Світова велич Шевченкового «Кобзаря»

Звернімось до ґрунтовного і разом з тим яскравого й глибокого наукового дослідження Павла Григоровича Тичини – «Сила «Кобзаря», спеціально підготовленого для колективного збірника «Шевченко и мировая культура». На превеликий жаль, цей яскравий твір не увійшов до виданого українською мовою двотомника Т. Г. Шевченка.

Щоправда, у згаданому виданні вміщено кілька присвячених Шевченкові поетичних творів самого П. Тичини. Наведемо один з них, написаний у 1920 р. до роковин народження Тараса Григоровича:

Там на горі за Дніпром

радо кричать прапори:

честь йому, слава, хвала!

Грають оркестри лункі,

в квітах вітають портрет —

там на горі за Дніпром.

Котиться спів у степи,

йде від села до села:

честь йому, слава, хвала!

Встанемо ж, менші брати,

стрінем пророка свого.

Там на горі за Дніпром

честь йому, слава, хвала!420

«Кобзарь» – небольшая по размеру и количеству произведений книга, – зазначає у своєму дослідженні П. Г. Тичина, – зато по внутреннему содержанию своему безмерно богатая. Книги, как и вообще все творения человеческого духа, имеют разную судьбу. Одни из них, будто листочек, упавший с вербы на воду: покружился, покружился, и вот уже нет его. Это произведения эстетов и всякого рода пустоцветов литературных. Другие же – будто водоросль бледная, стремящаяся остановить мощный ход реки: пальцы её всегда скользкие, вытянутые по течению. Это произведения чрезмерных чистюль, святош и мистиков непоправимых, которые отстав от жизни, намереваются, однако, остановить величестввенный ход истории. Но напрасно! Их намерения один лишь смех у народа вызывают, смех и жалость. И вот, наконец, есть ещё один вид произведений. Они, словно каменная глыба, глыба скалы вековой, надтреснутой, высокой, что над рекою висит и думу свою молча передумывает над гулом. Ветры со всех родных сторон несут ей вести, что там и там, где они только что были, такое же неровное дно реки и что глубокие воды тоже и там тревожно пенятся, рыдают, захлёбываются у препон. И глыба слушает ветры, сама же всматривается в кипенье, брызги и пену внизу, под ногами, стремясь угадать: а где же там самая глубокая выбоина подводная, чтобы броситься туда и сразу этим выровнять дно, а реке уж дать новое направление? И вдруг глыба, от скалы отколовшись, падает вниз! И криком кричат тут берега вокруг, от неожиданности в страхе задрожав! И со дна протест старого водяным столбом подпрыгнул… Но протест старого уже ей к чему теперь, он бессилен: ибо ведь река, разлившись, разбившись на дельты, протекла другой дорогой, и уже новые берега, новые просторы зовут её вперёд, всё время привлекая цветами душистыми да травами зелёными…

Этот образ скалы каменной я и хочу приложить к появлению «Кобзаря» в литературе. Ах, сила названной книги – насколько она была велика! Искренний, народный, правдивый тон её – так непохож на тон других книг! А вокруг сколько ещё было водорослей в литературе и пустоцветов, которые упрямо держались за старую, гнилую жизнь и мёртвую! Никак не удивительно, что и самоё появление «Кобзаря» ещё при жизни Шевченко воспринято было буквально как обвал! Не обошлось тогда и без высмеиваний, без шума, без крика. Но невзирая на весь крик этот и шум, небольшая книжка под названием «Кобзарь» своим появлением произвела в литературе огромный сдвиг. И литература лицом своим решительно повернулась в сторону народа, к берегам реальной жизни, и в частности – литература украинская. И в ней засияло новое, до того времени ещё неизвестное величественное и одновременно простое – имя революционера-демократа Тараса Шевченко.

