21.

21.

Получил задание — съездить на завод, собрать материал об ударниках и их достижениях и подготовить публикацию. Дело пошло, заметки печатали или их содержание шло в обзорные статьи. Заметки сокращали, я стал писать короче, заметки продолжали сокращать, и скоро я научился писать так сжато, что невозможно было выкинуть и слово. Услышал и отзыв о себе: толково работает, без искажений, ляпов, и ничего лишнего.

Дома газета, в которой я работал, была всегда — и раньше и теперь, но никаких отзывов о своих заметках я не слышал: ясно — не одобряют сам факт моей работы в газете. Пришли Майоровы, и Федя мне сказал:

— Читаю твои заметки. Хорошо излагаешь — коротко и ясно. Из тебя хороший бы адвокат вышел.

— А сам? Гремел, гремел, как адвокат, и вдруг подался в юрисконсульты.

— Потому и подался, чтобы не загреметь в другое место. Такие времена настали.

— А мне советуешь!

— Юрист — не обязательно адвокат. Да и не всегда же так будет!

— На наш век хватит, — сказал отец.

— Я тоже считаю, — сказал Сережа, обращаясь ко мне, — юрист из тебя получился бы толковый: и голова поставлена хорошо и язык хорошо подвешен.

— А не хватит ли юристов в одной семье?

— Петя, а ты без шуток не можешь? — сказала Галя. — Ведь к тебе серьезно обращаются.

— Да не хочется мне что-то, не тянет в юриспруденцию.

— Бог знает, что тебе хочется, — сказала Лиза. — Мечешься, мечешься...

Стал получать более сложные задания — выяснить причины невыполнения плана, и кто в этом виноват. Сразу дела мои застопорились. Выясняю причины: в одном случае — вышло из строя изношенное оборудование, в другом — не поступило сырье, в третьем — не хватает квалифицированных рабочих — причины объективные, и мои заметки идут в корзину: раз виноватых нет — писать не о чем. В разговоре со мной проявляется раздражение:

— А заготовки кто поставляет? Другой цех? Вот и надо было туда пойти! — Задание передают другому.

Стали изменять содержание моих заметок. Возмутился, но услышал в ответ:

— Писать вы умеете, но не видите главного. Вы с генеральной линией партии знакомы?

Очень вы уж добренький.

Получаю задание — разобраться с состоянием дел на сравнительно большом заводе. Удивился: мною недовольны, а поручают такое ответственное задание. Теперь-то я понимаю, почему поручили именно мне: разбирался я дотошно, факты проверял тщательно и если сообщал о них, то не придерешься. Провозился несколько дней и написал не заметку, а большую статью. Дни идут, статья не появляется, мне ничего не говорят, я ни о чем не спрашиваю. Случайно узнаю — на завод поехал заведующий отделом. Наконец, статья появляется. Несколько абзацев — мои, другие — сильно изменены, остальной текст — не мой. А главное изменение в том, что смысл моей статьи настолько искажен, что мне стыдно будет смотреть в глаза людям, с которыми я разговаривал. А подписи две: заведующего отделом и моя. Пошел объясняться. Заведующий отделом не стал со мной разговаривать, а повел меня к главному редактору. Там они вдвоем устроили мне разнос. Старая песня: не умею или не хочу видеть главное. И новый мотив: не учитываю требований момента.

— Но зачем же неправду писать?

— А правда разная бывает — большевистская и другая, похуже, — ответил главный редактор. — Скажите спасибо, что вас здесь учат. Идите и хорошо подумайте, если хотите у нас работать.

В приемной меня остановила секретарша:

— Возьмите талон на печенье. Получите в столовой.

Кнут и пряник, вот это да! Неужели так примитивно? Уходя домой, вспомнил про печенье.

Заведующий столовой взвесил мне полкило.

— Вы ошиблись: у меня талон на килограмм.

