13.

13.

Отец принес от Кропилиных новость. Коля Кунцевич, мечтая о мореходном училище, запросил архив Красной армии о судьбе своего отца. Сообразил ли сам или кто-нибудь посоветовал — это неважно. Вопреки ожиданиям получил ответ, что Кунцевич Александр Николаевич, командир Красной армии, погиб под Архангельском в бою с интервентами. Эта справка открыла перед Колей все двери, и он уже учится в Ленинградском мореходном училище.

— Рада за Колю и за Веру, — сказала Галя.

— Порадоваться можно, — сказал Сережа. — Без такой справки его там вряд ли бы приняли. А если подумать? Что изменилось в Колином мировоззрении с получением этой справки? Какое было, такое и осталось. Нет, не могу привыкнуть к нашим нелепостям. Неумно это.

Вычерчиваем и отмываем древнегреческие ордера — так теперь начинается курс архитектурного проектирования — главный предмет, которому нас учат с первого до последнего дня нашего пребывания в институте. Слушаем интересные лекции по истории искусств и архитектуры и скучные лекции по геодезии. Ничего этого не было в ту пору, когда я начинал тут учиться, во всяком случае, не было в программе трех первых семестров. Изрядно забыты высшая математика и другие общеобразовательные предметы. Свободного времени почти нет — такая нагрузка, но меньше она или больше прежней судить не берусь — нет у меня той легкости и даже лихости, с которыми учился раньше: все дается трудом, а иногда — и с трудом. Нечего и думать о том, чтобы сдать разницу в программе первого курса и перейти на второй.

— Трудно учиться? — спрашивает отец.

— Трудно. Но дело не в том, что изменилась программа и многое я забыл. Изменился я сам — не схватываю на лету, как раньше.

— Но усваиваешь?

— Усваиваю.

— И слава Богу.

— Раскачается, и дело веселей пойдет, — говорит Сережа.

Перед отъездом отца собралась такая тьма родственников, друзей и добрых знакомых, что мы с трудом разместились за раздвинутым столом, и давно у нас не было так оживленно. Все согласны, что жизнь стала улучшаться, и не только материально: сын за отца не отвечает, и вот Петю, хотя и со скрипом, но восстановили в институте.

— А Петя — молодец, умеет за себя постоять, — говорит Михаил Сергеевич.

Жизнь научит, — отвечает Сергей. Всех интересует — можно ли считать, что начат серьезный курс на улучшение нашей жизни, или это — очередная кратковременная передышка, и в любой момент можно ждать какого-нибудь нового кошмара, который во сне не приснится? «Отколют какой-нибудь фортель, это они умеют», — сказал Михаил Сергеевич. Скоро примут новую конституцию...

— Ее называют сталинской, но идут разговоры, что это работа Бухарина, — говорит Федя.

...Неважно чья это работа, важно другое: будет ли она на самом деле демократической или это — очередное надувательство? Горячо обсуждали, азартно спорили, но сошлись на том, что когда во главе страны — диктатор, предвидеть ничего невозможно.

— Боюсь, как бы Сталин не вошел во вкус к крутым мерам, — сказала Клава. Заговорили о продолжающемся падении морали.

— Боюсь, что это властям как раз и нужно, — сказал Сережа.

— Открыл Америку! — воскликнул отец. — Да могли бы большевики вытворять то, что они вытворяли в революцию и гражданскую войну, а потом проводя коллективизацию без массового падения нравственности?

— Будем справедливы, Гриша, — сказал Кучеров. — Массовое падение нравственности началось в мировую войну и ею вызвано. Этим воспользовались большевики: они не только не боролись с этим явлением, но и использовали его для достижения своих целей. Да и Белая армия, — ты это и сам знаешь, — тоже не без греха в этом смысле.

Религия сдерживала падение нравственности — вот ее и разгромили, чтобы не мешала, — сказала Клава. — Только не подумайте, что наше общество раскололось на людей нравственных и безнравственных. Падение нравственности в какой-то степени коснулось всех или почти всех. Петины соученики проголосовали за его исключение из института — разве они хотели этого? Они это сделали, чтобы не разделить его участь. Вот так, под нажимом властей и происходит падение нравственности. А вот вам другой пример. Петя в Киеве, в наркомате, чтобы за себя постоять, как сказал Миша, прибег к шантажу. Готов был прибегнуть и здесь...

Ей не дали договорить — поднялся шум: все говорили одновременно. Наконец, я понял, что Клаву упрекают в том, что она не видит разницы между угрозой и шантажом.

— А какая между ними разница?! — перекричал я всех. Стало тихо.

— Пудель это, конечно, собака, — ответил Федя, — но не каждая собака — пудель.

— А какие признаки пуделя?

— Шантаж — это угроза с нечистыми целями, — ответил Сережа.

— Ты, пожалуй, прав, и я прошу прощения, — сказала Клава. — Мой пример неудачен, но на своей мысли я настаиваю.

— А против этого никто и не возражает, — ответил отец.

У меня была соученица по курсу, немка, одна из двух соучениц, которые, прикрыв лицо рукой, выбежали из аудитории, когда меня исключали из института, — это ее ожерелье дергал директор. Когда мы поступили в институт, она, а вслед за ней и я поговорили с преподавателем немецкого языка, и нас освободили от посещения его лекций. Теперь мы встретились в коридоре, она обрадовалась, заговорила по-немецки, но я ее не понимал. Она удивилась и перешла на русский. Немецкий я забыл. Помню много слов, несколько пословиц, отрывки стихотворений, но речь не понимаю и текст без словаря не переведу. Преподаватель немецкого — другой, и объясняться с ним по этому поводу, слава Богу, не нужно.