Что же обусловило такой грандиозный сдвиг в литературе? И могла ли та каменная надколотая глыба ещё какую-то половину столетия, не обрываясь, висеть над водой? Возможно, причиной её обвала был один только приход в жизнь идей новых? Или, может, взгляды людей, которые стали кардинально отличными от взглядов предыдущих поколений? Всё это, конечно, имело значение…

Понятно, что эти толчки не могли не отразиться в первую очередь на такой чуткой области творческой деятельности человека, как литература. Если, допустим, не открытым революционным выступлением, то хотя бы строгим напоминанием, что старый строй давно уже разлагается и скверно пахнет. Такими напоминаниями полна на протяжении первых десятилетий XIX в. вся литература – как русская, так и литература народов, населявших царскую Россию.

В 1818 г. в Харькове Гулак-Артемовский напечатал басню «Пан та собака», которая начинается такими вот хмурыми строчками:

На землю злізла ніч … ніде ані шиширхне,

Хіба подекуди крізь сон що-небудь пирхне.

Хмурость эта, возможно, кое-кому и не очень нравилась, но она была правдива. Действительно, ночь спустилась тогда на всё пространство России. И эта ночь, как увидим дальше, длилась долго-долго! У несчастных крепостных, которых безжалостно мучили паны, не раз вырывался крик, мольба, как у Рябка из басни: «За что издеваетесь?» Но мольбы эти заглушались новыми ударами, новыми истязаниями. И вот у крепостных медленно начиналось пробуждаться сознание, чувство человеческого достоинства, они вместо мольбы в душе своей твёрдо решили не покоряться панам, и это решение чудесно зазвучало в упомянутой басне Гулака-Артемовского: «Той дурень, хто дурним іде панам служити».

Но не так-то легко было с панами расквитаться. Все бунты и восстания, которые поднимали крестьяне, жестоко подавлялись войсками, и ночи аракчеевской, казалось, не будет ни конца ни края. А паны, развлекаясь, бесились с жиру, паны из скуки спорили друг с другом из-за пустяков, как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем в повести Гоголя. «Скучно на этом свете, господа!» – вырвалось у правдивого писателя Гоголя, и Белинский, разбирая его повести, с каким-то особенным ударением на словах «жизнь наша» заявил: «И такие вот все его повести: сначала смешно, потом грустно». О том, что жизнь того времени была грустна, и о том, что русскую действительность панская скука разъедает, сказал приблизительно лет за десять до восклицания Гоголя и Александр Пушкин. «Мне скучно, бес», – говорит Фауст Мефистофелю… А Мефистофель резонно его утешает:

Что делать, Фауст!

Таков нам положен предел,

Его ж никто не преступает.

Вся тварь разумная скучает:

Иной от лени, тот от дел;

Кто верит, кто утратил веру;

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живёт —

И всех нас гроб зевая ждёт.

Зевай и ты.

Фауст

Сухая штука!

Найди мне способ как-нибудь

Рассеяться.

Этого пушкинского Фауста Виссарион Белинский назвал «гулякой, которому уже ничто в горло не идёт». Здесь надо принять во внимание то, что сцена эта была написана в 1825 г., в том страшном году, когда царизм – злобный, прожорливый – схватил в свои звериные лапы праведных вестников свободы – декабристов. Следовательно, в этом году царизм, говоря словами Пушкина, действительно уже «насладился через меру» и искал нового способа как-нибудь развлечься. Но как именно развлечься? И чем? Торговыми поставками за границу? Но ведь результатом крепостнических отношений была низкая производительность труда в сельском хозяйстве. Барышами на внутреннем рынке? Но не могла у помещиков развиться по-настоящему и промышленность, потому что этому мешал крепостной строй, которого царизм никак не хотел разрушать, наоборот – оберегал его. И даже так оберегал, что даже по два раза вешал одного и того же человека, например, как то было с Рылеевым. Это противоречие сейчас же отразилось и в литературе. Писатели разделились: одни из них звали общество назад, в допетровскую Русь; а другие, как, например, Лермонтов, – наоборот, боевой клич провозгласили: «надо действовать», чтобы идти вперёд (стихотворение «1831-го июля 11 дня»). Этот же клич (но в иной форме) звучал и у Белинского, который, увидев, куда его могла завести абсолютная идея Гегеля, понемногу начал уже освобождаться от неё, о чём он позже и сам писал: «Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, потому что чувствую, что был верен ему (в ощущении), примиряясь с “русской действительностью”». Этот клич повторил спустя некоторое время и молодой Герцен. Теперь уже Белинский совсем перестал мириться с российской действительностью и вместе с другими смело отправился проламывать в ней двери. Но как же так получалось, что Россия со слабо развитою промышленностью уже начинала тогда оформлять собственную философию? На это мы можем найти ответ у Энгельса, который говорит, что «страны, экономически отсталые, могут играть в философии руководящую роль: Франция в XVIII веке по отношению к Англии, на философию которой французы опирались, а затем Германия по отношению к первым двум»421. Проламывание дверей самодержавия в крепостнической России со временем приобретало всё более и более конкретные формы. Какую, например, борьбу и против кого именно имел в виду Лермонтов, это ярко видно нам из его стихотворения 1830 г. «Предсказание»:

