20.

20.

Знают ли они о том, что я встречался с Новиковым? Вот в чем вопрос, но на него нет ответа, и, когда вызовут, придется держать ухо востро. Состояние мое приятным не назовешь. Опять не могу сосредоточиться на проекте и занимаюсь механической работой: наклеиваю ватман, обвожу рамками готовые чертежи и делаю на них надписи. Заранее сделал надпись на чистом листе.

— Надпись — это уже половина работы, — сказал Турусов, проходя мимо.

Когда они случайно, из-за портфеля, узнали, что я был у Мукомолова, и знали, что в тот же день там был Новиков, они, надеясь, что я с ним встретился, вызвали меня сразу. Проходит дня два, и напряжение из-за ожидания вызова начинает спадать. Появляется надежда: сразу не вызвали — о встрече с Новиковым не знают. С каждым новым днем надежда усиливается, перерастает в уверенность, и я уже спокойно работаю.

Вечером с Марийкой приезжаем на Сирохинскую, застаем там Майоровых и слышим новость: Федя видел Хрисанфа — Горик женился. Известно немного: соученица Горика, моложе его на три года. Зовут Лиза, ее родители живут в Полтавской области. На другой день к Резниковым съездила Галя, молодых не застала — они где-то занимаются. Узнала, что до государственных экзаменов Лиза будет, как и раньше, жить в общежитии.

Вызвали в гостиницу, к двум часам. Позвонил, открыл младший. Направился к вешалке, но услышал:

— Раздеваться не надо.

К двери в другую комнату несколько шагов — за это время только и подумал: сразу отпустят или вместе выйдем, и отведут на Совнаркомовскую? Тот же и так же стоящий стул для меня, да разве только для меня: сколько таких, запутавшихся в их сетях.

— Какие успехи? Развел руками, покачал головой.

— Никаких.

— Не удается познакомиться с Новиковым?

Вот сейчас все и выяснится. Развел руками, покачал головой. Чувствую — в горле пересохло.

— Ну, а план знакомства с ним продумали?

— Думал. — Я откашлялся. — Составить такой план невозможно — зацепиться не за что. Разве можно предусмотреть все случаи? Любой такой план, ни на что не опирающийся, построен на песке, хуже — на воде, которая все время уходит.

— Философствуете, Горелов? — Он оскалился, как прошлый раз, когда сообщил, что с Новиковым я разминулся. — Работать надо, а не философствовать.

...Сталин думает за нас — промелькнуло мгновенно...

— Вот что, Горелов, — выйдите в коридор и там подождите. Мы вас позовем. Только не вздумайте отлучиться.

Слышал как младший запер дверь.

Что там происходит? Советуются? Вряд ли: старший достаточно умен, чтобы не нуждаться в советах этого красавчика, разве что обязан. Звонит начальству, и решается моя судьба. Никто меня не держит, не сторожит, кажется — могу уйти на все четыре стороны, а не уйдешь: невидимые цепи не только держат в этом коридоре, но и сковывают и направляют, как вожжи лошадь, нашу жизнь. Какая же тут свобода? Осознанная необходимость? Вранье! У кого осознанное, у кого неосознанное подчинение произволу, всему, что с нами вытворяют. Под страхом уничтожения, то ли мгновенного — пуля в голову, – то ли мучительно долгого — каторга. Живем как в виварии. На том стоим, — говорит Хрисанф. Не знаю, сколько прошло времени, когда открылась дверь.

— К Мукомолову можете больше не ходить. И, вообще, без нас ничего не предпринимайте. Ничего! Поняли? Ни-че-го. Не забывайте — вы дали подписку в том, что ничего никому не будете рассказывать. Если вы что-нибудь предпримите без нашего ведома или кому-нибудь что-нибудь расскажете, понимаете что вас ждет?

— А он тогда и понять не успеет, — добавил другой.

— Так что шутить с этим не советую. Оказалось — я неплотно закрыл дверь, пока дошел до другой — услышал голос старшего:

— Какой дурак его реко...

В двери торчал ключ, но я стал ее дергать, чтобы заглушить доносившийся разговор. Услышал шаги и голос молодого:

— Вы что, ключа не видите?

