2006/10/08 О Святом Егории и Змее
2006/10/08 О Святом Егории и Змее
В детстве я очень любила летние грозы. Особенно если они случались ночью. Потому что прабабка моя, у которой я проводила летние месяцы, каждый раз в таких случаях поднимала меня с постели, заставляла одеваться, вставать коленками на дощатый пол и класть земные поклоны до тех пор, пока гроза не кончится. Разумеется, я нисколько не верила в действенность этой утомительной процедуры, но сама атмосфера грозовой ночи, с её ровным, клокочущим шумом, сполохами, тенями и громовыми раскатами, казалась мне восхитительно романтичной. Отчётливо помню пляшущие тени веток на чёрных, залитых дождём окнах, раздражённые всхлипывания кота под печкой и картинку со Святым Егорием и Змеем на стене, загоравшуюся ярким, дивным золотом при каждой вспышке молнии.
Я не знала тогда, что правильнее говорить – Святой Георгий. Для меня это был Егорий из старинного прабабушкиного стиха. В этом стихе был добрый, но безвольный царь Агей, который покорно повёл на смерть свою единственную дочь, когда ей выпал жребий быть съеденной морским чудовищем. У меня уже тогда хватало ума связать царя Агея с царём Эгеем из любимого мультфильма – тем самым царём Эгеем, который тоже отправил своего сына на съедение Минотавру; а Святого Егория, разумеется – с Персеем, вызволившим Андромеду. И всё это вместе сливалось для меня в единую, трогательную и захватывающую историю, которую я слушала и слушала, пока не запомнила наизусть. Прабабкин стих был, кстати, и впрямь хорош. Там не было ничего ни про мучения Егория в страшной яме, ни про отступников и «латыньскую веру», как в других вариантах этой баллады. Прабабкина история была проста и бесхитростна. В ней царь и царица обращались к взрослой дочери не иначе как «дитятко» и жалели её смертно, но не могли ничего поделать; сама же «дитя Лисафета» принимала свою судьбу на диво мужественно и благородно.
Ты ж наше милое дитятко,
Дитя милое, бесталанное
Собирайся, ступай, умывайся-ка,
В лучшие-то платья наряжайся-ка,
Подпояшься шёлковым поясом
И ступай с нами в церковь Божию,
— Мы ведь тебя, дитятко, просватали.
Лисафета скоро сдогадалася,
Говорит им в ответ таковы слова:
Ох, ты, батюшка мой родненький,
Ты матушка моя милая
Не в церковь вы меня собираете,
Не к венцу вы меня снаряжаете,
А на казнь да на мучение
Змею лютому на съедение
Царь Агей в ответ закручинился,
Залился слезьми горючими,
Ох ты, дитятко, Лисафетушка,
Не отдам я тебя на мучение,
Да на смертное потребление,
Лучше сам пойду к морю синему,
Буду ждать там змея окаянного.
Хоть сам умру – да тебя спасу
От смерти лютой да безвременной.
Отвечает ему Лисафетушка:
Двум смертям не бывати,
А одной никому не миновати,
Не ходи никуда, милый батюшка,
Оставайся во светлом тереме.
Я сама пойду ко синю-морю,
Встану-то там на крутом бережке,
На крутом бережке, на сыпучем песке,
Попрошу-то Господа о милости,
Как рассудит Господь, так тому и быть,
— Помилует – поклонюсь Ему,
Не помилует – покорюсь Ему.
И когда Егорий спускается с небес, чтобы помочь царевне Лисафете, лютый змей при виде его копья сам падает ниц на сыпучий песок, так что у Егория даже и нужды нет в том, чтобы пускать это копьё в дело. И он приказывает Лисафете повязать змею на шею шёлковый пояс и вести его через город. Не затем, чтобы пугать им «неверных», как в большинстве вариантов баллады – а просто так, чтобы показать всем, что змей укрощён и больше не опасен. И Лисафета повела змея через город, и
Люди кругом удивились,
А отец с матерью прослезились - Знать наше дитя Лисафета Истово Богу молилась!
Помню, что меня очень радовал такой исход дела. Разумеется, укрощённый дракон ещё долго жил в саду у царя Агея, качал на своей длинной шершавой шее его маленьких внуков и спал в зарослях астр и «золотых шаров», свернувшись и укрывшись хвостом. И Лисафета его любила и баловала, но на всякий случай никогда не снимала с его шеи шёлковый пояс…