Настанет год…

Когда царей корона упадёт.

Стихотворение это, понятно, не могло быть напечатано в год его написания, но нам важно здесь подчеркнуть то, что оно в себе, как в слитке золота, вместило все лучшие мысли передовых людей того времени. Передовые люди не боялись иногда делать прозрачные намёки и на самого царя. Царизм и далее продолжал искать себе жестоких развлечений.

В 1835 г. рукой польского шляхтича он убил народного протестанта против крепостничества, борца за правду и свободу Устима Кармелюка. В 1837 г. подлою наёмною рукою убил он солнце русской поэзии Александра Пушкина. А в следующем 1838 г. в солдатском лазарете – одиноким, от чахотки – заставил умереть поэта Полежаева.

Словно в бездну, падали борцы за счастье человечества, а царизм требовал всё новых и новых жертв. Крепостнической России все передовые люди того времени пытались противопоставить новую силу – силу, которая до основания сломала бы прогнившие устои старого. Необходимо было крепостнической России противопоставить новую силу – силу народную. И недаром писатели того времени так часто останавливались на образе бури, на образе бездны морской, победить которую можно было только навсегда попрощавшись с обывательским гнилым покоем.

– Прощай, мой покой, в море пускаюсь! – заявляет Евген Гребёнка в своём известном стихотворении «Чёлн».

«Будет буря: мы поспорим и помужествуем с ней», заявляет в своём стихотворении «Пловец» Языков. И даже такой кроткий поэт, как Кольцов, с настойчивостью начинает разрабатывать образ «тучи-бури» мимолётной в стихотворении «Лес», посвящённом памяти Пушкина. Кольцов под видом обращения к лесу в действительности обращается к народу – с вызовом, скрытым призывом к возмущению, с подсказыванием того, что давно уже «надо действовать». Он спрашивает:

Где теперь твоя

Мочь зелёная?

И вот в то время, когда всем приходилось жить в атмосфере тучи-бури, когда горе лютое ходило по домам, вышла в свет книжка Тараса Шевченко. И в этой книжке, в первых же словах её, сказано было такое:

Думи мої, думи мої,

Лихо мені з вами!

И царское правительство с дворянами сразу же навострило ухо, сразу насторожилось. Лихо? Горе? А может быть, у поэта вырвалось это слово случайно? И начало оно пристально вчитываться в нового поэта.

А Шевченко в своём «Кобзаре», обращаясь к думам своим, продолжает и дальше твердить своё:

Чом вас лихо не приспало,

Як свою дитину?

И тут же снова, в третий раз:

Бо вас лихо на світ на сміх породило.

Как это, действительно, не похоже было на вздорный лепет тогдашних рифмоплётов, сухих эстетов и всякого рода чиновников от литературы! Возьмём хотя бы одного из них, Бенедиктова, автора стихотворения «Смерть розы», который видел назначение поэта в том, чтобы «расточать бесплодные мечты», а певцу земному советовал песням неба научиться. Бенедиктов, не видя трагедии в жизни, искал её на небе и во всём небесном.

Умерла роза —

А плачущий ангел порхал безутешен

Над сирым кустом.

