2006/04/08

2006/04/08

Из приоткрытого окна тянет промозглой весенней свежестью. Яська сидит возле окна на табуретке и смотри в пол. Он всегда сидит на этой табуретке, когда бывает у меня. Если я ухожу на кухню или в другую комнату, он тащит её туда, куда ушла я; затем забирается на неё с ногами, усаживается и утыкается лицом в коленки.

Яська – это мой сосед и друг. Недавно ему исполнилось пять лет.

Нам хорошо вдвоём. Мы часто беседуем. Я рассказываю ему всё, что приходит на ум, а он сидит и задумчиво не отвечает мне на своей табуретке. Он никому не отвечает, не только мне. И ничего не говорит сам. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Чаще всего он сидит, опустив ресницы, трётся щекой о собственные коленки и молчит. Лицо у него при этом слегка напряжённое и строгое, брови чуть сведены, в глазах – острая, сосредоточенная ясность мыслителя. Но он ни с кем не делится своими мыслями.

Я не знаю, почему он такой. Почему он в свои пять лет никогда не играл в игры, в которые играют другие дети. Почему он всегда молчит и смотрит в пол, или раскладывает в одной ему понятной системе палочки и разноцветные камешки, или рисует акварелью и гуашью яркие, захватывающие абстракции, вымазываясь при этом краской по самые уши. При этом он совершенно равнодушен к тому, как потом окружающие отнесутся к его произведениям: если кто-нибудь разрушит его мозаику или разорвёт и выбросит его картину, он не обратит на это никакого внимания. Он деликатен и никогда не даст понять, что с ним что-то не так. Если его не позвать поесть, он так и умрёт с голоду на своей табуретке. Если у него что-то болит, он забьётся в угол и скорчится там, но с большим трудом подпустит вас к себе. Его можно взять за руку или погладить по голове – он не закричит, но вздрогнет, заплачеи и сожмётся так, что вам больше не захочется этого делать. Единственное, чего он совершенно не выносит - это чужое страдание. Он будет рыдать и захлёбываться криком при виде мухи, тонущей в чашке воды, но не сделает ни одного движения, чтобы помочь ей выбраться на сухое место. При нём нельзя ссориться, ругаться и бурно выяснять отношения – если вы не хотите, чтобы он разбил себе голову об стенку. Но если вы прикрикнете именно на него, он только опустит ресницы и со странной свей полуулыбкой погрузится в созерцание ковра на полу. Его не возьмёшь голыми руками. Он защищается от этого мира тем, что ухитряется почти полностью его игнорировать.

Я знаю, что он меня любит. Иногда он достаёт из холодильника яблоко или огурец и тихо кладёт рядом со мной. Иногда он с величайшей осторожностью дотрагивается кончиком пальца до моего рукава, сохраняя при этом внешнюю бесстрастность и не поднимая глаз. Раза два или три в нашей с ним жизни он всё-таки посмотрел мне в лицо – и я увидела, что взгляд его жив и осмысленнен, и что он слышит и воспринимает абсолютно всё, что я ему говорю. Но каждый раз вспышка эта бывает столь мимолётной, что я не успеваю понять – было это или не было.

Его родители очень молоды, добродушны, восторженны и беспечны. Они бегают по дискотекам и эзотерическим тусовкам, а Яську считают «маленьким Ганди» и очень им гордятся. О том, чтобы лечить его, по их мнению, не может быть и речи. Он – избранник высших сил, путешествующий в астральных мирах: он – маленький эльф, случайно оказавшийся в нашем измерении. Лечить его от его «странностей» - всё равно, что лечить маленького Моцарта от его гениальности. Мать рожала Яську в какой-то лесной хижине, в кругу таких же, как она, «посвящённых», без врачей и акушеров. И с тех пор, как он родился, его ни разу не показывали врачам. По-моему, ему не делали даже элементарных прививок, которые делают всем детям. Нет, его родители – не бомжи и не наркоманы; они не доверяют врачам из идейных соображений, от всяческих простуд лечат Яську народными средствами и слышать не хотят ни о каком «аутизме» и ни о чём таком в этом роде. А я не смею даже заикнуться об этом в разговоре с ними. Опытные психологи сказали мне твёрдо и беспощадно: это не ваш ребёнок, и не лезьте не в своё дело, если не хотите, чтобы было ещё хуже. И вот я сижу и не лезу. А Яська сидит на табуретке – и тоже ни к кому не лезет. За окном – сырость и мгла, из-под занавески тянет пронизывающим сквозняком, но он не пошевелится, пока я не встану и не прикрою оконную створку. Плечи его слегка приподняты, подбородок упёрт в коленки, и я опять не могу вспомнить, какого цвета у него глаза. Я сижу рядом, как дура, протираю полотенцем вымытые тарелки, бормочу какую-то только что выдуманную сказку, в которой никто никого не обижает и ни с кем не случается ничего плохого. И думаю о том, что же мне делать. И – надо ли, в самом деле, что-то делать?

Почему-то мне всё-таки кажется, что надо. Почему-то я так больше не могу. Но как мне быть, я не знаю.