Спорідненість Шевченка-художника і Шевченка-повістяра. Плани засланця

Я не случайно сравнила повести Шевченко, писанные в пятидесятых годах, с тем, что печаталось в сороковых годах. Дело в том, что именно литература сороковых годов и определила собой русскую прозу Шевченко, не только через чтение, но и через участие молодого Шевченко в тогдашних изданиях как иллюстратора. Он был, как мы уже знаем, прекрасным иллюстратором ещё в стенах Академии, его приглашали иллюстрировать наряду с такими блестящими знаменитостями, как Тимм и Клодт. До нас дошли иллюстрации Шевченко к рассказу Надеждина «Сила воли» и к рассказу Грицка Основьяненко «Знахарь». И Надеждин в своём рассказе, и Основьяненко в «Знахаре» культивировали жанр полуочерка, полунаблюдения над действительной жизнью, хотя у первого… это была напыщенная романтика во вкусе Марлинского, а у второго – живая народная речь украинца, говорящего по-русски.

Из встречи двух направлений – старой школы Марлинского и возникавшей школы Гоголя – богато черпал впечатлительный юноша-поэт, подхватив от первого романтику личного повествования, от второй – описательную и речевую сторону. Иллюстрируя, он тоже, несомненно, вникал в текст и впечатлялся им, хотя текст этот был ничтожен сам по себе.

Но вот наступило другое десятилетие, – время жатвы. Стало ясно, что Гоголь уже прошёл могучим серпом по литературной пажити и как бы вобрал в себя, синтезировал, отлил, закрепил за всех кропотливую работу десятков его собратьев, вносивших каждый свою лепту в российскую речь. Уже расстояние от Гребёнки до Гоголя удлинилось перед глазами современников. Всё становилось на своё место, дутые репутации сникали, подлинное наливалось весом, а Шевченко, в глубокой киргизской ссылке, измученный бездействием, оторванный от культуры, со страшной тоскою моливший «книг, журналов» и не получавший их годами, вполне отвыкший от них, – был только свидетелем, а не соучастником этого глубокого процесса, переживавшегося всей русской литературой. И за скобками исторического процесса он писал свои повести, остановившись на этапе сороковых годов. Чувствуя себя больше профессионалом в живописи, он отлично понимал, что отстаёт от своей профессии. «О живописи мне теперь и думать нечего, – пишет он в дневнике 26 июня 1857 года. – Это было бы похоже на веру, что на вербе вырастут груши. Я и прежде не был даже и посредственным живописцем. А теперь и подавно. Десять лет неупражнения в состоянии сделать и из великого виртуоза самого обыкновенного кабашного балалаешника. Следовательно о живописи и думать нечего»».

На цьому М. С. Шагінян закінчує цитувати вказаний запис Шевченка у «Щоденнику». Але Тарас Григорович, не складаючи рук у жорстокому засланні, був оптимістом. Оптимістом і надзвичайно скромною людиною. Він так бачив своє майбутнє: «А я думаю посвятить себя безраздельно гравюре акватинта. Для этого я полагаю ограничить своё материальное существование до крайней возможности и упорно заняться этим искусством. А в промежутке времени делать рисунки сепиею с знаменитых произведений живописи, рисунки для будущих эстампов. Для этого, я думаю, достаточно будет двух лет прилежного занятия. Потом уеду на дешёвый хлеб в мою милую Малороссию и примуся за исполнение эстампов, и первым эстампом моим будет «Казарма» с картины Теньера. С картины, про которую говорил учитель мой, великий Карл Брюллов, что можно приехать из Америки, чтобы взглянуть на это дивное произведение. Словам великого Брюллова в этом деле можно верить.

Из всех изящных искусств мне теперь больше всех нравится гравюра. И не без основания. Быть хорошим гравёром, значит быть распространителем прекрасного и поучительного в обществе. Значит быть распространителем света истины. Значит быть полезным людям и угодным Богу. Прекраснейшее, благороднейшее призвание гравёра. Сколько изящнейших произведений, достойных только богачам, коптилось бы в мрачных галереях без твоего чудотворного резца? Божественное призвание гравёра!