И это, конечно, «услаждало» царизм и успокаивало его, потому что авторы подобных стихотворений уж никак не собирались подкапываться под царский строй. Да и зачем им было подкапываться, если на людей они смотрели казёнными глазами? А тут вдруг в «Кобзаре» Шевченко зазвучало совершенно противоположное – трагедия простой сельской девушки:

Катерино, серце моє,

Лишенько з тобою!

Эти слова у Шевченко вырывались оттого, что он на человека учил смотреть «душою». Сам же Тарас Григорьевич столько насмотрелся в жизни горя человеческого, что у него один лишь стон из души вырывался – стон! И надо сказать, Шевченко в этом отношении не был одиноким. Азербайджанский писатель Мирза Фатали Ахундов в своём плаче «На смерть Пушкина» заявлял: «Кавказ отвечает на песни твои стоном…» Стоном преисполнена лирика грузинского поэта Николоза Бараташвили. Правда, подчас стон этот у некоторых переходил в глухой придушенный крик, а именно – тогда, когда после лютых пыток и преследований царских в империи на некоторое время наступала жуткая тишина. Удачно это передал в своём стихотворении «Гулянка» Амвросий Метлинский:

Ні, крик – то ще не крик, який учуло ухо,

І до якого мир привик.

Отто страшніший крик, як тихо, глухо,

Замовк язик, бо в серці крик…

Но Шевченко не из тех был, кто крик носит в сердце. Наоборот, не таясь, открыто, во весь свой голос, прямо в глаза царю бросал он свой грозный вопрос:

Чия правда, чия кривда,

І чиї ми діти?

Понятно, что такая книжка, которая осмеливалась на первое место поставить горе народное, поставить вопрос о социальной несправедливости, не могла быть не замеченной царизмом. И чёрная стая помещиков с царём во главе, естественно, сейчас же заметила её, но заметила по-своему. «Что такое! – завопила чёрная стая. – Кто-то осмеливается про народные страдания говорить? Не понимаем, не понимаем его, вот и всё!» Такое, по крайней мере, было содержание казённой рецензии на «Кобзарь», рецензии, появившейся в журнале «Сын отечества».

Да и как мог иначе встретить дерзновенную книжку украинского поэта царизм жестокий, если Шевченко думы свои посылал не на небо, как Бенедиктов, а к людям, посылал не бесплодно в облаках разгуливать, а действовать, и действовать именно на Украине, на той Украине, которую ни царь и ни помещики не признавали и признавать не хотели? Во тьме народ держать, держать его в беспросветной тьме – это было главнейшей задачей крепостников, но именно эту задачу да вдруг и разбивал им Шевченко.

В самом деле: что ещё более, ещё сильнее могло общественную мысль тревожить, как не слова:

Чия правда, чия кривда,

І чиї ми діти?

В противоположность всем писателям, которые, примирившись с гнусной действительностью, бежали от реальной жизни, прятались от правды, – Шевченко не только не бежал от жизни, а наоборот, в самую глубину её опускался, и с неправдою никак не мог примириться.

Что же давало Шевченко право именно таким тоном разговаривать с царизмом? В чём сила маленькой книжки, которая называется «Кобзарь»? Чем эту силу можно объяснить?

Да прежде всего тем, что Шевченко, который сам недавно был крепостным и сам хорошо знал, какова на вкус горькая судьба обездоленного люда, не мог отделять поэзию от жизни, а наоборот, брал их в неразрывном взаимодействии. Это взаимодействие охватывал он острым своим глазом поэтическим так метко и безошибочно, как будто перед ним всё время стояло увеличительное стекло, и он в это стекло смотрел…