То, что я не смогу перейти на второй курс и должен начинать сначала, то, что мне трудней учиться, то, что я забыл немецкий язык — все это мелочи по сравнению с обнаруженной утратой: не умею рисовать. Не могу и не хочу поверить в это, рисую, рисую, и ничего не получается. Снова и снова пробую рисовать – и все без толку. Не может быть, чтобы вдруг пропала способность — так не бывает! Рисую в аудитории, после лекций, в безлюдном уголке парка, только не дома, но нет ни глазомера, ни былой зрительной памяти: смотрю на предмет, который рисует вся группа, на какой-нибудь другой предмет после занятий, отвожу глаза и больше не вижу его, как раньше, ни на бумаге и, вообще, — нигде. Могу описать его словами, но нарисовать по памяти не могу. Когда я утратил эту способность, постепенно ли утрачивал, не рисуя почти два года, или сразу утратил, а если сразу, то когда и после чего — нет у меня ответов на эти вопросы.

Забрезжит идея проекта, потом, возможно, другая, а то и третья — проектирование начинается с эскизов, то есть с рисунков. Их надо сравнить, оценить, на чем-то остановиться, что-то изменить или все отбросить и снова эскизировать, вычерчивать — безнадежно долго. Наконец, решение найдено, иногда сразу, иногда после недолгих или долгих поисков. Приступаешь к вычерчиванию и одновременно уточняешь и разрабатываешь отдельные части и детали — эскизы и эскизы. Проект надо подавать так, чтобы он был понятен не только специалистам, но и тем, для кого он предназначен — одним черчением не обойдешься. Какой смысл мне здесь учиться?

— Что ты такой мрачный? — спрашивает Галя.

— Почему мрачный? Никакой я не мрачный.

— А какой же ты тогда, если не мрачный?

— Чего ты пристаешь к человеку? — говорит Сережа. — Мало ли что бывает. У тебя всегда хорошее настроение?

Другой раз, когда никого больше нет, Галя говорит:

— Раньше ты много рисовал, а теперь совсем не рисуешь.

— Рисую в институте. Надо заниматься и другими предметами.

— Нагрузка стала больше?

— Не знаю — больше или меньше, но теперь у меня больше времени уходит на занятия. Наверное, старческий склероз.

— Остряк самоучка.

В нашей группе многие рисуют лучше меня, многие — хуже. Иногда художник расставляет наши рисунки в порядке их достоинства, слева — лучший, справа — самый слабый. В прошлом слева всегда — рисунки Ткачука и мой, или мой и Ткачука. Теперь мой рисунок — всегда в середине ряда, чуть ближе к одному или другому краю. Срисовывая памятники архитектуры, убеждаюсь — навыки сохранились, а это поможет при эскизировании. Рисую натуру, отвожу глаза и иногда несколько мгновений продолжаю ее видеть. Иногда, а не всегда. Но затеплилась надежда, что, может быть, постепенно восстановятся былая зрительная память и былое уменье рисовать хорошо и быстро. По-прежнему очень привлекает градостроение, и я не представляю себе ничего другого, что могло бы меня увлечь. Да и поздно уже метаться в поисках профессии — мне шел двадцать четвертый год.

Глухой осенью под вечер пришел к нам дед Николай. Расспрашивал обо всех Гореловых, рассказывал обо всех Кропилиных, кроме мамы. Сообщил, что в Курске открылся или открывается медицинский институт, Вере предлагают там кафедру патологической анатомии, но она колеблется — не хочет оставлять здесь какую-то интересную работу. Попенял мне, что я редко у них бываю. Он застал у нас Юлию Кирилловну и, узнав, что ее муж был священником и несколько лет провел в ссылке, разговорился с ней и сокрушался, что его старинный и самый большой друг, соученик по семинарии, священник в пригородном селе, после ареста погиб. Было темно, я провожал деда, а когда вернулся, шел разговор о нем.

— И все-таки как-то странно, — говорила Галя. — Никогда у нас не бывал, кажется, — только на похоронах, и вдруг пришел. С чего бы это?

— Он ведь уже не работает, — сказала Лиза. — Скучно ему — вот и пришел.

— Прощаться приходил, — сказала Юлия Кирилловна. — Почувствовал приближение смерти и пришел прощаться. Так бывает.

Стало очень тихо. Юлия Кирилловна ушла, все разбрелись по своим углам, а я засел заниматься.

Зимой дед Николай умер, пролежав дома несколько дней без сознания. Теперь я думаю, что у него был инсульт. В ту пору газеты еще печатали срочные извещения о смерти с указанием времени и места выноса, и на каком кладбище состоятся похороны. Я шел в похоронной процессии, где-то посредине Пушкинской оглянулся и удивился: сколько было видно — тянулась процессия. Тут-то я увидел, как много людей помнят отца Николая. На похороны приехали Катя и Юля. Мамы не было. На память о деде я получил серебряную столовую ложку с инициалами бабушки. Никто из моих теток не предложил мне взять завещанную дедом библиотеку, а я постеснялся напомнить, да и не был уверен, что они помнят об этом его завещании.