20.

20.

Накануне выходного дня — светлого воскресенья, чередующегося с темным, когда мы работаем, я перемерз на стройке, к вечеру трещала голова и побаливало горло, а в воскресное утро температура подскочила выше тридцати девяти. Угораздило меня заболеть к выходному, — думал я с тоской и досадой. — Завтра температура, как обычно у меня бывает, упадет до пониженной, сильно ослабею, а на работу надо идти. Но и в понедельник, к моей радости, температура осталась такой же высокой, и Марийка перед работой помчалась в поликлинику вызвать врача. У меня оказалась какая-то зловредная, — забыл ее название, — ангина, и болел я долго — дней десять. Я выздоравливал, когда узнал, что в двадцатых числах марта наши войска оставили Харьков. Дошло ли мое письмо, а главное — было ли кому его прочесть?

Вдруг захотелось, как в детстве, помолиться Богу и попросить, чтобы Он простил им все грехи, помиловал и сохранил их. А на кого или на что еще можно надеяться?

Вышел на работу — в ОКС’е и его проектном бюро все улыбаются и поздравляют: первая премия. Не сомневаюсь — с голодухи отхватил. Не помню размера премии, да это и несущественно — на одни деньги без карточки или талонов все равно ничего не купишь, а для базара никакой премии не хватит. Но приятно, приятней, чем ожидал. У Гуляшова — вторая премия.

— Обскакали мы с вами корифеев, — говорит он, пожимая руку. — И знаете, кроме вас, все лепили портики к фасаду, а я так еще по стене пилястры пустил. А ваш проект получил первую премию вполне заслуженно. Он и директору понравился, между прочим, еще и тем, что он наиболее экономичный.

Зазвонил телефон. Гуляшов поднял трубку.

— Да, вышел. Хорошо. — Положил трубку. — Легок на помине. Директор вас вызывает.

— Заходите, — сказала секретарша. — Вас ждут.

У директора сидел еще кто-то, сразу видно, что начальник, и сразу видно, что начальник для нас, а для директора — подчиненный.

— Подождать?

— Заходи. Садись. Чем болел?

— Ангиной.

Ну, и вид у тебя — как из концлагеря, В голосе директора слышалось раздражение. Что его может раздражать? Повода для этого я, кажется, не давал. Значит, дело не во мне, а в нем самом. Ух, ты! Неужели он считает, что даже болеть можно только с его разрешения? Конечно, так думать он не может — не дурак, это — подсознательно. Другой причины не вижу. Захотелось спросить: из какого концлагеря — немецкого или советского?

— А вы видели вышедших из концлагеря?

— Достаточно на тебя посмотреть, чтобы представить как они выглядят. Вот что, — обратился директор к сидящему тут же, — прикрепи его на месяц к нашей столовой.

В его голосе все еще слышалось раздражение. Ах, вот оно что: его раздражает, что на заводе, которым он управляет, кто-то выглядит как в концлагере. А что же ты хотел? Чтобы я ходил к тебе кланяться и канючить какие-нибудь блага? Ну нет, не дождешься! Я, конечно, понимал о какой столовой идет речь, — каждый день проходил мимо нее, но меня стала охватывать злость.

— А разве я не в нашей, не в заводской столовой питаюсь? Они переглянулись и, — я заметил, — подавили усмешку.

— К директорской столовой, — сказал тут же сидящий, наверное — заместитель директора по этим самым делам.

— Спасибо. Но моей жене от этого лучше не станет.

— А что с ней? — спросил директор.

— Опухают ноги. Спросив, кто она по специальности и где работает, директор сказал своему заместителю:

— Не бери у него продуктовой карточки. А ты, — он обернулся ко мне, — отдай ее жене.

— Не отдавай, — сказал заместитель. — Я тебе ее хорошо отоварю по всем талонам.

— Спасибо.

— И дай ему водки, — сказал директор.

— Сколько?

— Ну... литр.

Это хорошо, это — двенадцать с половиной литров молока. Двадцать пять дней по поллитра Марийке никак не помешает.

— Ну, иди, — сказал директор. — А за проект клуба спасибо — то, что надо.

А за проект спасибо... Звучит так: несмотря на... Интересно — на что несмотря? Приятней было бы услышать просто: «За проект спасибо». А, все это мелочи, никому теперь не нужные тонкости. Противно? Противно. Откажешься? Нет, не откажусь — я их не выпрашивал. А то и подохнуть недолго. И все-таки противно.

Мне положен участок под огород, и я уже получил картошку для посадки. Хорошая картошка — крупная и чистая. По вечерам, возвращаясь домой, мы ее варим в моем солдатском котелке, а для посадки оставляем шкурки. Марийка по утрам пьет стакан молока, второй оставляет, чтобы оно скисло: у нее нет денег на масло, сметану или сало, едим картошку, политую кислым молоком, едим с большим удовольствием. А сейчас у нас на столе лежит письмо, на котором наш адрес написан рукой Сережи. Мы уже съели картошку, выпили кофе, убрали со стола, вымыли посуду, и все еще собираемся с духом, чтобы вскрыть письмо. Наконец, читаем.

«Дорогой Петя!

Твое письмо нас порадовало — не его содержанием, а тем, что вы живы и, — хочется думать, — здоровы. Это нам как подарок судьбы. А теперь, кажется, уже можно надеяться на то, что свидимся.

О наших новостях писать очень трудно — такие они тяжелые, – но придется.

