8.

8.

Байдученко оказался меломаном. Он с удовольствием вспоминал, какие оперы и каких знаменитых певцов он слушал и в каких концертах бывал.

— Какие вы оперы слышали? — спрашивает меня.

Я перечисляю, набирается их не более десяти, потом перечисляет Андрей Владимирович, и куда уж мне до него! Как говорит Лиза, — далеко куцему до зайца. Теперь у него — жена и маленький ребенок, домработницы нет, бывает он в опере и концертах гораздо реже, но бывает, иногда и с женой. Он уже знаком с Птицоидой и Токочкой и агитирует всех нас, чтобы и мы приобщались к музыкальной жизни, рассказывает, какие интересные премьеры ожидаются в оперном театре и в филармонии, какой приезжает знаменитый дирижер и какой известный инструментальный квартет выступит в Короленковской библиотеке. Я поддался напору Андрея Владимировича и неожиданно для себя увлекся симфоническими концертами. Бываю в них и с Байдученко, и с Токочкой, и, реже, Птицоидой. Уговаривать их не нужно, мы и занятия пропускаем. Изъян на приглашения улыбается, крутит головой и разводит руками: совершенно нет времени.

— Эх, ты! — говорит ему Птицоида. — Физически конченный человек.

Дома только Галя бывает в опере и в концертах. Моему увлечению удивились, а Сережа еще и обрадовался, и я слышу его разговор с Лизой, доносящийся из их спальни.

— Мы с этой жизнью совсем заплесневели, — говорит Сережа. — Давай тряхнем стариной — сходим в оперный или в хороший концерт.

— Ох, Сережа, на концерты да на театры у меня уже сил нет. Да в затрапезном виде не пойдешь, а надеть нечего. И у тебя костюма нет.

— Ты думаешь — в театры и концерты сейчас в костюмах ходят или специальных туалетах? Вон Нина думала, что одета скромно, а на нее все оглядывались. А веер даже не решилась вынуть.

— Сережа, пойди сам, или с Петей, или с кем хочешь. Ты же — музыкант, тебя тянет. И правда, — пойди встряхнись, а то, действительно, как бы совсем не заплесневел.

— А ты?

— Я лучше полежу с книжкой.

— Когда мы были последний раз в театре? Неужели на Собинове в «Евгении Онегине»? Когда это было?

— Нет, позже. Мы ходили с Петей на «Лебединое озеро» и в оперетту, на... на что же мы ходили?

— На «Сильву» ходили, правильно! Помнишь, как Петя хохотал, а мы смеялись, на него глядя... А, может быть, пойдем втроем?

— Нет, Сережа, идите сами.

— Последний раз мы все ходили на «Вишневый сад», — говорю я из столовой.

— Верно. Как это мы забыли? Когда это было?

— В двадцать восьмом году, — говорю я.

— В двадцать восьмом... Всего лишь четвертый год... А кажется так давно. Совсем другая жизнь была. Что с нами делают! Мало нам было гражданской войны!

Я одеваюсь уходить. Лиза дает мне хлеб на ужин и завтрак и бутерброд с картошкой перекусить на работе.

— Петя, пойдешь в оперу или в концерт, — возьми и меня с собой. Не помешаю?

— Ну, что ты, конечно, нет. А на что бы ты хотела пойти?

— Мне все знакомо, — выбирай сам.

— Но у тебя, наверное, есть что-то любимое.

— Любимого много. Не надо только современных композиторов — я их не понимаю.

Прохожу мимо дома, в котором живет Изъян, он обычно меня здесь ждет. Сейчас его нет.

Времени в обрез, наверное, — не дождался. Ускоряю шаг. Недалеко от техникума впереди вырисовываются в тумане два знакомых силуэта — высокий и низкий, как Пат и Паташон — персонажи популярных кинокомедий. Их я много раз видел на рекламе, но ни одной из этих комедий так и не посмотрел, все некогда. Нагоняю. Это, конечно, — Токочка и Птицоида.

— С тех пор, как мы знакомы, — говорю я, — я стал еще ниже Изъяна и Токочки, остался чуть ниже Пексы, зато стал еще выше тебя, Птицоида.

— В туманную погоду — туманные выражения, — говорит Токочка.

— Нет, почему же — все ясно, — говорит Птицоида, — только не скажешь, что приятно.

— Это кому как, — отвечает Токочка. Нет последней пары, и Птицоида предлагает пройтись не спеша, несмотря на туман.

