2.

2.

Пошли на ближайший к нам Конный базар. Вой сирен и стрельба зениток возвещают не первую воздушную тревогу. Высоко-высоко в безоблачном небе самолет почти не видим, а недалеко и далеко от него видны разрывы снарядов. Взрывов бомб не слышно, значит — разведчик. Да и знаем мы — немцы предпочитают бомбить города по ночам. Стоим с Марийкой вблизи прилавков. Осколки снарядов падают далеко и неслышно, а может быть заглушает стрельба? Покупателей как ветром сдуло, только торговки сидят под прилавками, а на прилавках их руки, придерживающие товар. И жалко их, и смешно, и какой кинокадр пропадает!

Не понимаю, что делает цех, в котором я работаю, и что должен делать диспетчер. Никто ничего не объясняет, не поручает и никто ничего от меня не требует. Спрашиваю — отвечают неохотно, туманно, стараются от меня отделаться. Да нужен ли им диспетчер? Обратиться с таким вопросом к начальнику цеха не решаюсь — вдруг скажет: никто вас здесь насильно не держит. Вспоминаю лекции по организации строительных работ. Между продукцией там и здесь — ничего общего, но задачи диспетчера должны быть если не одинаковыми, то схожими. Значит, здесь это — своевременная доставка заготовок и всего того, что необходимо для изготавливаемых здесь стальных деталей, их передвижение в цеху и отправка — примерно так. Откуда и какие заготовки и прочее поступают в цех? Что изготавливает цех и в какой последовательности? Куда доставляет свою продукцию? На эти и другие конкретные вопросы, — и к кому бы я ни обратился, — отвечают охотно и обстоятельно, при этом начальник цеха ответ обычно сопровождает, — ну, прямо как иллюстрация к сказанному, — поручением, а мастера и рабочие – жалобами, нареканиями и просьбами посодействовать. Вскоре я составлял сводки и графики, следил за их выполнением, участвовал в совещаниях, называемых пятиминутками и длившихся иногда до получаса и больше, что-то выяснял в других цехах и заводоуправлении, но только по поручению начальника или с его разрешения, — наверное, он опасался как бы я какой-нибудь неосторожной жалобой или претензией не испортил его отношения с ним. Я смутно чувствовал, что он прав: любые назойливые просьбы, жалобы и претензии, особенно если их много, могут быть истолкованы превратно и привести к неприятностям. Как бы в подтверждение я услышал разговор о том, что начальника какого-то другого цеха сняли с работы и арестовали за срыв плана выпуска чего-то важного, хотя по причинам, от цеха независящим, план выполнить было невозможно.

Вызвали к начальнику цеха.

— Придется вам сегодня поработать и в ночную смену.

— Диспетчер другой смены заболел?

— А его там нет. Обоих сразу забрали в армию. Вы у нас один. Он внимательно на меня посмотрел. — Неужели так трудно не поспать сутки? Ведь война.

— Дело не в этом. Дома будут беспокоиться. Вы мне не разрешите смотаться к своим старикам? Они недалеко, на Сирохинской. А они уже предупредят дома.

— Смотайтесь прямо сейчас. Постарайтесь хоть немного отдохнуть, но к ночной смене не опаздывайте.

Когда выходил от него, успел услышать его голос:

— Вот переедем в Сибирь, паренек уже не сможет смотаться на свою Сирохинскую, к своим старикам. Тяжело покидать насиженные гнезда, особенно нам, пожилым. — Я остановился за открытой дверью, чтобы дослушать. — Не говорю уже о стариках. Да старики никуда не поедут. Их и с места не сдвинешь.

На Сирохинской застал Майоровых, — они уже собирались домой, — и Федя поинтересовался, освоился ли я со своей работой.

— Освоился, но все еще попадаю впросак — задаю вопросы, вызывающие смех. Я думаю, что если придется остаться на этой работе, то не мешает изучить технологию производства, с которым имеешь дело.

