12.
12.
Я стоял в полутемном вестибюле-фойе, отделенном массивными квадратными колоннами от студентов и преподавателей, идущих на занятия. Увидев Мукомолова, увел его вглубь фойе.
— В Гипроград из-за съемки вызывали? — спросил Мукомолов.
— В архиве Гипрограда меня ждали двое из НКВД. Они интересовались Виталием Новиковым. Предупреди его, чтобы был осторожней. Я сказал, что никогда его не видел и ничего о нем не слышал.
Глаза привыкли к полумраку, и я увидел, что Толя побледнел.
— Та-ак... А почему они именно тебя спрашивали? Они не говорили?
— Они знают, что ты дружен с ним и со мной и были уверены, что мы с Новиковым знакомы. Они удивились, что я его не знаю, а может быть и не поверили.
— Та-ак... А из разговора нельзя было понять почему они им занялись?
— Они сказали... Постой, постой... Постараюсь передать точно. Значит, так: есть основания считать, что он — затаившийся враг, и, как все они, конечно, клевещет на Советскую власть и оскорбляет товарища Сталина.
— Ох, ты!.. Кто-то донес. А конкретных фактов не приводили?
— Нет. Думаю, если б они имели конкретные факты, зачем бы я им понадобился?
— Логично. Уже легче. Хотя... Может быть мало фактов?
— Они же, кажется, и за один анекдот забирают.
— Тоже верно. Но тогда с чего они взяли, что он враг?
— Откуда мне знать? Может быть это всего лишь подозрение, а доказательств нет.
— Гаданье на кофейной гуще... А что они от тебя хотели?
— Наверное, этих доказательств. Я вот сейчас подумал: не такие они уж толковые, как их изображают. Не удосужились узнать о моих отношениях с Новиковым, вернее — об их отсутствии, или не сумели. И попали пальцем в небо. Это же промах.
— А верно! Еще какой промах: ты предупредил меня, я предупрежу Виту, и если у них нет фактов, черта с два они их теперь получат.
— Новых не получат! А прежние? Ты уверен, что никто не предаст?
— Как я могу быть уверенным? Откуда мне знать, с кем он еще был откровенным?.. Да, обкладывают Виту... Как охотники зверя... Пока издалека. На тебе осеклись, за других возьмутся. Очень-очень возможно, что и меня чаша сия не минует. Как тебя. А знаешь, они сделали еще один промах: понадеялись на то, что ты такой же, как большинство: или настолько оболваненный, что веришь всему, что нам говорят и готов ловить врагов народа, или мерзавец и трус, готовый на все. Неужели не навели справок? Не знают, как ты держался, когда тебя исключали из института?
— Справки они наводили. Дело в том, что я, кажется, не давал повода уличить меня в нелояльности режиму. Бога нет, а на еврейскую Пасху холодно — это же не серьезно.
— Откуда ты знаешь, что они наводили справки?
— Один из них сказал: Они знают, что я человек сообразительный, находчивый, за словом в карман не полезу, и со мной охотно дружат. Вот такие комплименты.
— Ох, ты!.. Они что же, тебя уговаривали, чтобы... чтобы ты...
— В том то и дело. И мне очень повезло, что я с ним не знаком.
— И они отвалились?
— Во всяком случае, отпустили. Взяли подписку, что никому не буду говорить, и отпустили.
— Слушай, а ведь кто-то же дал им твою характеристику.
— Может быть и рекомендовал. Иначе как бы они узнали о моем существовании.
— У кого-то узнали, что Вита дружен со мной, у кого-то узнали, что я дружен с тобой... А отзыв о тебе дал кто-то, кто тебя хорошо знает, по всему соученик. И не каждый сумеет так сформулировать. Тут и недолго догадаться. Кого-нибудь подозреваешь?
— Я об этом не думал, да и думай — не думай, все равно — ни доказательств, ни уверенности. Только подозрения.
— Гуглий?
— Возможно.
— Логично. Таких, наверное, и вербуют. Ну, спасибо, что предупредил. А о съемке, значит, ни полслова?
Я колебался: сказать — не сказать?
— Знаешь, Петя, мы сейчас с тобой в таком положении, что лучше знать все подробности. Мало ли что. Если есть что сказать — не скрывай.
— Ты прав. Сейчас услышишь, на что они способны. Один из них сказал, при этом нагло ухмыляясь, что еще неизвестно — отдал ли я съемку в архив или кому-нибудь другому.
— Какие сволочи!.. Это же откровенный шантаж... Ай-ай-ай!.. И что же? Принуждали к сотрудничеству?
Сказать правду я побоялся: а вдруг Толя перестанет мне доверять да еще предупредит наших друзей. Меня охватил ужас.
— Пока нет: я же не знаком с Новиковым, — сказал я, — но я боюсь их.
— Кошмар! Какой кошмар!
Скорей бы уж в Крюков! Пора кончать с этим кошмаром. Я сказал Толе, что хочу хорошо опоздать и прийти, когда все будут в сборе, чтобы избежать повторения вопросов. Толя ушел, а я впал в какое-то странное оцепенение, в котором не чувствовал ничего, кроме тупой боли, сквозь которую росло желание... Нет, даже не желание, а устремление к исполнению задуманного, даже нетерпение. Чтобы только поскорей и чтобы ничего не помешало. Громкие голоса вывели меня из этого состояния, и я, раздевшись в гардеробе, быстро пошел в аудиторию, ставшую нашей мастерской.