— Братцы, еду домой обедать — страшно есть хочется, — говорит Пекса.

— А ты в перерыв что-нибудь ешь? — спрашиваю я.

— Наверное то же, что и ты — картошку с хлебом. Угадал?

— Почти. С солью.

— И ты тоже? — спрашивает Пекса Токочку.

— Вообще, — да. Но сегодня по какому-то случаю пообедал у Птицоиды. Знал бы — оставил бы тебе картошку с хлебом.

— Было что поесть — вот и случай, — говорит Птицоида. Оставили в техникуме Изъяна, посадили на трамвай Пексу и углубились в туман.

— Был бы туман плотнее — считай, гуляем по Лондону, — говорит Токочка.

— Кэбов нету, — говорит Птицоида.

— Теперь в Лондоне не кэбы, а такси, — говорит Токочка.

— А в Харькове — ни такси, ни кэбов. Один туман.

— «Ни такси, ни кэбов» — хорошая фраза, лаконичная, — говорю я. — А вот «Один туман» мне кажется уже лишней добавкой.

— Ты в каком смысле: литературном или политическом?

— Литературном, конечно. Какая тут политика?

— Тогда ты прав, пожалуй.

— А если в политическом? — спрашивает Токочка.

— Тогда он не прав.

Мы так громко захохотали, что фигуры, выплывавшие навстречу из тумана, в туман же и шарахнулись.

— Так почему ты считаешь Изъяна приспособленцем? — вдруг спрашивает Птицоида Токочку.

— Я этого не говорил. Я сказал, что у Изъяна есть задатки, чтобы им стать.

— Где ты их увидел?! — воскликнули Птицоида и я.

— Ну как же! Вспомните пресловутую лекцию о любви и дружбе. Только Изъян и остался, и сам же сказал, — не помню дословно, а смысл такой: чтобы примерить на себя — подойдет ли?

— Но он же сказал, что ему не подходит.

— Но ведь пытался.

— Ты придираешься, — говорит Птицоида. — По-моему, он остался из-за нездорового любопытства, присущего возрасту, и отсутствия чувства брезгливости. Только и всего.

— А когда исключили Фройку!? Разве он не старался обелить то, что происходит?

— Может быть, у него просто такая позиция: мое дело — физика, а остальное его не интересует, — говорит Птицоида.

— Ну, да! О физике тогда и помину не было. А вспомните демонстрацию и «Рудзу-этак, Рудзу-так!» Как он тогда на нас окрысился: «Ребята, разве можно быть такими!»... Вот тебе и — остальное не касается! Но даже если бы и не касалось, — разве это не вид приспособленчества?

— Токочка, да что с тобой? Разве не бывает увлеченных людей, отгораживающихся от всего остального?

— Бывает, что и отгораживаются, но не стараются оправдывать то, от чего отгораживаются.

Что же это делается? Изъян обвиняет Рубана и Байдученко во вредительстве, Токочка — Изъяна в приспособленчестве... А скажи я сейчас, что Изъян считает Рубана и Байдученко вредителями, и Птицоида сразу согласится, что Изъян — приспособленец, и оба они, Птицоида и Токочка, станут относиться к Изъяну с презрением. Дожились. А может быть Изъян на самом деле приспособленец? Вот он говорит, что Рубан и Байдученко сами не сознают, что они вредители, но объективно — вредители. Может быть — это Изъян не сознает, что становится приспособленцем? Конечно, не сознает. Он искренен — в этом сомнений нет. И не дурак. Далеко не дурак. Вспомнил шутку Изъяна: «Он — далеко не дурак. А вблизи?» А может ли быть так, что человек — в чем-то умен, а в чем-то дурак? Ишь ты! Я уже стихами думаю...

— Гарилоида, о чем задумался?

— А может ли человек одновременно быть и умным, и дураком? Вижу по выражению лица Птицоиды, что он сейчас мне врежет. И слышу:

— Это ты о себе?

— И о себе. А у тебя так не бывает?

— Это об Изъяне, конечно, — говорит Токочка.

— Об Изъяне, об Изъяне... — повторяю я. — Обезьяне рассказали об Изъяне.

— Тебе и рассказали, — говорит Птицоида, и после того, как мы отхохотались: — Проводим его на вокзал?

— А который час? — Ты при часах? — спрашивает меня Токочка и, получив ответ, — еще и пешком успеем. Пошли.