18.

18.

Из парка спустились к речке. Как обычно, с нами не было Жоры и почему-то Мони и Мотиных дам. Да мало ли почему! По ущелью веял прохладный ветерок, и после очень жаркого дня легко дышалось. Разговор то вспыхивал, то угасал, но и молчать приятно. Женя пытался острить, но его никто не поддержал. Настала ночь, когда мы, наконец, поднялись в парк и пошли по домам. Я провожал Люсю. Когда мы вышли на Кабардинскую, от домиков, стоявших вплотную друг к другу, от примыкавших к ним асфальтовых тротуаров, от мостовой, как из печки, пахнуло неостывшим жаром. Люся замедлила шаг.

— Пойдем еще погуляем. Так не хочется спать, — сказала она.

Вернулись в парк.

— Ты видела сено перед Долинским? Мы с Толей однажды днем там поспали. Оно еще не убрано. Можно зарыться в сено и переночевать. Свежий воздух, прохлада, а на зорьке — снежные вершины. Что может быть лучше?

— Сооблазняешь? — спросила она почему-то через два «о».

— Сооблазняю. Если, конечно, не боишься быть скомпрометированной.

— Скомпрометированной? Чем?

— Тем, что я не буду ночевать дома.

— Да сколько раз ты возвращался очень поздно? Если так считать, то я уже давно скомпрометирована.

— Нет, нисколько.

— Ты так уверен?

— Да. Потому что хорошо знаю наших ребят, а они — меня.

— Так почему же теперь я буду скомпрометирована?

— А ты не видишь разницы между поздно вернуться и где-то ночевать?

— А ты еще говорил, что не считаешься с тем, что о тебе думают.

— Речь не обо мне, а о тебе.

— А я тоже не считаюсь с тем, что обо мне подумают. Ну и пусть! Подумаешь! Пошли.

Ближе к Долинскому в траве и в воздухе замелькало множество огоньков. Это, конечно, светлячки. Люся их никогда не видела, а я в детстве их встречал, но одного-двух, а здесь их целый рой. Мы их ловили, вокруг них считанные секунды держался маленький кружочек света, и сразу угасал. Миновали рой огоньков и подходим к сену. Как из-под земли вырос милиционер.

— Здесь находиться нельзя. Уходите!

Ничего не оставалось, как повернуть назад. Мне и досадно, и почему-то стыдно, будто я в чем-то виноват. И Люся другая — снова, как уже бывало, в невидимых колючках. Долго шли молча.

— Молчишь? Ты бы стишки почитал.

— А зачем? Чтобы ты стала меня перевоспитывать?

— Тебя? Перевоспитывать? Много ты захотел. Очень мне это нужно — тебя перевоспитывать. Подумаешь! Знаешь что? Дальше я сама пойду.

Мы, наверное, из разных миров, непонятные, даже чуждые друг другу, и связывать наши судьбы в одну ни к чему — ничего хорошего не получится. Ну, и что из того, что у нас на многое общие взгляды? Это, наверное, не имеет значения, а может быть и имеет, но, как говорят математики, — условие необходимое, но недостаточное. А что имеет значение? Откуда мне знать!.. Ну, а что касается того, чтобы сорвать цветочек, понюхать и бросить на дорогу — кто-нибудь подберет, — это не по мне. Пусть я несовременный, устаревший, старомодный, какой угодно, все равно — не по мне. И дело тут не в убеждениях: буду мучаться. Вот я стал замечать, как быстро почему-то привязываются ко мне люди, вспоминаю прошлое — и раньше привязывались. Тем более...

Люся, как и прежде, постоянно бывает в нашей компании — не порывать же из-за меня со всеми! Удивило другое: как ни в чем не бывало, она держится возле меня, но я ее не провожаю, и вдвоем мы не остаемся. Мои товарищи и вида не подают, что замечают, как изменились наши с Люсей отношения. Ничего не замечает Жора, живущий своей отдельной жизнью.

Кончается практика, все уезжают. Мне хочется тишины и одиночества. Поговорил с прорабом — он разрешил жить на стройке хоть весь август. Когда ехали сюда, опасался — мама станет уговаривать жить у них — и не предложила. Теперь, когда я остаюсь один, только спросила, где я буду жить. Обошлось.

— Петя, ты меня избегаешь? — спрашивает Люся. Ну, что ей ответить?

— Как видишь — не прячусь.

