9.
9.
Дом приезжих оказался общежитием, в котором останавливаются и приезжающие. Оно размещалось в первом этаже и занимало, не считая каких-то подсобных помещений, одну очень большую комнату с высоким потолком и высокими окнами. Спинками к стенам, сокращая пространство, стояли кровати, разделенные стульями, но пространство было так велико, что посреди комнаты стояли, образуя остров, кровати, а к их спинкам, обращенным к двери, был приставлен стол, то ли очень длинный, то ли составленный из нескольких, и возле него — табуретки. А где мы оставляли верхнюю одежду — не помню. Мне здесь жить несколько дней, и я перевез чемодан из камеры хранения вокзала в камеру хранения общежития.
Достав из чемодана несколько листов пищей бумаги, отправился на прогулку и в почтамте написал короткое письмо Гуляшову, сообщив, что начальник управления сказал «Вот и прекрасно — еще один главный архитектор города» и обещал, что они сами ответят на его письмо. О себе написал, что у меня большой выбор мест работы, я еще не определился, и вопрос о моем направлении будет решен через несколько дней. Я помнил как начальник управления, — фамилии его не знаю, а спросить у него имя-отчество почему-то постеснялся, — сказал «Ну, спасибо Табулевичу» за то, что он меня вызвал, и как на мой вопрос, — что написать Гуляшову, — ответил, что они сами ему напишут. По этим, как будто незначительным, деталям я предположил, что, возможно, управление не имеет права само отзывать архитекторов, но писать об этом Гуляшову не стал. Перед возвращением в общежитие поужинал в столовой.
Мой сосед по койке, пожилой геодезист, демобилизованный после госпиталя, к моему удивлению оказался киевлянином.
— Разрушен дом?
— Дом целехонек, да вот беда: в моей квартире поселились другие. Воюю за ее освобождение.
— Победа будет за вами?
— Надеюсь. Мое дело правое — закон на моей стороне.
— Самовольный захват?
— Думаю, что да, хотя какая-то бумага у них, наверное, есть — уж очень уверенно они держатся: в квартиру не пустили и разговаривать со мной не стали.
— А кто они такие?
— Як то кажуть, не так пани, як пiдпанки — помiчник чи референт якогось великого цобе.
— Давно тебе говорю, — отозвался его сосед с другой стороны, — давай соберем ребят и вышвырнем их из твоей квартиры: у тебя же ордер на руках. Пусть они жалуются, а не ты.
— Не надо самовольничать, я и так с ними справлюсь — мне уже две квартиры предлагали.
— Они хуже вашей?
— Не смотрел, и смотреть не буду: раз предлагают взамен, значит хуже. Да если бы и не хуже, все равно не соглашусь. Из принципа.
— Вам кто-нибудь помогает?
— Наш юрисконсульт. Ходит со мной по инстанциям и так разговаривает, так припирает к стене, что им и деваться некуда. Сейчас по его совету подал в суд. Он говорит: до суда не дойдет. Получат повестку, побегут к своему шефу, который им покровительствует, а шеф побоится огласки, шума вокруг этого дела и посоветует им взять одну из тех квартир, которые мне предлагали, даже поможет им в этом деле, позвонит куда надо. Он говорит — тем дело и кончится.
— Он вам бесплатно помогает?
— Бесплатно. Он — юрисконсульт в нашем тресте, а заодно и в нашем месткоме. Его бы надо отблагодарить, но чувствую — не такой он человек. Да и нечем мне благодарить.
— Работаете?
— А жить на что?
— А ваша семья?
— В эвакуации — в Саратове.
— Повидались?
— Да вот застрял из-за квартиры. Вселюсь — тогда поеду за ними.
