Запальні листи надійного польського товариша

Щиро радів звістці про наближення довгоочікуваного звільнення Шевченка польський товариш по засланню Броніслав Залеський. 30 травня 1857 р. він звернувся до Тараса Григоровича з щирим хвилюючим листом. В ньому переконаний революціонер, можна сказати, сповідувався й перед своїм українським побратимом у власних, глибоко людських синовніх почуттях, у вірності батькам і рідній, дорогій для нього, землі: «Друже мой дорогой! Письмо твоё от 10 февраля я получил, хотя очень поздно – и со слезами прочитал и прочитывал его несколько раз; но не меня одного слова твои так глубоко тронули, друже ты мой, мать моя, эта святая женщина, не могла удержаться от слёз и даже отец, – они тебя обнимают как брата, как сына, по праву почтенных лет своих они тебя благословляют, желая от глубины души всякого тебе благополучия и добра, а прежде всего, выезда из пустыни, среди которой ты изнываешь, и новой, полной жизни.

Ах, поэма твоя, друже ты мой! В этом году послал мне Бог много, много счастия, более чем грешный человек мог не только заслужить, но даже надеяться; я ещё до сих пор опомниться не могу и иногда спрашиваю ещё себя, не сон ли это всё? Однако ж, теперь, друже мой, ничем более не мог я обрадоваться более, как свиданием с тобою, ежели б Бог послал мне эту величайшую радость, это был бы самый счастливейший год моей жизни. А разве это воображение? пустая надежда? Нет, друже мой, не сегодня, то завтра мы с тобою встретимся. Бог наделил нас желанием этим, любовию. Он дозволит и осуществить. В эту прекрасную минуту, когда ты писал ко мне и создавал чудную, сердечную поэму поездки своей в Петербург, свысока сошло на тебя вдохновение, – увидишь, Бог пошлёт жизнь, действительность созданию поэта. Ты будешь в Академии художеств, а ехать в Рачкевичи дозволят тебе обстоятельства, то я приеду в Петербург, а после когда-нибудь, отправляясь поклониться старому Киеву и Днепру, ты заедешь и в мой уголок, – помолимся вместе в «Острой браме»421.

После письма, на которое ты мне отвечал, я писал ещё и весной, друже мой, рассчитывая, чтобы письмо моё пришло на берега вашего моря в начале навигации, в тот раз я адресовал уже чрез Гурьев. Ежели ты послание это получил, то знаешь уже, что я решился делать. Так, друже мой, вместо того, чтобы ехать в Академию учиться божественному искусству, я хозяйничаю, не говори, однако ж, «анафема»! Мне нельзя было иначе сделать, не нарушая первейшего из всех, нравственного закона. Ты чудно хорошо меня знаешь, когда говоришь, что таким образом делается прореха, не зашитая дыра в моей жизни, я в истине такого сказания всё более и более убеждаюсь, но хуже ещё было бы со мною, с моею душою и жизнию, если бы я заставил стариков моих тревожиться и грустить весь век, после восемнадцатилетней по поводу моему тоски и грусти. Решено, друже мой, и перекрестившись, я поставил ногу на новый свой путь. Живу в деревне и надолго не могу переселиться в столицу; приехать для того, чтобы обнять и поцеловать тебя, присмотреться к твоим трудам, с тобою обойти все галереи, узнать творения великих мастеров – это я надеюсь сделать.

Жизнь в деревне во многих отношениях чудно хороша – я давно, очень давно не видал подобной весны, не прожил такого мая, как теперь. Как чудно поют соловьи, как благоухают рощи, – садик в Рачкевичах так цветёт, что на деревьях не увидишь листочка, – всё преисполнено жизни и любви, и человек ближе к природе и как-то ближе к Великому Богу, грудь становится теплее, и сердце как будто сильнее бьётся. Занятия около земли преисполнены тоже особенной поэзии, и люди здесь как будто лучше городских… О, как бы я хотел поговорить теперь с тобою о многом, обо всём.

Я взял с собою много оренбургских эскизов и думал тогда, что их употреблю в дело, но, прожив весну в прекрасной Литве, вижу, что не дотронусь до них. Рисую и изучаю наши деревья… Я, друже мой, не в состоянии создать «Блудного сына», например, – но мне бы хотелось изучить этот уголок земли – для меня святой и, по крайней мере, в нескольких рисунках красоту его представить. Есть же в этой земле и особая мысль Создателя, ради которого она так, а не иначе устроена, то есть создана, – такие в ней деревья, такие воды, такая почва, и даже облака. Ежели б суметь выучиться всему этому и постичь основную идею Создателя! – Мать понимает голос ребёнка, но может ли дитя постичь жизнь матери? Не останется ли для него закрытым и неизвестным очень много? Любовь одна может послать вдохновение – оно ведёт ко всему высокому и прекрасному, она есть орудие мужей нового времени и всех будущих времён. Но не немецкая, сентиментальная любовь, – а любовь деятельная, сильная, как её понимал св. Павел.

Сию минуту я получил письмо Сигизмунда422; он мне пишет, что ты свободен. Поздравляю тебя, мой дорогой, обнимаю, целую, обливаю слезами радости… – ты художник, ты можешь ехать в Петербург окончить «Блудного сына», ты можешь иметь ещё дни счастия… Не забывай меня и напиши, когда оставишь Новопетровск и как далее располагать думаешь собою.

Родители мои поздравляют тебя от полного сердца, брат – тоже, сестёр в эту минуту нет дома, – детей только двое, карооких девчонок, те скачут и радуются, что друг их счастлив и приедет»423.

