14.

14.

Наш выпуск, как сказал Изъян, — немножко ускоренный: зачеты — в апреле. Великовозрастные из нашей бригады попросили меня позаниматься вместе с ними.

— А чего вам бояться? Ведь бригадный метод.

— Ну, все-таки...

— Да неохота все время прятаться за чужие спины.

— Та не завадить i дещо знати. Один из них приглашает к себе домой:

— Квартира большая, дома никого не будет и есть что пошамать. Условились собраться вечером и заниматься всю ночь.

— Утром вы куда? — спросила Лиза. — По домам или в техникум?

— Я — домой.

Она попросила на обратном пути получить хлеб, дала карточки и 22 копейки. В одной из комнат вдоль окон сдвинуты в линию столы и расставлены стулья. Пришли великовозрастные и из других бригад. Уселись, я взялся, было, за конспект, но хозяин дома предложил сначала сыграть в карты. Предложение охотно приняли. Об игре в двадцать одно я только слышал, и мне объясняют несложные правила. Кончили играть утром, у меня кроме 22 копеек еще и 22 рубля и логарифмическая линейка хозяина дома — расплатиться не хватало денег.

— Это твоя логарифмическая линейка? — спросил отец.

— Моя.

— Где ты ее взял? Я все время ищу — хотел тебе купить. Я не решился признаться, что выиграл в карты, и впервые соврал:

— Купил по случаю у соученика.

— Сколько заплатил?

Когда у кого-либо появлялась линейка, все интересовались — где достал и сколько заплатил. Я знал ее стоимость, и пришлось мне взять эти деньги у отца: ему хотелось сделать мне такой подарок.

Получил ответ на письмо в ВЭО. Предлагают работу на одной из строек Урала с уточнением назначения в Свердловске. За направлением явиться в Москву, в ВЭО. Пекса получил назначение на строительство завода синтетического каучука в городе Ефремове.

В коридоре, стоя в очереди, радостно галдели: получали под расписку свидетельства об окончании техникума.

Почки на деревьях раскрываются обычно вслед за майскими праздниками, в лучшем случае — накануне. Весна 32 года — ранняя и дружная: во второй половине апреля деревья в листве, теплынь, без пальто ходят почти все, а не только мы. В двадцатых числах в новом клубе на Чернышевской — выпускной вечер. Большой театральный зал полон. Огромное удовольствие от выступления в концерте Литвиненко-Вольгемут и Паторжинского. Долго их не отпускаем, и вечер кончился очень поздно — трамваи уже не ходили и еще не пошли. Пешком провожали девушек младших курсов на поселок тракторного завода. Оттуда уже трамваем, и Токочка — на вокзал, к первому пригородному поезду.

Когда я и думать забыл о драгоценностях Торонько, вот тут-то ГПУ и занялось мною. Как это произошло, где был первый разговор (его и допросом не назовешь) — не помню, только не в ГПУ. Недавно, допуская возможность такого поворота событий, я определил свою позицию — ничего не знаю, решил твердо ее придерживаться, был уверен, что ничего они от меня не добьются, и теперь испытывал больше любопытство, чем волнение. Характер разговора удивил: вежливый, мягкий и, более того, доверительный, как если бы я был их единомышленником.

Они, а точнее — он (другой, более молодой, больше молчал), упомянув о том, как нужна стране мобилизация всех средств, стал говорить о нелепой ситуации с драгоценностями Торонько: ими не могут воспользоваться ни их бывшие хозяева, ни государство. Есть люди, осуждающие изъятие драгоценностей у населения. Они не правы, но сейчас речь не об этом, а о том, что драгоценностями Торонько воспользуется кто-то, кто даже с точки зрения противников изъятия не имеет на них никакого права: ни купил, ни получил по наследству или в подарок. Так не лучше ли их использовать для социалистического строительства? Меня просят подумать об этом на досуге (я сейчас не учусь и не работаю), а потом мы снова встретимся. Они надеются, что у меня нет буржуазных предрассудков, и я помогу им найти эти драгоценности. На этом меня отпустили, не дав ничего сказать: «Об остальном поговорим другой раз».

