«Притча о блудном сыне» потрібна й для викриття справжнього обличчя російського офіцерства

27 (июня). От купечества перехожу к офицерству. Переход не резкий, даже гармоничный. Эта привилегированная каста также принадлежит среднему сословию. С тою только разницею, что купец вежливее офицера. Он офицера называет: вы, ваше благородие. А офицер его называет: эй ты, борода. Их однако ж, нисколько не разъединяет это наружное разъединение, потому что они по воспитанию родные братья. Разница только та, что офицер вольтерьянец, а купец старовер. А в сущности одно и то же».

Шевченко, вже повідомлений про своє визволення, з години на годину чекав на відповідне офіційне розпорядження. Але Тарасу Григоровичу довелося пережити ще підлоту, що повністю відповідала обурливій сутності російського офіцерства, яку він прагнув розкрити в «Притче о блудном сыне» з певним почуттям іронії:

«Сегодня к вечеру появилися комары на огороде, и я, чтобы избавиться этих несносных насекомых, ушёл на ночь в укрепление. Но увы! Неумолимая Немезида преследует меня на каждом шагу. Избегая комаров, я наткнулся на шмелей. С подобающим почтением, проходя мимо офицерского корпуса, я услышал новую для меня песню, начинающуюся так:

Коврики на коврики

И шатрики на шатрики…

Далее я ничего не мог расслышать, потому что писец слишком густо забасил и потому что пьяный Кампиньони, инженерный офицер и отчаянный пьяница, выбежал на площадь, не знаю для какой надобности, и, увидя меня, вздумал оказать мне небольшую услугу, покровительство, познакомив меня с вновь прибывшими офицерами, с лихими ребятами, по его выражению. Для этого схватил он меня за рукав и потащил в коридор. Вновь прибывшие лихие ребята сидели и лежали в одних красных рубахах на разостланной кошме, и перед ними красовалась полуведёрная бутыль сивухи. Живая сцена из «Двухмужницы» князя Шаховского417. Я, чтобы не дополнять собою группы волжских разбойников, вырвался из объятий покровителя и выбежал на площадь. Покровитель выбежал за мною, закричал дежурного унтер-офицера по роте и велел взять меня на гауптвахту за лично нанесённую дерзость офицеру. Приказание офицерское было исполнено в точности. После пробития зори дежурный по караулам доложил коменданту о вновь прибывшем арестанте, и комендант сказал: «Пускай проспится». Итак, я, избегая кровопийц комаров, отдан был на терзание клопам и блохам. Как после этого не верить в предопределение?

Сегодня новый дежурный по караулам разъяснил тёмное происшествие коменданту, и я милостиво освобождён от беспощадных инквизиторов. Записывая в журнал эту весьма обыкновенную в моём положении трагишутку, я в глубине души прощаю моих гонителей и только молю Всемогущего Бога избавить скорее от этих получеловеков. Сегодня ожидают пароход с почтою из Гурьева. И никто его не ожидает с таким трепетным нетерпением, как я. Что, если не привезёт он мне так долго ожидаемой свободы? Что я тогда буду делать? Придётся во избежание гауптвахты с блохами и клопами знакомиться со вновь прибывшими офицерами и в ожидании будущих благ пьянствовать с ими. Мрачная, отвратительная перспектива. А если, паче чаяния, привезёт эту ленивую колдунью свободу? О, какая радостная, какая светлая перспектива! Иду в укрепление и, на всякий случай, упакую в чувал (торба) мою мизерию, авось либо и совершится.

20 (июня). Совершилось, только не то, что я ожидал. А совершилась мерзость, которую нельзя было предполагать даже в совершителе её мерзавце Кампиньони. Пошёл я вчера в укрепление, во ожидании парохода, паковать свою мизерию. И как это обыкновенно бывает, когда человек ожидает чего-нибудь хорошего, то на этом хорошем и строит свои планы. Так и я, во ожидании вестника благодатной свободы, развернул ковёр-самолёт, и ещё одна, одна только минута, и я очутился бы на седьмом Магометовом небе. Но, не доходя до укрепления (встретился) посланный за мною вестовой от коменданта. «Не пришёл ли пароход?» – спрашиваю я у вестового. «Никак нет», – отвечает он. «Какая же встретилась мне надобность коменданту?» – спросил я сам себя и прибавил шагу. Прихожу. И комендант, вместо приветствия, молча подаёт мне какую-то бумагу. Я вздрогнул, принимая эту бумагу как несомненную вестницу свободы. Читаю и глазам не верю. Это рапорт на имя коменданта от поручика Кампиньони о том, что я в нетрезвом состоянии наделал ему мерзости матерными словами. В чём свидетельствуют и вновь прибывшие офицеры. И в заключении рапорта он просит и требует поступить со мной по всей строгости закона, то есть немедленно провести следствие. Я остолбенел, прочитав эту неожиданную мерзость. «Посоветуйте, что мне делать с этой гадиной?» – спросил я коменданта, придя в себя. «Одно средство, – сказал он, – просите прощения, или по смыслу дисциплины вы арестант. Вы имеете свидетелей, что вы были трезвы, а он имеет свидетелей, что вы его ругали». «Я приму присягу, что это неправда», – сказал я. «А он примет присягу, что это правда. Он офицер, а вы всё ещё солдат». У, как страшно отозвалось во мне это, почти забытое, слово. Делать нечего, спрятал гордость в карман, напялил мундир и отправился просить прощения. Простоял я в прихожей у мерзавца битых два часа. Наконец, он допустил меня к своей опохмелившейся особе. И после многих извинений, прошений, унижений даровано мне было прощение с условием сейчас же послать за водкой. Я послал за водкой, а он принёс рапорт и прислал своих благородных свидетелей.

«Что, батюшка, – сказал один из них, подавая мне дрожащую с похмелья руку, – вам не угодно было познакомиться с нами добровольно, как следует с благородными людьми, так мы вас заставили». На эту краткую и поучительную речь уже пьяная компания захохотала, а я чуть-чуть не проговорил: мерзавцы! да ещё и патентованные мерзавцы»418.