15.

15.

Дома слышу короткие сухие сообщения об арестах: у кого арестовали сотрудника, у кого — начальника, у кого — родственника, у кого — знакомого... И никаких комментариев, разве что Сережа скажет «Ну, дожились», или Лиза — «Час от часу не легче». Никого из арестованных я не знаю. В институте разговоров об этом не услышишь.

Галя вернулась от Надежды Павловны поздно вечером, — Лиза уже беспокоилась, — не снимая пальто, села рядом со мной, поставила локти на стол и обхватила голову ладонями.

— Устала? — спросила Лиза.

— Арестовали Надиного мужа.

— О, господи!

— За что? Какой он враг народа? Что он — яд вместо лекарства больным подсовывал?

Ну, была у него когда-то аптека, так когда это было?

Из своей спальни вышел Сережа со словами:

— Двадцать лет тому свергли монархию, радовались — наконец будет свобода. А в результате получили тирана и кровавый террор. Стоит только чуть пикнуть, даже не против, а не так, как надо, и сразу — расправа. Какими же мы были дураками!

— Но при чем тут Жорж? Он не выступал против власти.

— Сейчас никто не застрахован от ареста — везде доносчики. Да и без доносчиков не убережешься — могут оклеветать по злобе, из зависти, из мести — и конец. Вместо суда — произвол за закрытыми дверями, не оправдаешься. А еще ходят упорные слухи, что применяют пытки — тут уж признаешься в чем угодно, и пропал человек: признание — царица доказательств.

— Почему царица? — спрашиваю я.

— А это изобретение Вышинского, генерального прокурора: он считает признание вины главным и достаточным доказательством.

— А разве не так?

— А ты сам сообрази: можно ведь заставить человека признаться угрозами, пытками. Бывают и самооговоры — чтобы кого-то выручить, или избежать судебного преследования за более тяжелое преступление. Ни в одной цивилизованной стране только одно признание вины не является доказательством, нужны доказательства объективные: показания свидетелей и экспертиза.

— Так что же Вышинский... Ой, извини: чуть глупый вопрос не задал. Все понятно.

Часто бывает у нас Клавдия Михайловна — арестовали ее мужа, и она живет теперь в Харькове.

Хорошая летняя погода, кажется, были чьи-то именины, и ждали гостей. Сережа сказал Лизе:

— Не надо накрывать стол на веранде — сейчас и заборы, и окна имеют уши, а в комнате окна можно закрыть.

— Так ведь до ужина все равно сидеть будут на воздухе — не загонять же их в комнаты.

— Сидеть будут кучками, общего разговора не получится, и никто не будет ораторствовать.

Когда сели за стол, продолжались начатые разговоры. Мы с Гориком сидели рядом и продолжали свой разговор.

— Недавно мне попалось очередное стихотворение о Сталине, — сказал Горик, — а в нем — такие строчки: «И даже солнце помолодело, побывав у Сталина в окне». Аж тошнит...

Тут наше внимание привлек Сережа, сказавший кому-то:

— Подожди, сначала окна надо закрыть.

— Не надо окна закрывать! — воскликнула Нина. — Мы же тут задохнемся.

— Закрытые в такую погоду окна — это может еще больше привлечь внимание, — сказал Федя. — Что за заговорщики собрались за закрытыми окнами? Надо просто тише говорить. Так что ты, Клава, умерь свой пыл.

— А я-то думаю, чего это мы не на веранде? — сказал Михаил Сергеевич.

— А, может быть, не будем говорить о политике? — предложила Надежда Павловна.

Говори — не говори, все равно не угадаешь, когда и за кем черный ворон приедет, — возразил Сережа. — Вот ваш Жорж избегал разговоров на политические темы... Если б знать, где упасть — соломки б подложил. Так что ты, Клава, хотела сказать? Только говори потише.

