Суд над вчерашними повелителями

Итак, Миних, Остерман и Головкин, которых она привыкла бояться, теперь оказались целиком в ее власти… Она была по-женски очень любопытна. И, спрятавшись за драпировкой, стараясь не упустить ни единого слова, слушала допросы вчерашних всевластных вельмож. Но пытать их Ушакову не разрешила.

Остерман в Петропавловской крепости, конечно же, заболел. На этот раз по правде – на ноге началась гангрена. По милостивому решению новой Императрицы, еще вчера бывшей для него «непутевой Лизкой», его перевели в Зимний дворец.

Она благодетельно приказала сделать все для лечения старца, он слезно благодарил ее, хотя оба ненавидели друг друга. Особенно ненавидела его Елизавета – за историю с персидским подарком…

Остерман был против ее контактов с иностранными послами, потому что это являлось косвенным признанием ее статуса наследницы престола. Никогда она не забывала, как он не разрешил встретиться с ней персидскому послу. А ведь перс привез для нее богатые подарки шаха… Посол сообщил об этом Елизавете, и та уже представляла эти подарки! Конечно, это были драгоценности! Но проклятый старик запретил вручить их! Как пережить такое?! Она была в бешенстве, кричала: «Как смеет вчерашний писаришка, подобранный моим отцом, так обращаться с дочерью благодетеля своего!? И вот теперь старикашка был в ее власти…

Когда Остермана подлечили, Елизавета, в традициях своего отца, с удовольствием сказала: «Мне жаль так жестоко поступать со столь знаменитым старцем, но того требует справедливость и закон!» Остерман должен был выслушать приговор: «За то, что, присягнув завещанию Екатерины Первой, его нарушил… За то, что беззаконно согласился посадить на трон Брауншвейгскую династию… За то, что постоянно замышлял против законной Императрицы Елизаветы Петровны… За все это подлежит суду». Суд, состоящий из русских вельмож, угодливо и быстро приговорил «знаменитого старца» к колесованию, в отличие от фельдмаршала Миниха, графа Головкина и Рейнгольда Лёвенвольде, приговоренных лишь (!) к отсечению головы.

Миних, выслушав приговор, только усмехнулся и сказал: «Перед судом Всевышнего – мое оправдание, и оно для меня важнее, чем перед судом вашим».

Головкин пребывал в отчаянии. Остерман промолчал.