А тогда ведь многое могло интересовать такого глубокого человека, как Шевченко: восстания в Польше (я беру целое десятилетие до выхода «Кобзаря»); холерные бунты; фальшивая теория «официальной народности», при помощи которой ещё больше во имя «батюшки-царя» душили всё передовое, революционное; философические письма Чаадаева и оглашение автора этих писем сумасшедшим… Народ бежал от плетей, от ненавистных помещиков. Беглецами тогда вся родная земля была переполнена. Достаточно было Шевченко развернуть «Киевские губернские ведомости», чтобы с болью сказать: ад в этом мире! Вот, например, одна выписка из № 2 «Ведомостей» за 12 января 1840 г., т. е. за несколько месяцев до выхода в свет «Кобзаря». В разделе «О бродягах» читаем: «Среди примет такие: Александр Филиппов Соколов… на левой стороне верхней губы и на щеке в нижней губе шрам, 17 лет. Илья Степанов… На левой стороне носа небольшой рубец, на правой стороне между щекой и ухом, а также на левой руке выше локтя шрамы, 40 лет». И такое встречаем в каждом номере «Ведомостей». И везде в них, как документы, следы нечеловеческих пыток: шрам на щеке, рубец на носу, шрам выше локтя… Шевченко спустя некоторое время в своём автобиографическом письме редакции «Народного чтения» говорил, что у него «украинская строгая муза». Да как же она и могла быть не строгой, если в жизни тогда такое делалось? Этим можно объяснить и то, что Шевченко, в отличие от эстетов, рисовавших женщину обязательно эфемерной, ангелоподобной, неземной, портрет обманутой несчастной Катерины своей изобразил простыми, земными, реальными красками. Строгость музы не позволяла Шевченко впасть в печаль, не позволила ему из всего того, что он знал о жизни, сделать неправильный вывод.

Журбою

Не накличу собі долі,

Коли так не маю.

Нехай злидні живуть три дні —

Я їх заховаю,

Заховаю змію люту

Коло свого серця…

Лютой змеёй вокруг сердца Тараса обвилась мысль о том, что миллионы крепостных всё ещё влекут на себе ненавистное иго, наложенное панами! Лютой змеёй вокруг сердца Тараса обвилась ранящая мысль о том, что родные сёстры и братья его бесславно погибают в неволе. Какой-то там шут, какой-то картёжник и развратник имеет право променять родную сестру его на собаку! Или же на цепь её, как зверя, посадить, или убить совсем! Что же делать? Куда девать эти думы свои? В какую сторону направить их – правды поискать? В конце первого стихотворения «Кобзаря» Шевченко сам себе на все эти вопросы отвечает:

А що робить!

Журба не поможе…

В Україну ідіть, діти!

В нашу Україну…

Там найдете щиру правду,

А ще, може, й славу…

Собственно говоря, у Шевченко были и другие – ещё более решительные строки:

Смійся, лютий враже!

Та не дуже, бо все гине…

Но царская цензура эти строки вычеркнула.

Эта решительность, эта смелость, это непрерывное искание правды, путей к освобождению от рабства к свободе сразу же дошли, на крыльях долетели ко всем сердцам прямым и честным, к сердцам, ненавидевшим царскую российскую действительность.

С какой нежностью отозвался в письме своём к Шевченко старый Квитка-Основьяненко! Так только мог старый Державин юного Пушкина на экзамене приветствовать. А Костомаров и Корсун – в Харькове на улице с «Кобзарём» в руке – они так там было зачитались, что ни улицы, ни народа вокруг себя не замечали, ни движения. Буквально бурею повеяло на них от маленькой книжки Шевченко! С какой гордостью пишет о «Кобзаре» Александр Чужбинский! В своей песне говорил он, что кобза Шевченко – «бурею бушует». И каждый спешит ему написать что-нибудь. И каждый спешит высказать восхищение своё «Кобзарём» необыкновенным. И здесь особенно интересно отметить, что в числе увлечённых талантом Шевченко было много русских, и в частности, русских писателей. Не буду анализировать всех рецензий, появившихся в русской печати почти одновременно с рецензией в «Сыне отечества», скажу только: большинство их – благожелательные. И интересно, что все они как бы дополняют друг друга. Потому что если первая из них говорит, что те, кто понимает украинский язык, прочитают «Кобзарь» с наслаждением и благодарностью, то вторая ещё и добавляет к этому: «Думы Т. Шевченко не только на Украине найдут искреннее сердце, приветливое слово, искреннюю правду и славу, а и среди тех русских, которым не чужд язык русской Италии». А третья рецензия, авторство которой приписывают Белинскому, как бы давая ответ на чёрную рецензию в «Сыне отечества» под заголовком «Не понимаем», берёт автора «Кобзаря» под защиту и утверждает, что «Катерина» Шевченко написана совершенно доступным, понятным языком. Ещё одно: почти каждый из авторов рецензий сейчас же после своей оценки начинает уговаривать Шевченко писать и на русском языке. Потому что, вопреки скептическому вопросу «мудрых» мужей: «Есть ли на Руси поэты после Пушкина?» – один из рецензентов ответил: «Есть поэты», и указал на Шевченко.

