2007/10/15 Сахарный сироп, дети

2007/10/15 Сахарный сироп, дети

Говорят, в старину люди завешивали иконы, собираясь «совершить грех».

Взрослые, вообще, очень однобоко понимают слово «грех». Попробуйте, скажите им про грех – увидите сами, про что они подумают. А грехов-то ведь много, на самом-то деле – каких только нет грехов на белом свете…

Недавно я наблюдала сквозь застеклённую кухонную дверь за тем, как Туська завешивает полотенцем икону Николая Угодника, а потом, покаянно вздохнув, лезет в Самый Дальний Угол Буфета. Там, в изумительной жестяной коробочке, за семью бумажными печатями, лежит Настоящий Бельгийский Шоколад в виде белых, чёрных и карих лошадей. Разумеется, это Шоколад к Празднику, поэтому в любой другой, непраздничный день, его трогать строжайше запрещено. Грех, короче говоря.

— Что, конокрадством занимаемся? – спрашиваю я у Туськи, когда та боком пробирается вон из кухни.

Туська нехорошо смотрит на меня исподлобья, хмурится и краснеет

— Нечего коситься, я всё видела.

Туська хмурится ещё больше и пытается отпихнуть меня плечом.

— А Николая Угодника зачем завесила? Типа, стыдно?

— Чтобы бабушке не сказал, когда онa ему вечером молиться будет, - не очень охотно объясняет она. – А то он один раз ей уже сказал про печенье.

— Думаешь, он из-под полотенца не видит, что ты делаешь? Я, вон, и то увидела. Зачем стащила шоколадку?

— Думаешь, я - чтобы съесть? – Губы у неё начинают пухнуть и вздрагивать – то ли от обиды, то ли от чего-то ещё. – Нет. Я – наоборот. Потому что их нельзя есть, а трёх уже съели… - Почему – нельзя есть?

— Потому что они тоже живые. Пусть хоть одна останется без съедения. Я её в игрушках спрячу, и никто не догадается.

Она достаёт из кармана белую шоколадную лошадь с грустными изюмовыми глазами и показывает мне.

— Просто так, в коробке с игрушками нельзя, - говорю я. – Она поломается или растает. Давай, ты пока её спрячешь, а завтра я принесу для неё специальную коробочку, маленькую. С мягкой бумажкой такой, чтобы ей там было тепло, сухо, и чтобы она не разбилась. А иногда, потихоньку, можно будет выпускать её гулять.

— Хорошо, - соглашается она и озабоченно чешет кончик носа. – Как ты думаешь, никто не узнает?

— Если мы будем осторожны, никто не узнает, - заверяю её я. – Я не проговорюсь, ты не проговоришься… А уж Николай Угодник точно не проговорится. Это ведь не то, что тогда, с печеньем. Это ведь совсем другое…

Я открываю дверь в детскую и провожаю её туда, показав по пути кулак попугаю Марку Михайловичу Бобровскому, который немедленно делает вид, что тоже ничего не видел.