6.

6.

Иногда на выходной ездил в Харьков. Две ночи, — туда и обратно, — в поезде, и чтобы в Харцизске или Ясиноватой обеспечить плацкарту на проходящий поезд, приобретение билета поручал носильщику: еще сохранялся дореволюционный порядок — носильщики брали билеты без очереди. В Харькове сразу на вокзале покупал билет на обратный путь. Возвращался через Ясиноватую, но однажды, в начале мая, нарочно поехал через Харцизск и, выйдя из поезда на рассвете, пешком по степи пришел в Макеевку. Когда я в цеху поздоровался с Каслинским, он, не отпуская моей руки, сказал:

— Вы вроде бы сияете. Приятные новости?

— Новостей нет. Из Харцизска шел пешком, и вы правы: удивительно прекрасна весенняя степь, своеобразно прекрасна! И все время жаворонки...

— Боже мой! Когда же я последний раз был в весенней степи? Даже не припомню. Так и промелькнет жизнь... Боже мой, Боже мой!..

В Харькове день проводил на Сирохинской, не хотелось никуда отлучаться. Приходили Майоровы — по их просьбе я сообщал им по телефону о своем приезде. Нина, смеясь, сказала мне:

— Федя никогда не говорит — пойдем к Юровским или на Сирохинскую, а — пойдем на тот двор.

Почти все поездки в Харьков, — сколько их было сказать не берусь — так похожи друг на друга, что слились в одну. Меня почти никогда не провожали, может быть поэтому настолько отчетливо вижу стоящих на перроне в один ряд Кучерова, Галю, ее подругу Надю, Сережу, Лизу, Клаву, Горика, Михаила Сергеевича, Нину и Федю, что одно время мне казалось, будто была такая фотография, сделанная из тамбура или окна вагона. Другой раз я вышел из дому с Кучеровым, он пошел меня провожать и, когда поезд тронулся, прокричал: «Не вешай носа, Фис-де-Шьен!» Но в его голосе не было ни обычной бодрости, ни былой напускной бравады, прокричал он это с натугой, и грустно было смотреть на его удаляющуюся, уже сутулящуюся, фигуру.

За время моего столь недолгого отсутствия произошли перемены и в городе, и у Гореловых, и у Кропилиных.

В городе заметно уменьшилось строительство и благоустройство улиц. Прекратили строить оперный театр, а на заложенных фундаментах под его бытовые помещения по Чернышевской улице возвели четырехэтажный жилой дом. Ведущих оперных артистов перевели в Киев. Когда был закрыт театр Мейерхольда, а Мейерхольд арестован и погиб, тогда же был арестован и погиб художественный руководитель харьковского театра «Березiль» Лесь Курбас, а этот театр реорганизован в обычный драматический им. Шевченко, существующий и поныне. Ходила шутка:

— Город Харьков? А где он находится?

Да где-то возле Богодухова. Вместе со столицей в Киев перевели ЦСУ, и Галя работает в плановом отделе небольшого завода. Хрисанф вернулся к Клаве и Горику, но на Сирохинской не бывает. Майоровы переехали в отдельную квартиру на первом этаже старого длинного двухэтажного дома, похожего на казарму, в глубине двора по Ярославской улице. Квартира — из двух комнат, кухни, кладовой, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией — большая удача. Правда, квартира темноватая, сыроватая, без ванны и газа, но большая из комнат — проходная, и в этом — преимущество квартиры: нельзя уплотнить жильцов.

В начале Сумской, в здании, надстроенном до пяти этажей, в котором раньше находился наркомфин, открылся институт экспериментальной медицины. В нем работает Вера Кунцевич. Вера не бывала в театре «Березiль», но охотно посещает театр им. Шевченко. Она берет ложу для всей семьи, включая домработницу, и еще остается место для кого-либо из знакомых. То ли в дни приездов, то ли уже после моего возвращения в Харьков, я побывал два раза в ее ложе на дневных спектаклях и оба раза — на пьесах модного драматурга Корнейчука: «В степах України» и «Платон Кречет». Обе пьесы сработаны занимательно, смотришь их с интересом, хорошо играют артисты, большой успех у публики и в нашей ложе, кажется — получаешь удовольствие, но после театра появляется раздражение, и начинаешь понимать, что тебя здорово надули: не о том сейчас думают и не то переживают — пьесы фальшивы. Но догадываешься, что, наверное, так сейчас работают все драматурги, кинорежиссеры, писатели, художники — это и есть насаждаемый социалистический реализм. Однако ни на какие пьесы этого плодовитого драматурга я больше не ходил.

Коля Кунцевич во дворце пионеров участвовал в кружке по изучению Арктики, а с другими активистами кружка — и в плавании из Мурманска в Архангельск, их на обратном пути принял в Москве О. Ю. Шмидт, и Коля, кончая школу, мечтал о Ленинградском мореходном училище.

В русском драматическом театре с друзьями, еще учась в техникуме, а может быть чуть позже, смотрели пьесу Погодина «Аристократы», но все, что осталось от нее в памяти, это — песня уголовников, привезенных на строительство Беломорско-Балтийского канала:

И, вообще, нам дела мало

До какого-то канала,

Мы на нем работать не хотим.

На строительстве этого канала работал Куреневский, а после освобождения, лишенный права жить на Украине, поселился в Куйбышеве. Думаю, что он был недюжинным инженером — быстро выдвинулся, получил в центре города, хотя и в полуподвале, но отдельную двухкомнатную квартиру, и Юля с дочкой переехала к нему.