— Я вот о чем думаю. Ленин провозгласил гегемонию пролетариата и вел беспощадную борьбу с его классовыми врагами, подразумевая под ними не только буржуазию и помещиков, но и зажиточное крестьянство, и интеллигенцию, вплоть до их физического уничтожения или изгнания из страны. Гитлер провозгласил гегемонию высшей германской расы и призвал ее к завоеванию жизненного пространства, вплоть до порабощения и физического уничтожения других народов. За евреев он уже принялся, постарается приняться и за славян. Я не собираюсь сейчас давать оценку этим концепциям, скажу только, что они просты, понятны, и знаешь чего можно ждать от претворения их в жизнь. А что у Сталина? Провозгласил борьбу с врагами народа и призывает быть бдительными и их разоблачать. А что стоит за этим неклассовым и нерасовым понятием — враги народа? Нам объясняют, что это шпионы, диверсанты, вредители и прочие агенты империализма, но ведь это же — сказка для дураков. Под категорию врага народа можно подвести кого угодно.

— Что и делается, — сказал Сережа.

— Это ему и нужно, — одновременно с Сережей сказал Федя. — Под врагами народа надо понимать всех, кто в чем-либо не согласен с ним, или может быть не согласен — не только оппозиция, но и люди, способные к оппозиции.

— Ничего себе — профилактика! — сказал Кучеров. — Вроде как у царя Ирода.

— Говорят, что он напуган пятой колонной в Испании, — сказал Михаил Сергеевич, — и ищет ее у нас под кроватями.

— Можешь не сомневаться, и без Испании было бы то же самое, — сказал Сережа. — Сталин не глуп и понимает: после того, что он натворил, без террора ему не продержаться. Сплошной каннибализм.

— Кобализм, — поправил Федя. Раздались голоса — что это еще за кобализм?

— Коба — старая партийная кличка Сталина, — ответил Федя. Все засмеялись.

— Ох, ты дошутишься, — сказала Лиза.

— Жертвы террора не ограничиваются теми категориями, о которых сказал Федя, — продолжал Сережа, — их куда больше. Жорж тому пример, да разве только он! Такое впечатление, что хватают кого попало, лишь бы нагнать страху на всю страну, чтобы все раскрывали рты только для того, чтобы восхвалять мудрого и любимого.

— Твоих глухонемых и слепых еще не хватают? — спросил Федя.

— Пока еще Бог миловал.

— Я не удивлюсь, — сказала Клава, — если окажется, что места получают разнарядки на поставку заключенных, а тех из них, кого сразу не уничтожают, кто уцелел, отправляют в лагеря как бесплатную рабочую силу, взамен погибающих на этой советской каторге.

В наступившей тишине Нина сказала:

— Лучше не говорить обо всем этом — с ума можно сойти.

Резко прозвучал стук отодвинутого стула, и Надежда Павловна выбежала в галину комнату, за ней бросилась Галя. Лиза пошла в свою спальню и вышла со старинным граненым флаконом — в нем был нашатырный спирт. Кучеров предостерегающим жестом ее остановил, подошел к ней, понюхал флакон и тихо сказал:

— Не надо. Валерьянка у вас есть? Лиза пошла за валерьянкой. Встал Федя.

Курящие, пойдем покурим? С ним вышли Михаил Сергеевич, Горик и я. Мы взялись за свои пачки дешевых папирос, но Федя раскрыл для всех коробку «Казбека». К нам присоединился Кучеров. Курили молча. Когда входили в дом, Федя придержал меня за локоть.

— Что собираешься делать на каникулах?

— Думаю поехать к папе.

— Зайди к нам перед отъездом.

Снова сели за стол, но разговор не вязался, прежней темы не касались, а о чем бы ни заговорили — он быстро угасал. Потом заговорила Галя:

— Все-таки меня интересует... Нина, не смотри на меня такими глазами — я ничего страшного говорить не собираюсь. Меня интересует — верит ли кто-нибудь Сталину, или все только притворяются, сверху донизу?

– Не знаю как наверху, там, возможно, многие в сговоре со Сталиным, — ответил Федя, — а внизу многие верят.

— Как бы не так! — возразил Кучеров. — Это те, кого раскулачивали, кто умирал от голода, кто сейчас в лагерях — это они верят?

— Этих, считай, уже нет. Но многие из живых верят. Да и как не верить? Масса малограмотных, политически неразвитых, а тут — беспрерывное оболванивание, наверное, не хуже, чем у Геббельса. А у людей сохранилась потребность в вере. Иначе — как жить? Бога отменили, а веру не отменишь. Вот и верят в Сталина.

— А ты во что-нибудь веришь? — спросил Горик.

— Я верю, что как веревочке не виться, а конец будет, другой вопрос — доживем ли мы до конца веревочки? Ты-то, наверное, доживешь. А ты во что-нибудь веришь?