— Ты уезжаешь?

— Нет, еще поживу здесь.

— И я хочу остаться. Знаешь что? Ведь мы можем быть друзьями, просто друзьями.

Правда?

Когда-то где-то прочел или услышал: если женщина предлагает дружбу, значит — отказывает в любви. А я и не набиваюсь. Вот и прекрасно.

— Чего ты усмехаешься?

— Так ведь дружба по заказу не бывает.

— А разве мы не друзья?

— Да не враги, надеюсь.

— Не враги — это еще не друзья. Ты считаешь, что мы всего лишь не враги? Не надо ее обижать.

— Да нет, Люся. Есть ростки дружбы, а вырастет ли она — поживем, увидим.

— Спасибо и на этом. Значит, остаемся?

— Остаемся. — И через пару секунд добавляю: Остаемся — не расстаемся. Люся улыбается, впервые в этом разговоре.

Ты меня проводишь? Договорились — после отъезда ребят сначала займемся отчетом о практике, но первое же утро так прекрасно, что мы, — да успеем с этим отчетом! — зашли за Лексенкой и отправились в парк. Не уверен, написали бы мы здесь свои отчеты, если бы не испортилась погода. В Нальчике, как в каких-нибудь тропиках, летом бывает сезон дождей, и длится он две-три недели. Низко-низко висят над городом сплошные, — вперемежку белые и серые, — облака, не видно ни далеких, ни близких гор и, вообще, никакой дали. Нет ветра. Почти беспрерывно льется тихий теплый дождь, а если и перестанет на время, то почему-то ночью.

Засели за отчет. Никто из нас газет здесь не читал, радио у нас нет, и что происходит за пределами Нальчика мы не знаем, не интересовались, и в этом отрыве от современных событий была своя прелесть и, говоря по-старинному, было отдохновение. Теперь я стал читать газеты, и они меня ошеломили. Муссолини ведет завоевательные войны на Балканах и в Африке — уж не хочет ли возродить Римскую империю? Немецкие подводные лодки топят торговые корабли Франции, Англии и других стран... Нет сомнений — мир вползает в новую войну. Английская и французская делегации ведут в Москве переговоры о союзе против гитлеровской Германии. Сообщение: эти делегации уклоняются от серьезных переговоров, у них нет даже полномочий на подписание договора. Не успел об этом подумать, как уже подписан договор о ненападении между Советским Союзом и Германией. Оказывается, в Москву прилетал Риббентроп и был принят Сталиным. Вспоминается разговор Клавы и отца перед моим отъездом в Нальчик. Значит, Англию и Францию мы обдурили, но выиграл Гитлер: у него не будет второго фронта и развязаны руки против Западной Европы. А что дальше? Во Франции запрещена коммунистическая партия, самая крупная в Европе. Неужели союз большевиков с фашистами? Ну, нет — быть такого не может! Значит, если Гитлеру удастся подчинить Европу, он пойдет громить нас! Не дай Бог такого развития событий!

Отчеты давно готовы и даже, из-за плохой погоды, оформлены начисто. События тревожат все больше, и однажды вечером мы собрались уезжать, но на другое утро — прекрасная погода, и уезжать не хочется. Лиза пишет: страшная жара, сушь, горячий ветер, тучи пыли, жухлая трава и желтеют листья. Люся говорит: «Наверное, и у нас так». Что даст, что изменит наше возвращение? А тут так хорошо! И мы решили: остаемся до конца и газет не читаем, а там — будь что будет!

Хорошо бы возвращаться домой через знаменитые курорты Кавказских минеральных вод. Есть автобус Нальчик — Пятигорск, но где остановиться? И денег в обрез. Вдруг узнаем: ежедневно ранним утром из Нальчика в Пятигорск отправляется пассажирский самолет. Целый день на минеральных водах, и — на поезд! Ну что ж, хотя бы так на первый случай, тем более что мы никогда не летали и никогда не были на этих курортах. Самолет У-2, прозванный кукурузником. Он маленький и узенький: пилот и два пассажира сидят гуськом. Он открытый: можно рукой, как в лодке, взяться за борт.

— Нет ни весел, ни уключин, — говорю я.

