12.

Мама возмущена тем, что я их, то есть всех Аржанковых, не беру с собой, и никогда раньше на меня так не кричала.

— Чего ты молчишь! Чего ты молчишь! Я тебя спрашиваю!

— У тебя есть муж — он и должен позаботиться о своей семье. Хотелось сказать: мы же у тебя всего лишь квартиранты, но я промолчал и ушел. Федя ехать отказался наотрез.

— Тебе не ехать нельзя — у тебя нет выбора. И ехать надо поскорей. С тобой едет Марийка — это естественно. Но посуди сам — какой смысл мне отсюда уезжать? Тут пока еще жить можно: цены, хотя и поднялись, но доступны, я здесь как-то приспособился, и никто меня отсюда не гонит. А там нечего есть, грамм любого жира стоит рубль. Чего я туда поеду? Я тебе благодарен, что ты соблазнил нас Нальчиком, я тебе очень признателен, что ты, когда вписывал в удостоверение Марийку, не забыл и меня, но уеду я отсюда только в Харьков.

— Федя, но ведь немцы продвигаются.

— А ты заметил, насколько медленнее продвигаются? С прошлым годом не сравнишь. Они уже выдыхаются, и Кавказа им не видать.

Средств на дорогу у нас с Марийкой — никаких, но на толкучке любые ношеные вещи, — новых мы не видели, — невероятно дороги, и мы решили продать все, что можно. Продадим папины носильные вещи. Пригодился бы его меховой жилет, но что поделаешь, если это, пожалуй, самая дорогая вещь. У меня есть шинель — можно продать пальто. Федя пожертвовал брюки и пару верхних рубашек. Толкучка по воскресеньям, но зарядили дожди, и толкучки нет. Три года тому сезон дождей пришелся на август, в этом году — на июль. Марийка уже уволилась, а мы сидим в буквальном смысле слова ждем погоду, но события не ждут: оставили Ростов, отбили и снова оставили. Поезда в Москву из Тихорецкой поворачивают на Сталинград — это единственная железнодорожная линия, связывающая страну с Кавказом. Людмила Игнатьевна из Сталинграда приехала на Алтай, в какой-то Рубцовск — там теперь строится Харьковский тракторный.

Дожди как начались неожиданно, так и кончились, и в первое погожее воскресенье мы с Марийкой очень быстро продали все намеченное, накупили сала и сливочного масла, масло растопили и, получив дорожные хлебные карточки, готовы к отъезду.

— Бои уже в районе Тихорецкой, — говорю Феде, и остается нам одна дорога — через Каспийское море. Ты понимаешь, что это значит?

— А ты понимаешь, что немцев все равно остановят? Ты можешь представить войну без нефти? Если отдадут Кавказ — война проиграна, а тогда, вообще, какой смысл куда-нибудь ехать? Можно отдать Москву, как Кутузов отдал ее Наполеону, и все-таки войну выиграть, а Кавказ отдать нельзя. В конце концов, не дураки же в Кремле сидят — они прекрасно это понимают.

— Ты в этом уверен?

— Да ведь правительство — в Куйбышеве. Это что-нибудь да значит!

Пересадка на неизбежной Прохладной, и на следующее утро мы — в Махачкале. На площади перед морским вокзалом — бивуак тех, кто эвакуируется, а попросту — беженцев. На море ни дымка, ни паруса. Кассы закрыты, расписания нет, и никто ничего не знает. Оставив Марийку с вещами, я помотался в районе порта, снял комнату в полуподвале, и у нас устанавливается такой режим: с утра — на базар, с продуктами — на пляж, с пляжа — домой. С пляжа и из окна нашей комнаты порт виден хорошо — пароход не упустим. Цвет моря не синий, как Черного, не бутылочно-зеленый, как Азовского, а серо-синий. Интересно: каждое ли море имеет свой цвет? А в остальном – море как море, с прекрасными песчаными пляжами. Я хотел бы плыть в Астрахань — самый короткий путь. Марийка предпочитает Красноводск, чтобы оттуда заехать к Людмиле Игнатьевне, но это была бы дорога через всю Среднюю Азию и Казахстан, а из Рубцовска — почти через всю Западную Сибирь. На такое длительное, похожее на кругосветное, путешествие, имея направление в Челябинск, я не решаюсь: и так из-за нальчикских дождей сильно задержался. Мы, было, заспорили, но спохватились — глупо спорить: куда будет пароход — туда и поплывем. А если не достанем билетов или не будет парохода? — думаю я. Тогда придется ехать в Баку: там уж переправа через море, конечно, работает.

Прошло два или три дня. Утром проснулись и увидели в порту пароход. Помчались к морскому вокзалу — его штурмуют, даже не войдешь. Надо ехать в Баку, а пока идем по обратному маршруту — базар и пляж. Ближе к вечеру морской вокзал почти безлюден, хотя на площади перед ним народу много. Кассы закрыты. Вижу пустой коридор и двух военных, выскочивших из какой-то комнаты. У одного в руке — бумажка, другой засовывает револьвер в кобуру. Интересно! Подхожу к еще открытой двери. За столом — пожилой человек в морской форме с совершенно отрешенным выражением лица. Капли пота на лбу — не вытирает, посмотрел на меня и меня не увидел, наверное, не видит сейчас ничего. Я стою в дверях. Вдруг он увидел меня, попытался что-то сказать, вытирает пот, откашливается, и я слышу:

— Что вам?