С утра — в столовую, оттуда — в управление по делам архитектуры, просто так, на всякий случай: а вдруг что-нибудь новое. Я ни к кому ни за чем не обращаюсь, и меня никто ни о чем не спрашивает. Из управления — на Софийское подворье. Удивительно: центр города, а такая тишина: надо напрячь слух, чтобы услышать, как по Владимирской простучит трамвай. И шум старых тополей еще усиливает тишину. А главное — какая старина! И снова удивляюсь: больше всего поражает не сама старина, не ее архитектура, а дух старины, которым, кажется, наполнен здесь воздух. Как это может быть? Но сколько сюда ни приходил, всегда ощущал веяние этой старины. Из подворья — на прогулку, потом — обед, снова прогулка, ужин, прогулка, — каждый раз в незнакомые места, а в общежитии — только ночлег и разговор на сон грядущий с соседом-геодезистом. Так идут день за днем, а мне не хочется что-нибудь предпринимать и даже думать о том, где работать, — була б шия, а ярмо знайдеться, — и я уже называю себя сибаритом, но в глубине души спокоен: все решится само собой.
На почти безлюдном Софийском подворье я обратил внимание на человека лет сорока в военной форме, но без знаков различия. Он, улыбаясь, так рассматривал, а вернее — вглядывался в собор и другие здания, что я не удержался и спросил:
— Любуетесь?
Взглянув на меня и продолжая улыбаться, он ответил:
— Конечно, любуюсь, но не только. Впитываю аромат старины — это будет точнее. Вы, кажется, тоже?
— Ага. Каждый день прихожу подышать этим воздухом.
— И я сюда нет-нет, да загляну. Знаете, у меня здесь появилось ощущение: не то все это, — рукой описал дугу вдоль собора, ограды, зданий, — породило дух старины, не то дух старины породил все это.
— Верно. — Я засмеялся от удовольствия, потому что это было и мое ощущение. — Прямо какая-то мистика.
— Мистика? Ну, нет! Вы себе представьте: нет здесь никаких сооружений, одна природа. — Он замолчал.
И я замолчал, даже глаза закрыл, и мне казалось, что я все равно чувствую дух старины.
— Представили?
— Да, дух старины витает — как это ни удивительно. Мы оба засмеялись.
— Вот видите. А вы говорите — мистика. Правда, у нас, к сожалению, любой дух преследуется как враг народа... Давайте познакомимся?
— С удовольствием.
Звали его Андрей Дмитриевич Кудсяров. Москвич, архитектор, до войны работал в Баку.
В войну – офицер-артиллерист, после контузии демобилизовался, имея звание капитана. Как и я, ждет здесь направления на работу.
— Хотите жить на Украине?
— Хочу. Моя бабушка со стороны матери — украинка, а дед, хоть и русский по национальности, был расстрелян как украинский буржуазный националист. Они всю жизнь прожили на Украине, я часто у них проводил каникулы, и школьные, и студенческие и, как бы это лучше сказать, — крепко привязался к Украине, и даже освоил украинский алфавит, чтобы читать украинскую литературу. Очень люблю Шевченко.
— И мой отец очень любил Шевченко. Шевченко и Некрасов были его самыми любимыми поэтами.
— Да? И я люблю Некрасова... И воевал я на Украине, и мне еще больше захотелось здесь жить.
Теперь, встречаясь по утрам на Софийском подворье, мы вместе, гуляя, проводили время. Общежитие — вблизи Владимирского собора. Не раз, проходя мимо него, я видел, что двери его открыты, внутри видны люди и огоньки свечей. В воскресенье пошел к обедне. Из окон подкупольного барабана струился, как с неба, свет, горели свечи у икон, из алтаря доносились возгласы, в ответ им пел хор, время от времени вдоль храма в руке протодиакона двигалось дымящееся и пахнущее ладаном кадило, а рука им помахивала — все как когда-то, если не считать довольно большого числа людей, то ли боящихся, чтобы не увидели, что и они крестятся, то ли просто зевак. Вспомнилось, как я спросил бабусю: «А навiщо з кадила iде дим?» И бабуся ответила: «А дим iде до Бога, а з ним i нашi молитви». Лет пятнадцать я не был в церкви и теперь чувствую, как что-то внутри меня оттаивает, и вспомнились слова отца: «Побываешь в церкви, и на душе станет легче».