Когда вошел и громко поздоровался, все замолчали и повернулись ко мне. Марийка была здесь, и вопросы, конечно, уже достались ей. Я был как в тумане и видел как в тумане, но пока шел к своему месту заметил сквозь этот несуществующий туман обращенные ко мне сочувствующие глаза и дружеские улыбки. Марийка села рядом, пристально взглянула, сказала, что я плохо выгляжу, и спросила как себя чувствую. Ответить я не успел.
— А ты, когда отнес съемку, расписку взял? — как всегда громогласно спросил Бугровский.
— Я получил ее без расписки и отдал без расписки.
— А если бы съемка не нашлась, кто бы отвечал? Ты! Ты — последний, у кого она была. И ты понес ее в Гипроград, а там скажут, что ты ее не приносил.
На Бугровского напустились:
— Глеб, перестань! Петро и так пережил, а тут еще ты.
— Съемка нашлась и нечего приставать.
— А ты вчера взял расписку?
— Зачем? Ведь съемка нашлась.
— А если еще пропадет? Курченко вскочил и направился к Бугровскому.
— Заткнись зануда! А то будешь иметь дело со мной.
— Правильно, Женя, правильно, — сказал Эрик Чхеидзе, вставая. — Я тебе помогу бить Бугровского.
— А ну, все по местам! — скомандовал Турусов. — И давайте работать. Без глупостей!
— А вы, Бугровский, считаете, — спросил Чепуренко, — что читать мораль входит в обязанности старосты?
— А я не как староста, я по-дружески.
Раздался общий смех.
— У меня нормальная температура и ничего не болит, — сказал я Марийке и не заметил, что за соседний стол сел Чепуренко. — Освобождения не получишь, а работать все равно не смогу.
— Ты очень плохо выглядишь, — сказала Марийка.
— На всех зверей похож, как говорит твоя тетушка, — отозвался Курченко.
— А как у вас с проектами? — спросил Чепуренко.
— У Горелова с проектами дело идет хорошо, — за меня ответил Солодкий. — Кинотеатр, можно считать, вычерчен, а по Крюкову все уже решено и проработано — можно гнать начисто.
— Можно и не гнать, а работать спокойно — время еще есть, — ответил Чепуренко. — Я бы отпустил его на несколько дней — пусть как следует отдохнет после пережитого. Потом успеет наверстать. Как вы, Семен Федорович, на это смотрите?
— Положительно. Езжайте, Горелов, домой и спокойно отдыхайте.
— Спасибо. Немножко посижу и поеду.
— Горелов! С деканом сам будешь объясняться, когда вернешься, — сказал Бугровский.
— Не беспокойтесь, Бугровский, — ответил Солодкий, — декану я сам объясню, если понадобится.
— Надо оформить командировку. Сказать об этом здесь сейчас нельзя: Марийка разволнуется, станет уговаривать отложить поездку, и сердобольная публика будет ее поддерживать ты нездоров, какая надобность ехать именно сейчас, вот отдохнешь, придешь в себя, тогда и поедешь... Все добрые, когда это ничего не стоит. И Солодкий может не завизировать заявление да еще снова будет толковать о том, что в Крюков вообще можно не ездить. Поехать так, без командировки? Пойдут догадки, предположения, подозрения: а почему он даже не оформил командировку? Нехорошо. Ну, а в отсутствие руководителя кто может завизировать заявление? Наверное, декан. Дождусь ухода Солодкого и пойду к декану. Солодкий сегодня с утра, значит — скоро уйдет. Сегодня и уехать. Нет, нельзя: Марийка придет к нам, а я уехал, ничего не сказав, а потом… а потом... Нет, так нельзя! Да что ж это такое?! Сплошные препятствия, а время идет. Спокойно, спокойно! Как же быть? Значит, придется ехать завтра, ничего не поделаешь. Сегодня вечером скажу дома и Марийке: чем так сидеть, решил съездить в Крюков, развеяться, у меня уже и билет есть на завтра. Так и сделаю. Пишу заявление и прячу в карман. Чуть не забыл! Надо взять ситуационный план и свой генеральный на карандашной кальке — я еду обследовать Крюков и проверить проектные предложения. Скатываю их в трубку и заворачиваю в бумагу. Снова рядом садится Марийка.
— Ты же обещал поехать домой. По тебе видно как ты нездоров.
— Сейчас поеду. Возьму с собой вот это, — показываю на сверток. — Если не захочется идти в институт, может быть поработаю дома. — Господи, все время вру и вру... Скорей бы это уже кончилось.
Вижу, уходят Турусов и Солодкий.
— Приедешь? — спрашиваю Марийку. — Лиза звала обедать.
— Приеду. Только, наверное, к вечеру.
— Ну, я поехал, — сказал я и пошел к декану.
— Я слушаю вас, — сказал Урюпин, не отрывая глаз от бумаг.
— Я прошу завизировать заявление на поездку в Крюков.
— С этим — к своему руководителю.
— Я знаю. Но Солодкий уже ушел, а я сегодня опоздал. Проспал.
— Проспал? — Урюпин уставился на меня. — Горелов... А, вас вызывали в Гипроград. Были?
— Был.
— Зачем вас вызывали?
— Я относил съемку Крюкова. Ее не могли найти и стали сомневаться — вернули ее или нет.
— Горелов! Это же очень серьезно. — Его глаза округлились. — Вы понимаете насколько серьезно?
— Я знаю. Съемка нашлась, только искали очень долго. Ну, я и проспал. А поездку в Крюков все откладывал и так затянул...
Но Урюпин уже что-то писал на моем заявлении. Командировочное удостоверение я получил сразу, но деньги обещают завтра. А я за ними не пойду — их можно получать и после командировок. А мои уже не получит никто.