9.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9.

В понедельник 30 ноября днем на работе я вдруг выдвинул из стола средний ящик, сгреб в него все, что было на столе, встал, оделся и, никому ничего не сказав, устремился к городу. Шел, все ускоряя шаг, бежал, уставал, задыхался, замедлял шаг и снова бежал. Вбежал в дом, распахнул дверь в нашу комнату, увидел сидящего на кровати отца, понял, что он очень болен, с трудом сидит, и я, прежде всего, уложил его, не раздевая.

Отец сказал, что он регулярно писал на Сирохинскую, но от нас ничего не получал, и только раз пришла открытка от Лизы — в ней она сообщала, что мы с Марийкой собираемся в Нальчик. Отца, состоящего на учете в НКВД, выслали в Кустанайскую область, и в его паспорте, – я потом это видел, — стоял штамп с соответствующей записью, подписью и, кажется, печатью. В Керченском проливе их бомбили, и у самого Кубанского берега потопили, отец выбрался, но промок, потерял часть вещей и сильно простудился. Еще часть вещей у него украли на берегу. Чувствуя, что ни в какой Кустанай уже не доедет, он стал пробираться в Нальчик, надеясь, что я там.

— Папа, когда ты приехал? Поезда сегодня нет.

— Вчера. Было воскресенье, адресный стол закрыт.

— Где же ты ночевал?

— В парке на скамейке. Это ничего, не в первый раз.

Ему на моих глазах становилось хуже, он с трудом говорил, я побежал в скорую помощь, — это недалеко, — приехал в ее машине, и нас повезли в больницу. Отца посадили на больничном крыльце, и врач сказал:

— Ради бога, простите за такое варварство, но иначе его могут не принять — знаю по опыту. Сейчас мы уедем, а вы звоните.

Отца приняли, раздели, поместили в большую светлую комнату, заставленную мебелью и каким-то оборудованием, и положили на хороший мягкий топчан, похожий на кушетку. Пожилой врач выслушивал, выстукивал, щупал, считал пульс, задавал мне вопросы, потом встал, качнул головой в сторону двери и пошел. Я — за ним. В коридоре он остановился, спросил, кем я довожусь больному, сказал «Н-да» и снова пошел. Я — за ним.

— Доктор, а назначения?

— Назначения будут, да что толку, голубчик. Пришла пожилая сестра, сделала укол и сказала мне, где ее найти. Пришла Марийка.

Отец сказал:

— Так вот вы какая. — Заметно было, что ему трудно говорить. — А где Федя?

— Он в ополчении, на занятиях.

Месит грязь, бедняжка. И я месил. Он заснул. Марийка ушла. В полной тишине только и слышно тяжелое дыхание. Пошел к сестре, подождал, пока она откуда-то вернулась, и спросил что у отца.

— Двухсторонняя пневмония, — и может быть, думая, что я не пойму, объяснила, — воспаление обоих легких, еще бронхит, что-то с желудком и как бы не начался сепсис. — Что такое сепсис она объяснять не стала, но я знал что это такое.

За ночь она приходила несколько раз и раз сделала укол. Отец не просыпался, все так же тяжело дышал и на укол не реагировал. Проснулся утром, увидел меня, улыбнулся и стал что-то говорить с трудом и неразборчиво. Я нагнулся и услышал:

— Дай Бог вам счастья. Он еще что-то говорит. Наклоняюсь, прислушиваюсь.

Будешь в Харькове — кланяйся. Он еще говорит, невнятно, с перерывами. Вслушиваюсь, стараюсь понять, но входят те же врач и сестра. Она делает укол, он считает пульс и, не отпуская руки отца, говорит мне:

— Не могли бы вы достать стрептоцид? Постарайтесь, голубчик, и хорошо бы побыстрей.

Сталкиваюсь с Федей, идущим в больницу. Я сказал, что нужен стрептоцид. Условились: я — в аптеки, Федя — в горздрав, в госпиталь и еще куда потребуется.

— Мама работала в наркомздраве.

— Учту. Встретимся в больнице.

В аптеках стрептоцида нет. Скорей в больницу. Сестра, сидевшая возле отца, молча поднялась и вышла. Папа дышит и тяжело, и редко, реже и реже, глаза полузакрыты, а пальцы делают такие движения, будто сбрасывают пушинки — странная примета агонии…

Узнав о смерти отца, мама сказала:

— Это он за мной приходил, я это чувствую. — Несколько раз повторяла эту фразу, но никто никак на нее не откликнулся.

Идешь на работу, обернешься и видишь городок, прикорнувший у подножия отрогов. Ветра нет, из труб дым идет вверх, но в одном краю он отклоняется вправо, а в другом — влево. Как это может быть? Но в следующие дни видишь ту же картину. Наконец, понимаешь: к городу выходят ущелья, эти места очерчены контуром ближайших гор, да я и так их знаю — там и отклоняются дымы.

Слышим по радио о небывало жестоких морозах. Лютая зима была и при нашествии войск Наполеона. Не поможет ли нам и теперь мороз-воевода? Здесь — небольшой снег, легкий морозец, нет ветра — приятная зимняя погодка, но местные жители жалуются на сильные холода. Пожилая сотрудница говорит:

— Вообще, у нас зиму можно проходить без пальто — в жакете и теплом платке.

Наконец, Марийка получила письма из Сталинграда и Челябинска: все живы и здоровы.

Втроем идем в какой-то клубик на доклад — не помню, как он назван на афише. Это был обзор военных действий во всем мире. На маленькой эстраде — большая карта мира и маленький генерал с большой указкой. Ничего, что мы не знали бы из газет и радио, он не сказал. Хотя бы какие-нибудь интересные подробности! Но и подробности нам знакомы из тех же источников — о героических подвигах наших летчиков, подразделений и бойцов. Перейдя к действиям союзников, генерал сказал:

— Войска союзников высадились на африканском контингенте.

Ну, и оговорочка! — подумал я, но генерал еще не раз назвал Африку контингентом.

Вспомнился генерал из «Поединка» Куприна, и я шепнул Феде:

— Возлежим, как древнеримские греки.

— Видно, русские генералы не изменяются ни при каких режимах, — усмехнувшись, ответил Федя, помолчал и добавил: — Только раньше они не брались за такие доклады.

В двадцатых числах февраля 1942 года получил повестку в военкомат. На медицинской комиссии меня признали годным к строевой службе, и вот я с другими призывниками — в поезде. Хорошо, что в Нальчике Федя.