— Лишних знаний не бывает, — ответил Федя, но тут получается такая заковырка: при нехватке квалифицированных кадров... Кстати говоря, вы заметили, как редко можно встретить специалиста, знания которого вполне достаточны для занимаемой должности?

— Да, это верно, — отозвался Сережа.

— Вот такой и у нас начальник одного цеха, — сказала Галя. — К нему лучше и не обращаться — ничего не понимает в деле, а руководит.

Были в кино. При выходе из зала — воздушная тревога, и Марийка в дверях упала. Присев и откинувшись назад, упираясь ногами в порог, а спиной в напирающую толпу, поднимаю Марийку. Не уверен, удержал бы я напор толпы, если бы идущие за нами тоже не уперлись ногами и спинами. Толпа стремительно вываливается на узкий тротуар Короленковского переулка. Стоим в ближайшей подворотне. Оглушает стрельба зениток — они, наверное, над нами, — слышны дальние и близкие взрывы бомб, и все это на фоне нежного музыкального звона. Откуда он? Да это же бьются стекла, вылетающие из окон. Над переулком — узкая полоса черного неба. Небо безоблачное, а звезд нет. Да их же тушат лучи прожекторов, шныряющие поперек и вкось этой черной тьмы. Слышим крики: «Лiтак!.. Лiтак!.. Та ось же вiн, ось!» В луче — самолетик, его накрывает другой луч, и теперь два их отрезка — как ножницы, а в месте их пересечения самолетик — как гвоздик. Гвоздик движется, и пересечение лучей следует за ним. Крики: «Ведут!»… «Поймали!»... «Спiймали!»… Стрельба усиливается, и вдруг гвоздик вспыхивает и, оторвавшись от пересечения, падает мерцающим клочком. Мощный вопль «А-а-а-а!!..» почти заглушает стрельбу. Оказывается, и мы с Марийкой кричим. Меня охватывает злорадство. Наверное, так кричали и то же испытывали первобытные люди, когда удавалось убить страшного зверя. Общий крик утихает, но близко раздается другой, одинокий, женский: «Еще!!.. Миленькие! Еще!!»... Ни летающих, ни падающих самолетов мы больше не видели, а взрывы продолжались, и один такой, что никаких сомнений — где-то рядом. Наконец, отбой. Куда ни ступи — хрустит стекло. Хочется общения с хорошими людьми, и по дороге домой мы делаем небольшой крюк — идем на Короленковскую улицу — там живет соученица, первая сообщившая нам о войне. Она стояла у входа в дом и так была возбуждена, что говорила, говорила, говорила и не могла остановиться. Вернулись на Московскую и вблизи построенной еще до революции электростанции на месте последнего перед мостом двухэтажного дома увидели темную гору из обломков и строительного мусора. Гора оцеплена военными, и внутри оцепления в темноте копошатся люди.

— Как ты упала? — спрашиваю Марийку. — Толкнули?

— Так ведь нас учили, что при обстреле и бомбежке надо лечь на землю... Сначала упала, а потом поняла, что это не тот случай. И вообще, нас многим глупостям учили, и не только по военному делу. А мы всему верили.

Ввели карточную систему снабжения, а вслед открыли магазины для продажи хлеба по коммерческим ценам. Очереди за ним на улицу такие огромные, как когда-то во время голода. Проходил мимо такой очереди когда началась воздушная тревога, — и теперь пытаются разогнать, но люди не уходят, и чем это кончилось — не знаю: убежал, чтобы и меня не загнали вместе с ними в убежище. Поделился впечатлением об этом на Сирохинской.

— Хлеба по карточкам пока хватает, село за хлебом в город вроде бы не ездит, цены такие, что каждый день покупать не сможешь, а очереди не меньше, чем во время прошлого голода. Неужели сухари сушат?

— А что же еще? — ответил Сережа. — Разве угадаешь, что нас ждет? Вот и запасаются. Скажу тебе откровенно: мы бы тоже сушили, если бы не такие очереди.