Но я уже отпер дверь, за ней — вторую и, не оглядываясь, вышел, плотно прикрыл дверь и услышал как в ней поворачивается ключ. Не стал вызывать лифт, по безлюдной лестнице перепрыгивал через ступеньки. Спрыгнул в вестибюль и чуть не столкнулся с пожилым военным, шедшим к лестнице.

— Вы думаете что делаете?! — закричал он свирепо.

— А это не запрещено, — ответил я весело и помчался к выходу.

— Запрещено — не запрещено, соображать надо, где находитесь, — неслось мне вдогонку. А я уже выскочил на площадь и ринулся наискось к Сумской, но сейчас же умерил пыл: из окна могли смотреть энкаведешники. Завизжали тормоза, возле меня остановилась эмка, открылась дверь, кто-то, сидящий рядом с шофером, высунул голову и закричал:

— Ты что, с ума сошел?! Я показал на него пальцем и закричал еще громче:

Смотрите — сумасшедшего везут! Дверца захлопнулась, и машина умчалась. Шел навстречу южному ветерку, расстегнув пальто, жмурился от слепящих бликов на тающем снегу, кусочках льда, сосульках и на темной воде бегущего у тротуара ручья, по которому мчались бумажные кораблики, а за ними, не огибая луж, мальчишки. Солнце в городском саду цеплялось за черные ветви дубов, стараясь задержаться в таком хорошем дне и над таким хорошим городом. Я раздумал идти в институт и направился домой. Фигуры на памятнике Шевченко, опоясывающие по спирали пьедестал — герои его произведений, а затем — символизирующие революционные события, свершившиеся, когда Шевченко давно не было в живых, и сам Шевченко, возвышающийся над всеми фигурами, в этот час с Сумской смотрелись силуэтами. Этим памятником харьковчане гордятся. Им и можно законно гордиться, имея в виду талантливое исполнение. Но памятник пропагандирует идею, будто Октябрьская революция и ее продолжение, включая коллективизацию, организованный голод, русификацию и нескончаемый террор — это и есть осуществленная мечта Шевченко. Тогда уж во главе группы надо поставить Ленина и Сталина. Я представил себе их, стоящих здесь в обнимку, засмеялся и пошел дальше.

За вечерним чаем Лиза говорит мне:

— Ты так крепко спал, что тебя жалко было будить.

— Что ты будешь ночью делать? — спрашивает Галя. — Читать?

— Да пусть отоспится, — говорит Сережа. — Он вечно недосыпает.

Когда улегся, подкрались тревожные мысли. Что в НКВД делают с несостоявшимися агентами? Не может быть, чтобы все это случилось только со мной. Наверное, были и такие, кто, не в пример мне, сразу наотрез отказывались с ними сотрудничать. «Отказ может означать только одно: вы враг советской власти» — сказал один, другой добавил: «со всеми вытекающими последствиями». Что это? Только запугивание, чтобы принудить к сотрудничеству, или угроза, которую они осуществляют? И относится ли это ко мне? Я не отказался от сотрудничества, но все время валял дурака, только вряд ли они это раскусили. Ну и что? Все равно я — несостоявшийся агент, и понятия не имею, что они с ними делают. Когда-то гэпэушники, предупредив, чтобы молчал, отпустили меня. Сейчас тоже предупредили и отпустили. Времена, впрочем, другие. Но ведь не забрали к себе на расправу! Так они днем не забирают, тем более — из гостиницы, у всех на виду. Конечно, они запросто, тихо и спокойно, могли бы прогуляться со мной на Совнаркомовскую — всего два квартала, но общеизвестно, что забирают они по ночам. Наверное, конвейер по приему арестованных работает ночью. А сейчас наступает ночь... К черту такие мысли! Зачем себя запугивать? Это ничего не даст. Чтобы отвлечься, я заставил себя считать: раз, два, три, четыре и так далее... Проснулся от стука, понял, что стучат во входную дверь, увидел свет над Сережиной кроватью и Сережу, идущего в переднюю. Вот и все. Лучше бы уж сам... в Крюкове или под трамваем.

— Кто там? — спрашивает Сережа и открывает дверь.

— Извините за беспокойство. — Голос соседки Юлии Герасимовны. — Болеет наша малышка, не спит, мучится. Не найдется ли у вас — она называет какое-то лекарство.