Вот все те обстоятельства, в силу которых родился гениальный певец свободы. Вот те соки подземные, которые, напоив корень деревца, дали ему возможность вырасти в ветвистое дерево, родное всем, большое. Имя певца гениального – Тарас Шевченко, а дерево ветвистое – «Кобзарь» его.

Судьбы книг, как я уже сказал вначале, не одинаковы. И это мы ясно видим сегодня на блестящем примере необыкновенного распространения «Кобзаря», который в одно мгновение после выхода в свет за свою силу действенную буквально был расхватан, миллионами рук прижат к сердцу. «Кобзарь» пошёл и дальше, в массы народные, чтобы жить среди людей. И вот, много раз переизданный пришёл он сегодня и к нам. И с нами действует он сегодня против наших врагов – не хуже, чем настоящее острейшее оружие.

Гнев Тараса Шевченко зародился ещё тогда, в кровавое царствование Николая І, когда поэт, будучи сам крепостным, на себе испытал все пытки и страдания своих закрепощённых братьев-крестьян. Гнев этот огнём высекался – и в известной беседе с грузинским поэтом, тогда ещё молодым Акакием Церетели, и в подписании протеста против антисемитского выступления журнала «Иллюстрация». Гнев этот ещё ярче разгорался и мужественнее становился в ссылке – в Оренбурге, среди угнетённых царским правительством башкиров и казахов, в Кос-Арале среди казахов и киргизов. «Караюсь, мучусь, но не каюсь», – вот что ответил Шевченко на хитрый вопрос тирана: а не прочь ли он покаяться? И Шевченко, куда бы его не забросила судьба, всегда был верен своему девизу: не каяться, не сгибаться перед царями; всегда прислушивался он к языку угнетённых народов, изучал их поэзию, фольклор и поднимал людей на протест, на противодействие.

Есть свидетельства, что в списках распространился «Кобзарь» на Кавказе. В списках доходил он и до тюремных камер заключённых при царизме революционеров. По словам агента полиции Антонелли, Буташевич-Петрашевский в 1849 г. заявлял: «Произведения Шевченко разошлись в том краю (на Украине. – П. Т.) в большом количестве и были причиною большого волнения умов». В русской литературе силу «Кобзаря» испытал на себе не один писатель. Например, Алексей Кольцов под его влиянием даже написал несколько стихотворений на украинском языке.

Влияние «Кобзаря» заметно также и на творчестве Некрасова, Сурикова, Дрожжина, Максима Горького. Что же касается украинских писателей, то здесь просто трудно сказать, кто из них не встрепенулся от глубочайшей правдивости «Кобзаря». Панас Мирный в стихотворении своём, опубликованном 28 января 1948 г. в газете «Комуніст», говорит о той помощи, которую он получил от шевченковской музы:

А як хлопець піднявсь на ноги,

І знялась в голові його думка:

Що робити йому одинокому в світі,

Де себе подіти?

Ти знову на поміч прийшла,

З «Кобзарем» прилетіла до мене …

«Читай і учись!» ти сказала …

Степан Васильченко в своих автобиографических записках рассказывает, как он в Бахмутской тюрьме учил грамоте осетина Алексея Хостнаева, который через некоторое время уже и сам мог читать «Кобзаря» Шевченко.