Двое в летной форме, усаживающие нас в самолет, и Люся взрываются смехом. Молоденький летчик, совсем мальчик, привязывает нас ремнями, — ах, вот откуда выражение: на повороте выпал, — привязывается сам, и мы летим. Было 29-е августа. Летим плавно, без воздушных ям, о которых наслушались, в лицо — свежий ветер, и у сидящей впереди Люси развеваются волосы, а на горизонте — прощальный парад снежных вершин, во главе с Эльбрусом и Казбеком, во всей своей незабываемой красоте.

Если бы мы не были в горах и не жили в Нальчике, наверное, эти курорты нам очень бы понравились, а после гор, нальчикского парка и Долинского — это не серьезно, очень уж благоустроенно, цивилизованно и многолюдно. Первая половина дня — Пятигорск с экскурсией по лермонтовским местам. Потом, по дороге на вокзал, я вдруг вижу Изъяна. Он так же слегка сутулится, такие же темные круги под глазами, так же красив и, идя нам навстречу, не сводит с меня глаз. Я молча ему кивнул, он ответил тем же. Хотелось ли мне остановить его или хотя бы оглянуться? Нет. Не такой уж я добренький, как когда-то меня упрекнули — было это в редакции газеты почти семь лет тому.

На вокзалах Кисловодска и Минеральных вод билетов нет. Договорился с проводником, заплатили по тарифу до Харькова и забрались на полки. На другой день Люся говорит, что ехать до Харькова не решается — боится, что не будет билетов.

— Зато будет где переночевать.

— А я не хочу опаздывать. И дома будут беспокоиться.

— Дашь телеграмму.

— Из Харькова? Ну, удивятся! Как ты думаешь, где лучше встать, чтоб скорей добраться домой? В Ясиноватой?

— Там тоже может не быть билетов. Спросим у проводника.

Проводник советует встать в Лозовой — оттуда до Днепропетровска и рабочими поездами можно добраться. Правда, в Лозовую мы приезжаем под вечер, а рабочие поезда ночью вряд ли ходят.

— Это не страшно, — говорит Люся. — Зато завтра буду дома.

— А из Лозовой на Харьков есть рабочие поезда? — спрашиваю я.

— Должны быть — в пути встречаются. Да зачем вам? — удивляется проводник. — До Харькова этим поездом доедете.

В Лозовой встаю и я, а на Люсины протесты: «Что я — маленькая, сама не доеду?» – отвечаю коротко:

— Не командуй!

Ночью на проходящий крымский поезд мне удается взять билет до Днепропетровска с пересадкой в Синельниково.

— Синельниково — это, считай, уже дома, — говорит Люся. — А тебе еще сидеть здесь неизвестно сколько.

— А мне больше повезло: у меня не будет никаких пересадок.

На перроне в ожидании поезда Люся говорит:

— Ты хороший друг, надежный, из тех людей, на которых можно положиться. Писать будешь?

А зачем? — думаю я. — Но не хочется ее обижать, и мы обмениваемся адресами.

Подходит поезд, проводник объявляет «Мест нет», и люди бегут к другому вагону, я за руку придерживаю Люсю и говорю проводнику: «Всего лишь до Синельниково, один человек». Проводник смотрит Люсин билет и пропускает ее в вагон. Люся машет мне из тамбура.

31 августа во второй половине дня я приехал в Харьков. Стояла страшная жара, и дома я сразу же иду в летний душ. Уже поставлена на зиму моя кровать в столовой, как обычно, у того окна, в которое я когда-то лез, изображая вора, и в которое сейчас заглядывают большие темно-зеленые листья сирени. Утром Сережа меня будит, чтобы идти в институт. Сквозь закрытое окно вижу на зеленых листьях белый снег. По радио сообщают: войска Германии вторглись в Польшу и продвигаются вглубь страны. Франция и Англия за Чехословакию не заступились. Заступятся ли они за Польшу?

— Доедаем окорок? — спрашивает Сережа.

— Это не на завтрак, — отвечает Лиза, — Гале и Пете с собой. Петя еще один привез.

— Да ну! Хотя... все равно на всю жизнь не напасешься. А надвигается война, и никуда от нее не денешься. Сколько заплатил?

— Это на те деньги, что ты прислал.

— А сам, конечно, приехал без копейки. Сколько заплатил?

— Ну, без копейки, но это не значит, что ты должен два раза платить за окорок. Просто займи мне немножко, как говорится — до получки.

— Десятки хватит?

— Хватит и пятерки. Если вдруг не хватит, тогда еще возьму.