ЧАСТЬ II.

ЧАСТЬ II.

1.

Над зданием бывшей профшколы за лето успели надстроить этаж, на нем — унылая четырехскатная крыша, и прости-прощай наш клуб! В аудитории знакомые лица, только нет нескольких человек из болота и Тани Баштак — они приняты в ХЭТИ, а другие мои друзья — кто, как и я, раздумал туда поступать, кто не прошел по конкурсу.

Преподаватели новые. Чувствуется — специалисты знающие, но хорошо читают лекции не все, некоторые монотонно бубнят. Общеобразовательные предметы — политэкономия и вопросы ленинизма по книге Сталина. Пожилой преподаватель политэкономии Стеценко лекции читает хорошо, но уж очень громко, очевидно — привычка старого педагога.

Нет нашего Василия Лавровича. Совсем не помню заведующего профшколой, а в техникуме — заведующего учебной частью, как будто их и вовсе не было, а вот директор техникума запомнился хорошо. В черной косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями, и в сапогах. Выступает на всех собраниях и, вообще, — любитель поговорить, но говорит не очень грамотно: «Что вы хочете?», «Ложить»... Когда разглагольствует не в официальной обстановке, его любимая поза: сапог — на стуле или его перекладине, локоть — на колене, подбородок — на ладони, и голова при разговоре мелко подпрыгивает. И еще у него привычка время от времени передергивать губами.

— Как это у него получается? — спрашивает Пекса. — Вот так? — Пекса медленно перекатывает губы из стороны в сторону.

— Да нет, не так — говорит Токочка, подвигает к себе одну из табуреток, на которых мы сидим, ставит на нее ногу и, приняв любимую позу директора, чуть-чуть двигает челюстью. И неожиданно — такое сходство, что все, кто это видит, покатываются со смеху. Иду в уборную, вижу там директора, окруженного нашими великовозрастными, и слышу, как он говорит:

— А что закон? Закон — как веревка: или подлезешь, или перепрыгнешь. Пораженный этим высказыванием, сообщаю его друзьям.

Ищет популярности, дешевка! — говорит Птицоида. Фамилия директора — Ратников, называют его — ратник, а с тех пор, как стали слышать его разглагольствования в уборной, к началу его фамилии и прозвища стали добавлять букву «с». Его именем-отчеством, кажется, никто не интересовался.

Заставляют после лекций оставаться на политзанятия. Кто-нибудь из наших комсомольцев вслух читает очередную брошюру, мы читаем про себя что-нибудь более интересное, делаем задания или играем в крестики-нолики, «балду», морской бой — игры, переходящие из поколения в поколение во всех учебных заведениях, и отрываемся от наших занятий, заслышав смех при очередной забавной оговорке читающего брошюру, вроде — «колгоспне будiвництво». Изъян внимательно слушает, мы ему стараемся мешать, и он от нас отсаживается.

В «Вопросах ленинизма» читаю, как складывались нации в Европе, и обнаруживаю слабое знание истории. Вот тебе и лучший знаток национального вопроса в партии! Но еще больше меня поразило, и очень неприятно, представление Сталина о том, каким должен быть вождь партии. Он вспоминает знакомство с Лениным: Ленин сидел на крыльце и разговаривал с товарищами. По понятиям Сталина вождь должен явиться после всех и с помпой. Так вот ты какой! Чего же от тебя ждать? Поделился этими мыслями дома. Отец, Сережа взяли меня, по выражению Лизы, в оборот: любого, кто хоть немного вздумает критиковать Сталина, сметут; хочешь жить — держи язык за зубами. Жить хотел и язык за зубами держал. Но вот в аудитории Птицоида и Токочка критикуют те же высказывания Сталина, а Токочка так показывает Сталина, что кругом покатываются со смеху. Пекса говорит: «А я еще не читал. Надо будет прочесть». Изъян так растерян, что мне его становится жалко. Пытался и я взять ребят в оборот, и, наконец, они пообещали откровенно высказываться только в кругу надежных друзей. Впоследствии, когда в кино показывали появление Сталина, невольно вспоминался прогноз-пародия Токочки и приходилось сдерживать смех.