При выходе я увидел Кудсярова. Мы улыбнулись друг другу.
— Вы уже ходили к лавре? — спросил Кудсяров.
— Еще не ходил.
— И я не ходил. А вы позавтракали?
— Позавтракал.
— И я позавтракал. Давайте прямо сейчас пойдем к лавре? – Давайте.
Увидев еще издали подорванную и обрушившуюся надвратную церковь, мы от неожиданности остановились. Ошеломленный и растерявшийся, я молчал.
— Знаете, взорванные мосты, исковерканные железнодорожные узлы, разрушенные заводы, — насмотрелся я на них, — как-то еще можно объяснить военной необходимостью, — помолчав, сказал Кудсяров. — И в прошлые войны так делали. А вот политику выжженной земли, — это не тактика, а именно политика, — подряд сожженные дома, школы, больницы, — оправдать невозможно. Ну, а это, — Кудсяров кивнул на поверженную церковь, — это политика, направленная на уничтожение корней национальной культуры. Слава Богу, не удалось.
Но какие утраты! Уйдем, а?
— Мы даже не вошли на территорию лавры. Пойдемте, посмотрим.
Шли недолго и увидели развалины храма, занявшие довольно большую площадь.
— С меня хватит, — сказал Кудсяров. Вы как хотите, а я дальше не пойду. Это как идти по кладбищу с разрытыми могилами.
— Мне тоже расхотелось встречать такие руины. Может быть, в другой раз посмотрим то, что уцелело.
Возвращались вдоль днепровских склонов, любуясь заднепровскими далями. Когда сквозь тучи прорывался солнечный луч, где-то далеко-далеко вспыхивала золотая звездочка. Мы решили, что, может быть, это отражается луч на уцелевшем кресте уцелевшей церкви.
С соседом по койке я поделился впечатлением об увиденном в лавре, и не скрыл негодования в адрес оккупантов.
— Вы думаете, что лавру немцы разрушали? Ошибаетесь, — ответил сосед. — Немцы тут ни при чем. Не считайте, что я хочу их обелить. Ни в коем случае! Я воевал и знаю, что у них своих преступлений больше, чем достаточно, и незачем приписывать им то, что они не делали.
Храмы в лавре и дома на Крещатике взорвали наши.
— Как наши?
— Они были взорваны через несколько дней после того, как немцы заняли Киев.
— Да зачем же?
— Спросите что-нибудь полегче.
— Ну, в домах на Крещатике могли обосноваться немецкие учреждения и поселиться немецкое начальство. Но лавру зачем?
— А зачем больше десяти лет регулярно уничтожались церкви? Вы можете ответить на этот вопрос? — спросил, опустив ноги на пол и сев на кровать уже лежавший другой сосед геодезиста и, по всему, его сотрудник и тоже геодезист. — Да вы на него уже сами ответили, и правильно ответили: это политика уничтожения корней национальной культуры.
— Украинской?
— Да не только украинской — русской, польской, какой хотите, которая считается буржуазной.
— Ну, не только буржуазной, — сказал мой ближайший сосед, — а вообще, как бы это поточней выразиться, допролетарской или досоциалистической — это как вам угодно.
— Угодно или неугодно — никто вас не спрашивает. Я удивляюсь, как это еще не додумались во время раскопок уничтожать античные храмы — тоже ведь опиум для народа. Да что говорить! Давайте лучше спать, — сказал его сотрудник, улегся, но тут же снова сел. — А ты обратил внимание: все приезжие списывают эти разрушения на немцев, а местные знают, но молчат: боятся сказать правду.
— Ладно, сам сказал — давай лучше спать, — ответил мой сосед. — Вот и спи. Спокойной ночи!