Обов’язки, покладені господарем, – зросійщеним німцем на козачка Шевченка

Мой помещик, в качестве русского немца, смотрел на казачка более практическим взглядом и, покровительствуя моей народности, на свой манер, вменил мне в обязанность только молчание и неподвижность в уголку передней, пока не раздастся его голос, повелевающий подать стоящую тут же возле него трубку или налить у него под носом стакан воды. По врождённой мне предерзости характера, я нарушал барский наказ, напевая чуть слышным голосом гайдамацкие унылые песни и срисовывая украдкою картины суздальской школы, украшавшие панские покои. Рисовал я карандашом, который – признаюсь в этом без всякой совести – украл у конторщика.

Барин мой был человек деятельный: он беспрестанно ездил то в Киев, то в Вильно, то в Петербург и таскал за собой, в обозе, меня для сидения в передней. Нельзя сказать, чтоб я тяготился своим тогдашним положением: оно только теперь приводит меня в ужас и кажется мне каким-то дивным и несвязным сном. Вероятно, многие из русского народа посмотрят когда-то по-моему на своё прошедшее. Странствуя с своим барином с одного постоялого двора на другой, я пользовался всяким удобным случаем украсть со стены лубочную картинку и составил себе таким образом драгоценную коллекцию. Особыми моими любимцами были исторические герои, както Соловей-разбойник, Кульнев, Кутузов, казак Платов и другие. Впрочем не жажда стяжания управляла мною, но непреодолимое желание срисовывать с них как только возможно верные копии.

Однажды, во время пребывания нашего в Вильно, в 1829 году, декабря 6, пан и пани уехали на бал в так называемые ресурсы (дворянское собрание), по случаю тезоименитства в Бозе почившего императора Николая Павловича. В доме всё успокоилось, уснуло. Я зажёг свечку в уединённой комнате, развернул свои краденные сокровища и, выбрав из них казака Платова, принялся с благоговением копировать. Время летело для меня незаметно. Уже я добрался до маленьких казачков, гарцующих около дюжих копыт генеральского коня, как позади меня отворилась дверь, и вошёл мой помещик, возвратившийся с бала. Он с остервенением выдрал меня за уши и надавал пощёчин – не за моё искусство, нет! (на искусство он не обратил внимания), а за то, что я мог бы сжечь не только дом, но и город. На другой день он велел кучеру Сидорке выпороть меня хорошенько, что и было исполнено с достодолжным усердием»325.

Відкладемо на певний час подальші спогади Т. Г. Шевченка про свою нестримну жагу до малювання та перші кроки на шляху до успішного здійснення для того, щоб показати нерівну боротьбу надзвичайно талановитого юнака зі, здавалось би, нездоланними перешкодами кріпосництва.