Идет общее собрание техникума — выборы, еще учкома или уже профкома — не помню. Изъян, Птицоида, Токочка и я сидим вместе. Пекса уже несколько дней не приходит на занятия, наверное, болен. Стояли сильные морозы с резким холодным ветром, и когда Пекса появился, оказалось, что он сидел дома с отмороженными ушами. На собрании кто-то читает список предлагаемых кандидатов. Их количество совпадает с количеством членов комитета, который мы избираем. Председатель собрания спрашивает — будем ли мы обсуждать кандидатов? С такими выборами мы встречаемая впервые, и зал взрывается: свист, топот, выкрики — «Черта не подведена!»... В президиуме переговариваются. В списке кандидатов фигурирует Полосков, и под этот шум мы, четверо, советуемся, как обосновать отвод Полоскову. Выступить с отводом готов любой из нас. Председатель говорит:

— Есть предложение подвести черту.

Шум усиливается, но под непрерывный звон колокольчика постепенно стихает. Голосуем.

Предложение подвести черту отклонили.

— У кого есть предложения?

Количество кандидатов быстро увеличилось. Подвели черту и приступили к обсуждению.

Не договорившись — кто из нас выступит, решили бросить жребий, но пока Токочка брал спички у кого-то из курящих, нас опередил Фройка Гурвиц. Содержания его выступления не помню, но оно было горячим, коротким и в нем присутствовало слово «карьерист». Кто-то из президиума поддерживает кандидатуру Полоскова, — он один из самых сознательных и активных, — и характеризует Гурвица, как человека несознательного и легкомысленного. Идет открытое голосование, и против Полоскова — большинство, в том числе — почти весь наш курс, включая великовозрастных. Голосование прерывают, и уже кто-то другой расхваливает Полоскова и охаивает Гурвица. Фройка молчит. Я хочу выступить и пытаюсь подняться, на меня с двух сторон наваливаются Птицоида и Токочка, Токочка ладонью закрывает мне рот, а Птицоида говорит:

— Сиди спокойно. Его и без тебя провалят.

Снова голосуем, против Полоскова голосов еще больше, и он не проходит.

Фройка ходит в героях, но на другой день во время занятий исчезает. Нет его и на следующий день. Пронесся слух, что его исключили из техникума. У нас нововведение — доска приказов. Помчались к ней и прочли вывешенный приказ директора об исключении Гурвица за антиобщественное поведение.

— Полоскова прочили в председатели, — говорит один из великовозрастных. — Вот это удар! Чтобы другим неповадно было. А Фройку, конечно, жалко.

Советуясь, что делать, как заступиться за Фройку, к кому обратиться, мы приходили к выводу, что добиться ничего не сможем: исключение его из техникума — не досадная ошибка, не отдельный акт произвола, а политика.

— Исключение Фройки, — сказал Токочка, — проявление диктатуры пролетариата.

— Не говори глупостей, — сказал Изъян. — Не проявление, а искривление.

— Усиление, — не унимался Токочка.

— Не может быть, — продолжает Изъян, — чтобы диктатура пролетариата сама нарушала свои порядки. Закон — что дышло? Этого у нас не может быть.

— У нас закон — что веревка, — сказал Птицоида. Мы захохотали, Изъян рассердился:

— Да прекратите вы свои неуместные шутки!

— Ого, как строго! — сказал я. — Изъян, ты считаешь, что эти искривления только в нашем техникуме?

— К сожалению, не только. Но это ничего не меняет.

— Меняет, если искривления — система.

— Изъян, — сказал Птицоида, — ты до сих пор не был похож на осла. А теперь — что? Просыпаешься по ночам и чувствуешь, как у тебя уши растут?

Мы видим, как стремительно ухудшаются материальные условия, но это нас не очень волнует. Мы чувствуем, что также стремительно ухудшаются моральные условия жизни, мы слышим дома рассказы о расшатывании и падении привычных нравственных устоев, сами встречаемся с такими случаями, и это нас беспокоит гораздо больше. Но мы редко думаем и говорим об этом, и нам не ясно, почему так происходит. Из случая с Гурвицем мы делаем такой вывод: нравится это кому-нибудь или нет, но классовая борьба и строительство социализма отодвинули на задний план все остальное, в том числе и моральные ценности. Нам это не нравится.