Листування Б. Залеського з недавнім засланцем інтенсивно продовжувалося протягом повернення Шевченка до Петербурга. Головним змістом його було подвійне прагнення десятилітнього засланця: по-перше, здобути гроші на життя на волі; подруге якнайшвидше та найповніше ознайомити громадськість зі своєю творчістю на каторзі. 20 серпня друг писав Тарасу Григоровичу: «Друже мой дорогой! Две твои посылки424 я получил, хотя очень поздно, и теперь по указанному тобой адресу спешу передать тебе сцену «Хиосского горшечника» и «Молитвы по умершим», именно, семьдесят пять рублей серебром. Другие три штуки проданы тоже. Извини, что это длилось так долго, – живя в деревне, подобные дела не устраиваются так скоро, как в городе, и покупателя нужно искать довольно далеко; я сам в настоящее время аичею425 не богат.

Что касается до каратауских видов, то я тебе, друже мой, напишу об них в следующем письме. Издатель «Виленского альбома» уехал за границу на целый год, и я вынужден искать другого любителя. Не хотелось мне отдавать их по одиночке, рассчитывая всё-таки найти кого-нибудь, кто бы пожелал иметь полный объём, до сих пор подобный ангел не нашёлся, но я ещё не теряю надежды и сделаю всё возможное, чтобы найти его.

Пишу второпях и потому так коротко, в следующем письме найдёшь ответ на дорогое твоё послание. Теперь, друже мой, целую тебя от полного сердца не только за себя, но и за всех моих, знающих и искренне любящих тебя, от стариков до маленьких ребят, сестёр моих. Все приветствуем тебя от полного сердца среди старых друзей, среди очаровательных творений искусства, среди новой жизни. Да благословит тебя Господь и посылает тебе вдохновение и средства к тому, чтобы работать – и ты будешь счастлив, счастьем немногих избранных…

Не забывай меня – окружат тебя теперь много умнейших и лучших людей – дай Бог!

Но верь, друже мой дорогой, что немногие искреннее меня любить тебя будут.

Когда придёт тебе издать «Блудного сына», вспомни, что ты мне обещал познакомить с ним.

Прощай на этот раз; через десять дней опять напишу, а может быть, ещё увидимся…»426

15 вересня датований останній з цієї серії листів Б. Залеського. Нарешті вирвавшись з заслання, Шевченко розпочинав тоді Волгою тривалий шлях у нове життя до волі. «Друже мой дорогой! Третьего дня я получил записку твою из Астрахани, а вместе с нею подоспели и запоздалые деньги, – спешу послать их тебе – 75 рублей серебром за три куска твоей материи – столько же я переслал Михаилу Матвеевичу прежде, и ты их, верно, уже получил.

Каратауских видов мне здесь продать не удалось – по одиночке я их отдавать не хотел, потому что всех бы не роздал, а на весь альбом не нашёлся покупатель, хотя во всех моих странствиях в последнее время альбом был моим спутником. Сигизмунд писал мне, что легко нашёл бы место для Чиркалы в Петербурге, и ежели одна ещё попытка здесь будет неудачна, то альбом весь переедет к нему. Очень мне прискорбно, что я не могу переслать тебе за него денег; в Петербурге найдешь что продавать и так, но в скором времени ничего нельзя было сделать, а откладывать я боялся, думая, что всё-таки копейка тебе нужна.

Целую тебя, друже мой, от полной души и радуюсь твоею радостью, твоим счастием – ты живёшь опять полною жизнью, в мире искусств – и между добрыми, хорошими людьми; ты, верно, создаёшь теперь прекрасные вещи. Не забывай меня, любящего тебя целым сердцем. Ты, верно, познакомился уже с Сигизмундом и Эдуардом – ты, верно, их полюбил. Как бы мне хотелось побывать между вами!

Есть у меня здесь, т. е. в Литве, знакомая женщина с удивительно развитым эстетическим чувством, страстная любовница искусства… Она лет пять прожила в Риме – там училась живописи и скульптуре. Нигде в деревне нельзя найти такого собрания гравюр и разных произведений искусств из волшебной Италии. Она меня познакомила с Фюрихом и Каульбахом, потому что Германия ей также известна. Я ей послал две первые сепии – «День хиосского горшечника» и «Сцену из казарм» – тогда больше у меня ничего не было. Вот что она мне ответила, благодаря за то, что я доставил ей удовольствие иметь что-нибудь собственно твоего: «Эти вещи очень хороши, но мне жаль, что такой замечательный талант nie czerpie z siebie, lub z szmielej z tego, co jego otacza – ze jakby przytumial rodzimy ideal, ktorego blysk w kilku tlumach nieraz lsmi moca»427. Из этого ты, друже мой, можешь заключить, что она будет в состоянии оценить твои произведения, ежели у тебя будет что такое, чем ты сам будешь совершенно доволен, то присылай мне, назначив, разумеется, цену, а я отошлю или сам отвезу этой знакомой, хотя она и живёт в 150 вёрстах от меня. Ведь и тебе будет приятно отдать вещь, взлелеянную в душе, дитя твоё, тому, кто примет его с любовью, как мать.

Прощай, друже мой дорогой.

Твой всегдашний

Бронислав

P. S. Твой «Киргизёнок» давно уже у Сигизмунда, которому я поручил передать его графине Настасии Ивановне, она была на водах, и он ждал её возвращения, теперь, верно, уже передал ей»428.