Борис Лесной в Днепропетровском институте путей сообщения стал помощником декана электротехнического факультета, а вскоре — заместителем начальника института по учебной части. Он развелся с Катей и женился на другой. Митя, сын его и Кати, которому я в Дружковке ловил лягушонка, уже пожилым рассказывал мне, что отец и мать после развода сохранили нормальные отношения, его мачеха была симпатичным человеком, хорошо к нему относилась, и он жил где хотел — то у отца, то у матери.

О Торонько ничего не было слышно.

Обычно, приезжая в Харьков, с поезда — пешком на Сирохинскую, но вдруг потянуло в город, я — на трамвай и, встав с трамвая в центре, встретил Птицоиду.

— Давно в Харькове?

— Только с поезда. Иногда приезжаю на выходной.

— Работаешь у Рубана?

— Нет, уже давно. Рубана арестовали.

— И Рубана?

— А кого еще?

— Знаешь что? Давай куда-нибудь поедем, завеемся, как говорит твоя тетушка, поговорим в спокойной обстановке. Надо. Поедем?

Очень хочется побыть с Птицоидой, а тут еще чувствуется, что будет жаркий день и хорошо выкупаться в речке, но меня ждут и будут беспокоиться. Заехать на Сирохинскую? Позвонить Майоровым? Но Птицоида опасается, что меня задержат, и по его совету даю срочную телеграмму о том, что поехал с ним купаться и приеду в другой раз.

— А ты куда шел?

— На Леваду. Договорились ехать на Донец, но лучше с тобой поедем. Харчи у меня есть.

Поехали поближе, на Уды.

— Так что случилось? Кто еще арестован? — Но Птицоида все оттягивает и оттягивает. «Вот приедем — тогда»... «Вот расположимся у речки»... «Давай сначала выкупаемся»... «Надо поесть. Ты же еще ничего не ел»...

— Птицоида, чего ты тянешь?

— Да еще успеем — день большой. Ты думаешь — так это легко...

Наконец, ковыряя веточкой землю и время от времени поднимая на меня глаза, рассказывает. Часто откашливается и старается говорить монотонно.

— Ты знаешь, что Токочка и Пекса были в одной компании с Люсей Костенко и ее мужем? Как его?

— Миша Копылов. Не знал и удивлен. По-моему, они люди неинтересные.

— И по-моему. Но старая компания распалась, кто – в институте, ты — в отъезде. Но дело не в этом! Дело в том, что Пекса долго не появлялся, Токочка беспокоился, и было отчего — Пекса, когда они виделись в последний раз, рассказал, что на днях в сильный мороз с ветром полез на столб чинить проводку, замерз, крепко выругался и в сердцах крикнул: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь!»...

— Ой! Ой-ой!.. Там же, наверное, были люди.

— Наверное. Пекса сказал, что сам не знает, как это у него вырвалось. Токочка говорил, что Пекса не подавал вида, но, конечно, волновался. Ну, Токочка ждал-ждал, поехал к нему домой и застал только мать. Пекса арестован. Мать плакала и говорила, что теперь судят за закрытыми дверями и приговаривают к лагерям на дальнем севере. Отца дома не было — поехал в Киев добиваться приема у Петровского. — Птицоида помолчал. — А больше я о Пексе ничего не знаю.

— Токочка у родителей Пексы больше не был?

— Слушай дальше. Мы с Токочкой бывали в концертах. Ну, взяли билеты, а он не пришел. Я думал, что он заболел, и ждал пока выздоровеет, а потом пошел к нему на работу. Ну, и... и Токочка арестован.

Птицоида сорвался с места и бросился в воду, а за ним и я. Потом мы лежали и молчали. Помолчав, я сказал:

— Оказывается, мне грех жаловаться на свою судьбу... А не знаешь — за что?

На его работе никто ничего вразумительного не сказал. «Его нет»... «Давно?»... «Да уж порядочно»… «Уволился?»... «Кажется»... «А кто знает?»... «Спросите у начальства». Я стал догадываться, вышел в коридор и думал — идти к начальству или нет. Рядом, закуривая, остановился инженер, один из тех, с кем работал Токочка. «Это с вами Толя ходил в концерты?» — спросил он. «Со мной». «Вы, наверное, уже поняли, что случилось? Жаль Толю, очень жаль. Да-а... Язык мой — враг мой. Ну, всего вам хорошего». Я вот думаю, из всех нас он был самый неосторожный. А спрашивать теперь надо — не за что, а из-за чего.

Вечером, перед отходом поезда, Птицоида, всегда сдержанный и суховатый, вдруг обнял меня и сказал:

— Из нашей компании остались ты и я. Надолго ли?

— Кто знает! Изъян не в счет?

— Изъян не в счет.

— Не знаешь как его дела?

Его как-то встретил Токочка. Учится в университете. А больше ничего о нем не знаю. Я молча обрадовался: слава Богу, что хоть в университете уцелел. Зла я ему не желаю, этому очень умному дураку.

В следующий приезд сказал на Сирохинской о Пексе и Токочке. Казалось, ко всему уже привыкли, но эта новость ошеломила, расстроила, вызвала беспокойство о моем будущем и, конечно, просьбы быть осторожней. А в следующий приезд Галя сказала мне, что Толя Имовернов получил десять лет лагерей, и его отправили в какую-то Колыму.

— Откуда ты знаешь?

— Одна моя сотрудница хорошо знакома с Имоверновыми.