— Да в то же, что и ты, — больше не во что.

— А чего это ты вдруг стал курить? — спросила Лиза.

— Поработаешь с трупами — поневоле закуришь.

— Это верно, — сказал Кучеров. — Большинство врачей начали курить еще в анатомичке. Если кто и не курит — значит, потом бросил.

— И девушки курят? — спросила Нина.

— Многие курят, но не все, — ответил Горик.

— Вот видишь — не все же курят, — сказала Лиза.

— А я не девушка, — ответил Горик, и все засмеялись.

— А я считаю, — сказала Клава, — что подавляющее большинство вообще не думает ни о политике, ни о Сталине, даже не ставит перед собой таких вопросов. Они заняты одним — как свести концы с концами.

— Это, пожалуй, верно, — сказал Сережа. — Мы ведь тоже говорим об этом только когда встречаемся, да и то не всегда. Не до того — крутишься, крутишься с утра до вечера...

— А я уверена, — сказала Надежда Павловна, — что многие, может быть даже и большинство, только притворяются, что верят.

И это верно, — ответила Клава, — только я не уверена, что таких большинство. Но притворяются по-разному. Одни, — люди порядочные, — не делают подлостей, избегают участвовать в славословии и, вообще, помалкивают, вроде бы они лояльны и ничего не осуждают — в этом и заключается их притворство.

– Так оно и есть, — со вздохом сказал Кучеров.

— К сожалению, это не гарантирует от ареста.

— А разве что-нибудь гарантирует? — спросил Сережа.

— Да ничто не гарантирует! Я не об этом. Другие делают на своем притворстве карьеру: громче всех восхваляют великого кормчего, раньше всех бросаются выполнять его предначертания, какие бы они ни были, и готовы на все — на доносы, на работу в карательных органах, на любую подлость, и быстро продвигаются по службе.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила Лиза.

— Даже не знаю, как ответить на твой вопрос. Анализирую. Вы заметили, как сейчас меняют начальство от мала до велика? Нетрудно понять, каким требованиям должно отвечать новое.

— Что верно, то верно, — сказал Федя.

— Конечно, среди них есть искренне верящие Сталину. Для этого тоже надо обладать определенными качествами.

Я внимательно слушал Клаву и заметил, как в этом месте ее речи кто улыбнулся, кто усмехнулся, и я тоже невольно усмехнулся.

— Что ожидает тех из них, кто прозреет? — продолжала Клава. — Кто погибнет, кто станет притворяться и делать карьеру. Я вот что хочу сказать: эра идейных коммунистов окончилась. Пусть большинство из них были малограмотны, плохо разбирались в делах, которыми руководили, но они имели убеждения и за них боролись как могли. Наступает эра беспринципных карьеристов. Судите сами: какими качествами надо обладать, чтобы сейчас, — я подчеркиваю: именно сейчас, — вступать в партию? А ведь вступают. К власти приходят мразь и ничтожество. А самое страшное во всем этом — какие моральные качества внедряют в общество? Если так пойдет и дальше, будет такое падение нравственности, что, боюсь, потребуется смена поколений, чтобы восстановить утраченные человеческие качества.

— Ох, Клава, тебя даже страшно слушать, — сказала Лиза.

— Думаю, что твои опасения преувеличены, — сказал Сережа. — В народе веками вырабатывались моральные качества — их не так-то просто одолеть.

— С ними сейчас, Сережа, не то что борются — их выкорчевывают, не стесняясь в средствах, — ответил Федя.

Стало тихо.

— Читаю газеты и удивляюсь, — сказал Михаил Сергеевич. — Пишут о том, что творится в Германии: такие же, как у нас, аресты, доносы, пытки под патефоны, концлагеря...

— Так чему ты удивляешься? — спросил Федя. — Не веришь этому?

— Как не верить! Удивляюсь тому, что об этом пишут у нас. Есть пословица: чья бы корова мычала... Это же надо иметь совесть!

Мы засмеялись.

— Нашел у кого искать совесть! — сказал Сережа. — Наглость у них вместо совести. Галя пошла провожать Надежду Павловну, а когда возвратилась, Лиза ей сказала:

— Я думала — ты проводишь только до трамвая.

— А Миша и Кучеров тоже ее провожали, вот мы и прошлись.