Школа великого Брюллова. Прогалини, які доводилося долати Шевченкові самому. Чому він «заспівав»?

Брюллов учил своих учеников понимать и любить натуру, никогда не отходить от неё, но самого Брюллова можно было бы назвать «метафизикой природы»: он видел её неподвижной, стоячей, позирующей. Чтоб придать ей движение, он вводил манерность, условные повороты головы и рук, вызванные аллегорическим толкованьем сюжета, – а потом сам тщетно боролся с этим «манером», понимая, что он не нужен, что он отдаляет художника от «натуры». Лошадиные копыта под его амазонкой стыли в воздухе, не передавая движенья, как деревянные или чугунные, складки тканей развевались в пустом и безветренном пространстве, он не видел того истока и силы, от которой приходит движение, – и бросался в исторические сюжеты, громоздил лошадей и всадников, ломал копья и колонны, – но и тут движенье как бы не имело третьего измеренья, заканчивалось на плоскости. Долгое время Шевченко чувствовал себя скованным по-брюлловски, и ленты на голове его Катерины не хотели развеваться, стыли в воздухе, как металлические стружки. Но вот, в великолепном окружении брюлловских картин, в замечательной его мастерской, он вдруг запел, забросал бумажные лоскутки каракульками своих поэм и стихов, из него стихийно вырвалась песня. Она пела – о том потаённом, что Шевченко принёс с собой в стены Академии, о сыновней тоске по матери-земле, по народу, скованному рабством, о всех впечатлениях детства. В песнях был воздух, пейзаж, чувство, социальная воля к действию, – движенье пришло к нему вместе с темой.