— А вы забыли? — отвечаю я, удивляясь своему нахальству.

— Сколько? — спрашивает он хрипло, Два. — Я поднимаю руку с двумя растопыренными пальцами. Он пишет на листке блокнота. Подхожу. Протягивает листок и так же хрипло говорит:

— Во вторую кассу.

— Она закрыта.

— Постучите.

— Большое спасибо.

Пароход шел в Астрахань. Мы — на палубе, у стенки с окнами кают. От жаркого и слепящего солнца натянули тент из простыни — не могу вспомнить, как и на чем его закрепили. Плывем остаток дня, ночь, день и на следующую ночь в темноте пришвартовываемся к причалу. Порт морской и речной. Продают билеты на теплоход «Большевик», отходящий в Горький в пять утра. В кассу очередь. Не предпочесть ли железную дорогу? В незнакомом затемненном городе искать вокзал? Ждать утра, не зная, когда поезд и есть ли билеты? А теплоход уйдет, справочное бюро не знает когда следующий, и я беру билеты до Куйбышева. На рассвете посадка. Теплоход — трехпалубный красавец, но, — думаю я полушутя, полусерьезно, — с таким названием немцы его постараются потопить. Мы опять у стенки с окнами кают, но тесно — можно только сидеть. Прогуливаясь и прислушиваясь к разговорам, узнаем — многие плывут до Сталинграда. Помощник капитана говорит, что большинство пассажиров выходит в Сталинграде и обещает нам двухместную каюту.

Плывем день, ночь и утром должны быть в Сталинграде. На рассвете просыпаюсь от того, что нет ставших привычными ритмичного постукивания и мелкого дрожания. Стоим среди реки. Тишина. Иду к носу вдоль спящих и замираю: впереди, охватывая часть горизонта, — дергающаяся и беспрерывно меняющая очертания полоса черного дыма, а в ней взлетающие и опадающие вспышки пламени. Нет надобности спрашивать: бомбят Сталинград, и он горит. Полная тишина, не доносится ни звука, будто в кино, когда звук пропадет, и хочется крикнуть: «Сапожник, звук!» Сколько стояли – сказать не берусь. Пошли тогда, когда не стало новых вспышек пламени и взлетов дыма. В Сталинград пришли днем. Перебрались в двухместную каюту — поплывем с комфортом. Стоянка четыре часа. Иду за хлебом. Иду, как все, посредине улицы: тротуары и края мостовой завалены обломками. Остовы домов чередуются с уцелевшими и руинами. Всюду запах гари. В подвальчике по дорожным хлебным карточкам получил бублики. Помылись в душе, поели бубликов с салом, запили водой. Голод утолили, напряжение спало — заснули и не слышали как отошел теплоход.

Поздний вечер. Сидим на корме. Полная луна и лунная дорожка. Оба берега выглядят далекими нескончаемыми черными каемками. Тепло, легко дышится, не хочется уходить и не верится, что война и сюда может дотянуть свою длинную лапу. Марийка идет спать, я остаюсь покурить. Вдруг где-то за бортом слышен сильный всплеск и сразу — взрыв. Второй раз, третий... Мчусь в каюту. Это похуже, чем бомбежка на земле: целят в нас, и никуда не денешься.

— Вставай скорей, нас бомбят!

А если я встану — бомбить перестанут? Она быстро одевается, мы сидим рядом на койке, и не хочется надевать плавательные пояса, висящие на обеих стенах. Взрывы как внезапно начались, так же внезапно и прекратились. Или прервались? Марийка снова укладывается, а я слишком возбужден, чтобы спать, и, когда Марийка уснула, иду на корму. Закуриваю и снова слышу всплески за бортом, жду взрывов, но их почему-то нет, и чей-то голос: «Кидает мины». Теплоход останавливается. Давно уже и всплески не слышны, а теплоход стоит. Иду к носу. На капитанском мостике стоит сухощавый старичок лет семидесяти. Спрашиваю — почему мы стоим? Капитан окающим говором объясняет:

— Видите ли, мины бывают двоякого рода — плавучие и якорные. Если набросать плавучих — хоть иди, хоть стой, — судьбы не угадаешь, если якорные — лучше до свету постоять.

Вот и стоим. Читал я, молодой человек, что изобрели еще и прыгающие мины. Это как плоские камушки, которые мальчишки бросают, а камушки несколько раз от воды отскакивают. Чего только ни напридумывают для погибели людей!

Рассвело. Пошли медленно-медленно и остановились на левом берегу у маленького причала. Над причалом — маленький деревянный домик, на нем вывеска: «Горный Балыклей». За домиком — голый косогор, у его подножия — большие деревянные склады на высоких сваях, по косогору несколько изб. Капитан и еще кто-то из команды сошли на берег, долго не возвращались, а когда вернулись, мы услышали по судовому радио: «Теплоход дальше не пойдет. Всем сойти на берег». На берегу спрашиваю местного жителя:

— Далеко ли до железной дороги?

— Сорок километров.

Сорок километров с вещами! Неужели придется их бросить? Но пассажиры не уходят, располагаются у пристани — значит, на что-то надеются. Остаемся и мы. В течение дня подошли пять судов — пассажирских и грузовых, все — снизу. Причал маленький, и суда останавливаются друг за другом, перекидывая мостки от одного к другому. Сходят пассажиры и, как мы, остаются возле пристани.