Я шагал по каким-то улицам и старался ответить на вопрос: они на самом деле считают, что вся молодежь думает как они, или это такой прием? Разговор — как инструктаж: почти ничего не спрашивали, прерывали, когда я пытался что-либо сказать, и я не сумел, как задумал, заявить, что не знаю какие там драгоценности и где они находятся. Значит, они не хотели это услышать. Почему? Пытаюсь поставить себя на их место. Если бы я сказал, что не знаю где находятся драгоценности, то и в дальнейшем изо всех сил стоял бы на этом, и им пришлось бы эти сведения как-то из меня выбивать. Ну, не в буквальном смысле выбивать, — у нас, конечно, пыток нет, — но не мытьем, так катаньем. Например, — держали бы под арестом. Выбивать необходимые им сведения они, конечно, мастера, но со мной почему-то разводят церемонии. Почему же? Ага! Они не уверены, что я знаю где драгоценности. Могу и не знать, а тогда как ни старайся, ничего не выбьешь. Вот они и подсказывают мне дорожку, по которой я, как сознательный, должен, по их расчету, пойти. Ну, что ж, где сели — там и встанут! Я успокоился и пошел домой.

— Мы переехали на веранду и хотя спали под ватными одеялами, зато на свежем воздухе. Отец заснул, а мне не спится: одолевают сомнения — прав ли я, решив скрыть где находятся драгоценности Торонько. Для него они пропали, и, действительно, пусть уж лучше пойдут на строительство социализма, чем достанутся случайным людям. Выходит, мне надо им сказать где находятся эти драгоценности? Все во мне противится этому. Но почему, почему? Сколько не спрашиваю себя, — ответа нет. Уже затих город и слышны паровозные гудки, а я все маюсь. Одеться бы и походить, но может проснуться отец и станет меня искать. Когда у людей отбирают принадлежащие им вещи, не ворованные, а честно приобретенные, это — безобразие, и способствовать этому я не буду, но в моем случае вещи людям не принадлежат, так почему же их нельзя использовать для общей пользы? Все равно не могу смириться с этой мыслью, а почему — не могу понять. Ладно, оденусь и похожу, а если отец проснется, скажу ему, что не спится, и я решил нагулять сон. Хожу по двору и сижу на скамейке возле погреба, на которой когда-то, когда арестовали отца, сидел с Лизой. Уже старый пес Кутька ходит за мной и ласкается. А как бы поступили мои друзья? За Изъяна не ручаюсь, а другие Птицоида, Токочка и Пекса добровольно не сообщили бы ни за что. Не сообщила бы и Таня Баштак. Скоро два года, как она поступила в ХЭТИ, а мы ни разу не виделись. Хотел бы я с нею встретиться? Да, конечно. Но это другая тема и не надо отвлекаться. Великовозрастные, с которыми я играл в очко, наверное, тоже бы не сообщили. «Оно мне надо! — сказал бы любой из них. — Стану я пачкаться...» Пачкаться? Конечно, пачкаться, если сообщить о наличии драгоценностей у тех, кому они принадлежат. Но в моем случае — нет, не пачкаться. Но я чувствую, что и в моем случае они сказали бы — пачкаться. Как же так? Вот Полосков — он, не моргнув глазами, не только бы донес, но и сам бы принимал участие... Донес? Конечно, это донос. А в моем случае — неужели тоже донос? Но ведь не вынужденное признание!.. Прямо голова кругом идет. Ну, а как бы поступили Гореловы? Можно не сомневаться — никто не сообщил бы, сколько бы их ни спрашивали. Горик когда-то мне привел слова, сказанные Хрисанфом: русский интеллигент для любой своей подлости найдет оправдание. Так что же получается? Я решил сделать подлость и заранее ищу оправдание? Да в чем же подлость? Ведь эти ценности никому не принадлежат... Стоп! Как это никому не принадлежат? А Торонько? Ну, его арестовали и, наверное, собираются судить, хотя в его вредительство что-то не верится. Ну, пусть его даже осудят на какой-то срок. Но ведь вещи эти все равно его! Когда-нибудь его же выпустят на свободу. Вот тогда ему и только ему я должен буду сказать где они находятся. А этим гэпэушникам — шиш на постном масле! Светало, когда я лег и сразу заснул. Утром вспомнил ночные мысли, обрадовался твердому решению и даже засмеялся.

— Чего ты смеешься? — спросила Галя.

— Своим мыслям.

— Они такие смешные? Ну, расскажи.

— Они о том, почему ты такая любопытная.

А ты противный. А я подумал еще вот о чем: дело не только в том, что в моем случае у вещей, оказывается, есть хозяин. Это — частный случай, как говорят наши юристы. Дело в том, что раз они занимаются такими нехорошими делами, не надо им вообще помогать.