЛИНА. Каким образом?
БАРТОЛО. Выйдя за него замуж.
МАРСЕЛИНА. О, злой и пошлый насмешник! Почему бы вам в таком случае не избавиться тою же ценой от моих домогательств? Это ли не ваш прямой долг? Где все ваши обещания? Как вы могли вычеркнуть из памяти нашего маленького Эммануэля, этот плод забытой любви, который должен был связать нас брачными узами?
БАРТОЛО (снимая шляпу). Не для того ли вы меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Этот ваш новый приступ брачной лихорадки…
Теперь тот же отрывок у Чудинова:
БАРТОЛО. Как, и он тут? Да это целый вертеп! Что он у вас делает?
МАРСЕЛИНА. По обыкновению – всякие мерзости. И худшая из них – та, что он Бог знает, с каких пор, пристаёт ко мне со своими признаниями.
БАРТОЛО. Ну, я бы уже двадцать раз от него отделался!
МАРСЕЛИНА. Каким образом?
БАРТОЛО. Да очень просто – выйдя за него замуж!
МАРСЕЛИНА. Злой и глупый насмешник, что ж вы от меня-то таким же образом не отделаетесь? Ведь вы обязаны это сделать! Вспомните-ка ваши обещания! Или вы забыли нашего малютку Эммануила, дитя забытой любви, которая должна была нас привести к Гименею?
БАРТОЛО. Вы что ж, нарочно меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Экая у вас страсть к Гименею!
__
Если кому-нибудь покажется, что эти два фрагмента мало отличаются друг от друга, пусть попробует прочитать вслух сперва один, потом другой. Или вот ещё – чудесная сцена.
У Любимова.
АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!
ГРАФ. Что тебе, Антонио?
АНТОНИО. Прикажите, наконец, забрать решётками те окна, что выходят в сад. Из этих окон вечно выбрасывают всякую-то всячину, а нынче ещё лучше: целого мужчину выбросили.
ФИГАРО. Ваше сиятельство! Он с утра пьян.
АНТОНИО. Ничуть не бывало, это ещё остаток вчерашнего… Вот что значит – рубить с плеча.
ГРАФ. Где же он, где же он, этот мужчина?
АНТОНИО. Где он?
ГРАФ. Да, где?
АНТОНИО. Я про то и спрашиваю. Пусть мне его во что бы то ни стало поймают. Я ваш слуга, вы мне доверили ваш сад, туда упал человек, так что вы понимаете – тут задета моя честь.
У Чудинова.
АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!
ГРАФ. Что тебе, Антонио?
АНТОНИО. Да прикажите же повесить решётки вон на те на окна над моими грядками! Вечно швыряют оттуда всякую дрянь… вон – только что выбросили человека!
ФИГАРО. Ваше сиятельство! Да он с утра пьян!
АНТОНИО. Ничего подобного! Это ещё со вчера не выветрилось… То-оже, берётся судить, сам не зная, чего!
ГРАФ. Подавай сюда этого человека! Где он?!
АНТОНИО. Да, где он?
ГРАФ. Это я спрашиваю – где он?
АНТОНИО. И я про то же спрашиваю. Где он? Подать нам его сюда непременно! Я ваш слуга; я забочусь, хлопочу о саде… а тут – глядь! – человек валится… Ведь тут оно того… тут задета моя репутация!
Убей меня Бог, но в первом отрывке Антонио трезв, как стёклышко, чего не скажешь об Антонио из второго отрывка. При этом второй Антонио – более остроумный и более здравомыслящий. Вот – смотрите дальше:
Любимов
АНТОНИО. Стало быть, вы раздались за это время: давеча вы были щупленький и куда меньше ростом!
ФИГАРО. Ну, понятно: когда прыгаешь, всегда поджимаешься.
АНТОНИО. А мне сдаётся, что скорое всего выскочил в окно этот тонкий, как петушья нога, паж.
ГРАФ. Ты хочешь сказать, что это был Керубино?
ФИГАРО. Вот-вот, он нарочно для этого приехал на коне из Севильи, куда он, наверное,
уже прибыл.
АНТОНИО. Ну, нет, этого я не говорю, этого я не говорю: я не видел, чтобы выпрыгнул конь, иначе я бы так и сказал.
ГРАФ. И терпение же с тобой нужно!
ФИГАРО. Я был на женской половине, в белой куртке, ведь сегодня на улице такая ужасная жара! Я ждал Сюзанетту. Вдруг слышу – голос его сиятельства, невероятный шум, и тут, сам не зная, почему, на меня напал страх из-за этой записки, тогда я от великого ума прыгнул, нимало не медля, на клумбы и даже слегка ушиб правую ногу.
Чудинов.
АНТОНИО. Ну, брат, ты, значит, успел вырасти с того времени. Когда ты прыгал, то был пониже и похудей!
ФИГАРО. Это понятно - когда прыгаешь, то ведь поджимаешься.
АНТОНИО. Нет, это всё-таки был другой… Вроде, этот…. вертопрах-то… ну, паж!
ГРАФ. Керубино, ты хочешь сказать?
ФИГАРО. Ну, да, конечно. Соскочил с лошади у ворот Севильи – и прямо к тебе на грядки!
АНТОНИО. Э, нет! Этого я не скажу! Я не видел, чтобы он с лошади – чего не видел, того не видел.
ГРАФ. О, терпение!
ФИГАРО. Ваше сиятельство, я был на женской половине, в белом камзоле… жарко, знаете ли… Поджидал мою Сюзетту. Вдруг слышу – голос вашего сиятельства, шум какой-то… Я вспомнил про это письмо и, грешным делом, испугался. Взял да и с скакнул на грядки... не от большого ума, ясное дело... Вон – ногу ещё зашиб маленько. Вот эту, правую…
__
Так вот, люди… Скажите мне, отчего это происходило в советской переводческой традиции, которая была и крепкой, и профессиональной, и основательной, и вообще, - серьёзно, без иронии, – честь ей и хвала? Грамотные, выверенные литературные переводы, сохраняющие верность оригиналу до последней запятой. Их так хорошо, гладко и приятно читать глазами. Но ведь пьесу-то.. пьесу-то, братья мои дорогие, её ж ещё иногда ставят на сцене! И тогда персонаж, которому по замыслу драматурга, нужно бросать в зал стремительные искромётные реплики, начинает поневоле изъясняться длинными, грамматически вылизанными и вылощенными конструкциями, и даже натужные «небось» и «сдаётся мне» не могут сделать из этих конструкций отдалённого подобия живой речи? Актёры, играющие комедию, вынуждены декламировать свои шутки и каламбуры, как трагические монологи. И им нужно Бог весть как извернуться, добавить Бог знает каких ужимок, прыжков и всяческих глупых отсебятин, чтобы превратить это чаепитие в музее восковых фигур в более или менее оживлённое действо. И почему в 1888 году понимали, КАК это нужно переводить, а, к примеру, в 1966 году – нет? Что за наваждение? Ведь казалось бы – должно же быть наоборот? Ан, нет. В чём же причина?
Надобно ещё достать и почитать «Фигарову женитьбу», перевод 17… э-э-э… уж не припомню точно, какого года. Нет, право слово, страсть как любопытно - там-то что?