Шевченко спалює свій щоденник

Теперь самое тихое и удобное время – одиннадцатый час ночи, всё спит, казармы освещены одной свечкой, о которой только я один сижу и кончаю нескладное письмо моё, – не правда ли, картина во вкусе Рембрандта? – Но и величайший гений поэзии не найдёт ничего утешительного для человечества. Со дня прибытия во крепость Орскую я пишу дневник свой, сегодня развернул тетрадь и думал сообщить вам хоть одну страницу, – и что же! Так однообразно-грустно, что я сам испугался – и сжёг мой дневник на догорающей свече. Я дурно сделал, мне после жаль было сжигать моего дневника, как матери своего дитяти, хотя и урода.

28 февраля. Вчера я просидел до утра, и не мог собраться с мыслями, чтобы кончить письмо; какое-то безотчётное состояние овладело мною (прийдите все труждающиися и обременённые и аз успокою вы)… Предстоит весною поход в степь, на берега Аральского моря, для построения новой крепости…

29 февраля високос (ного). Читая и перечитывая ваше письмо, я только сегодня заметил слова – вы меня вспомнили в далёкой стороне. Не вспомнил, добрая, благородная Варвара Николаевна, а помнил, со дня или вечера, когда я жаловался на соседа вашего Платона Лукашевича (да простит ему Господь), и буду помнить вас, пока угодно будет Богу оставить во мне хоть искру чувства доброго…»402

Повернемось до спогадів В. М. Рєпніної: «На следующий день он уехал, пробыл в отсутствии два с половиною дня и вернулся, хотя, кроме меня, никто не ждал, что он так скоро вернётся. Я разговаривала с ним несколько раз, причём моё влечение обнаруживалось всё более и более; он отвечал мне иногда тёплым чувством, но страстным никогда.

Глафира со своими двумя братьями уехала навестить своих тёток, сестёр, её отца, живущих близ Полтавы; она пробыла в отсутствии больше месяца. Я была расстроена её отъездом; Шевченко, бывший при её отъезде и видевший мою грусть, остался, по-видимому, совершенно безучастным; Капнист на его месте сказал бы мне дружеское слово. Два дня он был молчалив и холоден, хотя я проводила с ним почти весь день, потому что он работал в мастерской Глафиры над портретами детей моего брата, а я занимала их, чтобы они сидели смирно; но последние три дня его пребывания он был сердечен, братски нежен и добр.

Наконец наступил день и час его отъезда. Я со слезами бросилась ему на шею, перекрестила ему лоб, и он выбежал из комнаты. С тех пор я имела от него одно письмо, которое привело Капниста в бешенство, но которое я понимаю иначе: это – не любовное письмо; в этом письме он называет меня сестрою, и, правда, говорит мне «ты», но это письмо нельзя оценивать так, как если бы его написал мне какой-нибудь кавалер. Шевченко – дитя природы и не имеет никакого представления о приличиях; но у него много такта, доброты и почтения ко всему святому, оттого он со всеми учтив, почтителен к старшим, и все его любят. Даже мама, так мало знающая его, очень расположена к нему, а папа его даже любит.

Он уехал от нас 10 января. После того он ещё целый месяц пробыл в наших местах, но к нам больше не заезжал; легкомыслие ли это или деликатность, я не знаю. Теперь он в Петербурге в Академии художеств.

Такова моя история. Теперь я должна вам сказать, что Капнист убеждён, что я люблю его и что я потеряла голову. Я же очень привязана к нему и не отрицаю, что если бы я видела с его стороны любовь, я, может быть, ответила бы ему страстью; но так как я ни одной минуты не могла заблуждаться на этот счёт, то я тотчас отвела этому чувству место среди тех, которые очищаются отречением, и мне нисколько не пришлось бы упрекать себя за него, если бы я не должна была сознаться, что оно слишком захватило меня, так что я забыла мою Библию, стала вяла и неисправна в молитвах и гораздо менее строга в моём чтении, а потому холодна и одно время так убийственно настроена, что мне казалось – я утратила веру»403.