— Зайдите. Сейчас посмотрим.

Поднимаются Лиза и Галя, зажигают свет, ищут лекарство. Галя дает его Юлии Герасимовне. Расспрашивает, что с ребенком.

— Ого, какая температура! — говорит Галя. — Вы бы вызвали скорую помощь.

Да вот, если легче не станет — побегу в роддом вызывать. В темноте и в тишине чуть слышен плач ребенка — Сережину кровать отделяет от соседей дверь, завешанная старым обрезанным ковриком. Плач то стихает, то доносится снова.

— О, Господи! — тихо говорит Лиза. — Как мучится ребенок. Вызвали бы они скорую помощь.

Никто не откликается. Тишина тянется-тянется, и с перерывами тянется плач ребенка. Не спится. Не знаю сколько так лежал, пока не услышал, как возле нас остановилась машина. Какая? Сейчас узнаю — ждать недолго. Смутно доносится шум у соседей, усиливается плач ребенка, потом стихают и шум, и плач, и слышу — отъезжает машина. Значит, — скорая помощь, которую вызвали, а не скорая расправа, которую никто не вызывает. Никак не засну, и не лежится. В полной тьме тихо одеваюсь, тихо иду в переднюю, закрываю за собой дверь, нащупываю пальто, шарф, кепку, одеваю их, чиркаю спичкой, опознавая свои калоши, отпираю входную дверь, вхожу в общую с соседями галерею, оттуда — на крыльцо и там, топая, надеваю калоши. По краям луж отсвечивает тонкий ледок, похожий на слюду и кружева. Он хрустит под ногами, и я нарочно на него наступаю.

Курю, хожу по двору и настораживаю уши, как зверь в вольере. Ну, подъедет машина, звякнет щеколда калитки, станут стучать в окна или лезть через забор. А дальше что? А дальше я быстро в закоулок, из которого когда-то лез в окно, перелезу в соседний двор, оттуда через задний забор — во двор, выходящий на Единоверческую улицу, и поминайте как звали! Трамваи ночью не ходят, но ведь поезда идут! Живым они меня не возьмут. Зашел в узкий закоулок — сирень густая и высокая вдоль забора и соседского сарая. Пробрался сквозь сирень к забору, влез на него — спуститься нетрудно, но заднего забора не видно — сплошь флигели и сараи. Лучше перелезть в следующий двор по Сирохинской. Спрыгнул — все равно делать нечего, — пересек двор, перелез через другой забор, через третий и вышел на Единоверческую улицу, и все это — таясь и озираясь, яко тать в нощи. Через короткий переулок выхожу на Сирохинскую, — нигде ни души, — и вдруг вижу: черный ворон стоит у нашего дома. Шарахнулся в переулок, прижался к забору. Первая мысль: вовремя ушел, скорее по Единоверческой до «Свет Шахтера», от него — к кладкам на Основу, прямо к путям. Теперь, когда за мной приехали, поймут, простят, только всю жизнь будут строить догадки — как мне удалось уйти. Но так близко, в такой тишине и не слышно было машины? Уж не померещилось ли? Осторожно глянул из-за угла: нет никакой машины. Уехала? Так беззвучно? Да не могла она уже уехать — они должны меня искать. Еще выглянул, потом вышел на Сирохинскую, глянул в оба конца – нигде никакой машины, только далеко-далеко кто-то идет. Медленно двинулся к нашему дому — сплошь темные окна на обеих сторонах улицы и в нашем доме. Дожился до галлюцинаций? Отпер ключом калитку и снова курю, хожу по двору и прислушиваюсь. А холодает! Еще бы: как вызвездило! Стал мерзнуть, бросает в дрожь. Плюнуть на все и лечь в постель? Вдруг донесся шум трамвая. Вот он остановился, вот снова поехал. Вышел на улицу — редко, но уже идут люди. Начинается рабочее утро, а по утрам не забирают, и я отправился спать.

Никто не заметил моего отсутствия, Сережа разбудил меня как всегда, и я пошел в институт. Следующую ночь проспал как убитый. Прошло несколько дней, и я, как мне казалось, успокоился: раз не забрали в первые ночи, значит — уже не заберут.