А какое большое место занимал «Кобзарь» в биографиях Ивана Франко, Павла Грабовского, Архипа Тесленко и многих современных советских писателей! А мог ли быть без «Кобзаря» украинским Бояном Микола Лысенко? Могли ли быть такими известными художниками де Бальмен, Башилов, Сластион, если бы они не дали к «Кобзарю» своих иллюстраций? И, наконец, мог ли быть Номис подлинным филологом, если бы он не воспользовался силою нашего украинского гения? «Из незабываемого «Кобзаря», – пишет Номис в предисловии к своим «Приказкам» (1864), – я повыбирал не только подлинные поговорки, у народа им взятые, а и стихи, которые наш грамотный люд, а некоторые даже и народ, уже употребляют вместо поговорок».

То есть песни «Кобзаря», взятые Шевченко у народа, опять к народу и возвратились. И это нам, писателям, как и всем творцам вообще, должно служить примером великим, лучшим путевым указателем: писать так, творить так, чтобы думы твои сливались с народными.

Большой след оставил Шевченко и в других странах мира. Выдающиеся западноевропейские критики и поэты высоко ценили творчество Шевченко – да и понятно почему.

После смерти Генриха Гейне, ненавидевшего псевдопатриотизм «тевтономанов», после смерти Беранже, на фоне безнадёжного нытья поэтов-плакальщиков, проповедовавших отвращение к борьбе, гневное слово Тараса особенно созвучно было простому люду, беднякам. За эту созвучность народ горячо любил песни Тараса Шевченко и считал их своими, родными. В Болгарии, например, произведения Тараса Шевченко, переведенные на болгарский язык, настолько глубоко проникли в народ, настолько там в народных массах тысячу раз перешлифовывались, изменялись, что их впоследствии болгарские учёные записывали уже из уст народа не как песни украинского гения, а как свой болгарский фольклор.

В 1878 г. в Париже состоялся конгресс писателей, проводимый Виктором Гюго. В повестку конгресса был включён доклад «Литература Украины, находящаяся под запретом в царской России». Этот доклад, напечатанный в том же году отдельной книжкой (Женева), читал Карл Маркс. Читал он его с большим вниманием, делал в нём свои подчёркивания и пометки. А в докладе этом больше всего, как нам известно, говорилось о произведениях Тараса Шевченко.

Как грандиозно продвинулся Шевченко на своём пути от крепостного до пламенного борца с царизмом, идя плечом к плечу с лучшими сынами русского народа, и прежде всего с русскими революционными демократами 60-х годов, от вынужденного молчания в казахских степях – до широкого звучания во всём мире, настолько широкого, что и Карл Маркс стал читателем его произведений!

Какими грандиозными шагами идёт Шевченко и теперь – по республикам Советского Союза, по всей нашей славной Отчизне, когда о влиянии его поэзии на свою говорят русские поэты, белорусские, армянские, чувашские, грузинские, еврейские, таджикские, башкирские, казахские… Он у нас первый и воистину народный поэт, как сказал А. М. Горький.

Сегодня думы Шевченко неотделимы от дум нашего народа. И поэтому народ так часто, так охотно обращается к своему поэту. Гуманизм Шевченко, его отношение к человеку, его постоянная забота об угнетённых – как это созвучно нашему времени! Интернациональное единство, укрепление дружбы народов – как это нам сегодня нужно!

Наш народ в настоящее время переживает небывалый творческий подъём. Вместе с Советским Союзом идут другие народы, которые хотят жить по-новому. Советский Союз стоит во главе всего просвещённого человечества, охотно помогает всем народам.

Наша ненависть к врагам единения народов должна быть беспощадной, как беспощадной была она у Шевченко. Националистическим извращениям творчества Шевченко, как и недооценке его со стороны великодержавных шовинистов, у нас не может быть места. От Шевченко мы должны взять то, без чего мы, писатели, поэты, дышать не можем, а именно – и политическую поэзию, и лирику, и сатиру, и антирелигиозные мотивы, и многое-многое другое.

Будем же ценить наследство Шевченко!

Будем учиться у него!»422

У цьому ж збірнику, складеному разом з видатними діячами літератури інших країн, вміщено ще дослідження М. Рильського423, В. Касіяна424, І. Білодіда 425, Ф. Прийми426, Є. Кирилюка427.