— Не хочешь — не бери, — отвечает он и бросает мне кулек с печеньем. Я отступил на шаг, кулек шлепнулся на пол, печенье рассыпалось, я шагнул за стойку, заведующий — от меня, я за ним и без джиу-джитсу так съездил его по уху, что он свалился и, падая, заехал локтем в тарелку кого-то из обедавших. Пошел к выходу, меня догоняют и окружают белые халаты, верзила в белом колпаке загораживает дорогу. Прием джиу-джитсу, и верзила закрутился вокруг своей оси. Спросил: «Есть еще желающие?», медленно вышел из столовой и пошел вниз по Сумской. Халаты догнали, идут рядом и сзади, один побежал вперед. Ясно: за милицией.

А вот и милиционер, и традиционное «Пройдемте». Отделение на Пушкинской улице. В комнате дежурного составляют протокол, я сижу молча и в этой процедуре не участвую. Протокол подписывают.

— Подпишите. — Говорят мне. Прочел.

— Я такой протокол не подпишу. Не так было все дело.

Пишите ниже свою версию и подписывайте. В комнату дежурного заходят и выходят люди в форме и без нее. Один в форме зашел раз, зашел второй раз и остался. Когда все поднялись, он сказал мне:

— А вы задержитесь. — Взял протокол, вышел, потом зашел и повел меня к начальнику отделения.

— Вот, привел Горелова.

— Садитесь, — сказал мне начальник отделения. — Как вашего отца зовут?

— Григорий Петрович.

— А где он сейчас работает?

— На заводе «Красный химик».

— Как же вы так?

— Да сорвался. Нервы и до того были очень напряжены.

— Нервы — не оправдание. Теперь у всех нервы.

— Да ничего страшного, — говорит тот, кто привел меня. — Два или три месяца принудработ по месту работы, только и всего. Правда, судимость...

— Как бы не так! Ты что, забыл о классовом подходе к подсудимым?

— Ах, черт возьми!

— Вот то-то... Я думаю: если по-человечески, то что особенного? Ну, стукнул раз мерзавца.

— В редакции. А редакция так не оставит.

— В столовой, а не в редакции. Другое ведомство. — Смотрит в протокол. — Ну, да. Подписи только работников столовой. — Снова смотрит в протокол. — Вы написали правду?

— Конечно, правду.

— Так. Что талон был на кило — установить можно. Что заведующий бросил ему кулек — свидетели найдутся. Все это смягчающие обстоятельства. — Вздыхает. — Если бы не классовый подход... Попробуем спустить на тормозах, а?

— Попробовать можно, да как бы редакция не вмешалась.

— Не станет она вмешиваться. Наоборот, обрадуется, что дело замяли. Сотрудник редакции обвиняется в хулиганстве. Каково это им, а? Вы еще будете там работать?

— Нет, я туда не вернусь.

— Правильно. Вам не стоит туда возвращаться.

— И без вашего совета порог ее больше не переступлю.

— А расчет?

— А ну его! Они засмеялись.

— Идите, юноша, домой, и спите спокойно. Передайте привет Григорию Петровичу.

— От кого?

— Как от кого? От начальника отделения. Думаю — еще не забыл. Дома отец, Сережа и Галя сидят за столом над развернутой газетой.

— Это ты писал? — спрашивает отец.

— Я писал не то и не так.

— Но тут стоит и твоя подпись.

— Статью переделали, меня не спросив, и мою подпись оставили, меня не спросив.

— Зачем же ты с ними работаешь?

— Уже не работаю.

— Подал заявление?

— Нет, уже не работаю. Совсем.

— И расчет получил? — спросила Галя.

— Нет. И не пойду получать.

— И не ходи, если не хочешь, — отвечает отец.

Через несколько дней я уже работаю у Байдученко, и там с таким пристрастием расспрашивают о Челябинске — хоть доклад делай. В редакции я проработал с гулькин нос — Октябрьские праздники застали меня в ВЭО, и на праздничном концерте запомнились двое эстрадных артистов — Николай Черкасов и еще кто-то, лихо отплясывавшие, подражая Пату и Паташону. О том, что меня приводили в милицию, никому не рассказывал и привет отцу не передал.