Погиб Горик. Под Киевом он попал в окружение и в плен. Его, как и многих других, отпустили домой. В Харькове он попал в облаву, и его со многими другими отправили в Германию. Горик бежал, добрался домой, но снова попал в облаву. На этот раз его отправили в бараки тракторного завода — там был концлагерь. Там он заболел тифом и 4 марта 1943 года, в день освобождения города, Горик умер.

Погиб Хрисанф. Уже после смерти Горика в дом, в котором они жили, попала бомба, под его развалинами Хрисанф и погиб. Клава чудом уцелела, в чем была пришла к нам, с нами и живет. У нас и Нина. Так мы и живем, держась друг за друга.

Умер мой брат Миша. Доктор Кучеров говорит — от сердечной недостаточности.

Когда пришли немцы я, как когда-то в гражданскую войну в Ростове, занялся сапожным ремеслом, но настал сильный голод, в городе нечего было есть и, в отличие от прошлого, это занятие не могло нас прокормить. Тогда я стал искать и покупать любой товар, хоть немного пригодный для обуви, шил самую простую обувь, возил ее на тачке в села и менял на продукты. Этим и жили.

В прошлую зиму (сверху надписано: с 41-го на 42-й год) из Недригайлова пришла сестра Марийки Олеся проведать или узнать судьбу живших в Харькове сестер. Мы рассказали ей то, что знали до прихода немцев, а что было потом мы узнали только теперь, из твоего письма. Ну, ничего, теперь сестры могут переписываться.

Марийкина сестра возвращалась в Недригайлов вместе с их зятем Григорием Семеновичем — очень симпатичным человеком. Она пригласила в компанию и меня. Мне все равно надо было идти куда-нибудь менять обувь и я, после некоторых колебаний, — уж очень далеко, а морозы лютые, — согласился. Шли несколько дней, отогревались в хатах, в которых ночевали, а Григорий Семенович помог мне везти тачку.

В Недригайлове я пробыл несколько дней, занимался ремонтом обуви за продукты. Вот где можно было жить, зарабатывая этим ремеслом. Я познакомился с двумя самыми старшими сестрами Марийки. Не знаю как сейчас, а тогда они жили как и раньше: в Недригайлове — Екатерина Игнатьевна с двумя своими мальчиками и матерью мужа, в Слошане — Валентина Игнатьевна, одна. О муже Екатерины Игнатьевны (он в армии с начала войны) ничего не известно. Уж не помню, откуда сестры знали, что их отец и мачеха пока живы-здоровы. Кажется, Олеся побывала и у них.

Возвращался я сам и добрался домой благополучно. Привез продукты, которые выменял на обувь, что вез с собой, а те, которые там заработал, оставил Екатерине Игнатьевне — я у нее жил и столовался.

Как теперь будем жить и на что — еще не знаем. Когда выяснится — напишу. Пиши нам, пожалуйста. Привет Марийке.

Очень жаль Гришу.

Целую. Твой С. Юровский».

«Дорогие наши Марийка и Петенька!

Хорошо, что вы отыскались, лишь бы не затерялись снова. Когда мы получили от вас письмо, то все пошли в церковь и отслужили панихиду по Грише. Царство ему небесное и вечный покой. Отмучился. С нами были доктор Кучеров, Юлия Кирилловна и Надежда Павловна». (Между строчек Нина дописала: «И наплакались всласть»). «У Владимира Степановича Кучерова умерла жена и на фронте погиб сын. Он остался один. Погиб на фронте и единственный сын Юлии Кирилловны. Зина, дочка Юлии Герасимовны и твоя, Петя, ровесница на улице попала под бомбежку и погибла. Юлия Герасимовна осталась с внучкой, а ей нет и трех лет. А зять Юлии Герасимовны пропал без вести. О нашей жизни написал Сережа. Добавить нечего, все так и было. Все надеемся на что-нибудь хорошее, а дождемся ли? Только бедняжка Клава уже ни на что не надеется. Молюсь Богу, чтобы у вас было все благополучно и чтобы вы благополучно вернулись.

Пишите нам. Целую и обнимаю.

Ваша Е. Юровская.

Р.S. Твоя, Марийка, сестра Олеся очень славная и сразу видно, что и толковая, и работящая. Она жила у нас несколько дней и все пыталась помогать мне по хозяйству, но надобности в этом не было.

Е.»

«Дорогие Марийка и Петя!

Мы за вами соскучились и надеемся, что вы скоро приедете. Чего вам там сидеть? Приезжайте поскорей.

Крепко вас целую. Галя».

Переглянулись и усмехнулись: как же, поедешь, когда там сейчас немцы!

Успела ли Нина написать Феде — Бог весть, и я старательно переписываю все письмо и отправляю ему с просьбой, чтобы он дал прочесть его и Людмиле Игнатьевне. Переписывая, обратил внимание на то, что никто не поставил дату, а в штемпеле на самодельном конверте из серой шершавой бумаги разобрать ее не смог. Но штамп «Проверено цензурой» виден хорошо. В ближайший выходной мы с этим письмом поехали к Витковским.

Мы обрадовались тому, что участок под огород достался недалеко от дома. Вышли на место — целинная степь. Но к этому времени мы уже окрепли и целину одолели. Посадили только картошку — шкурок хватило на весь участок. Наступило тепло. На базаре торговали яйцами диких уток. Люба, — техник проектного бюро, — поделилась опытом, где их искать. В выходной собрались в поход и мы с Марийкой, но у Марийки устроили воскресник — в шахте грузили уголь в вагонетки. Через две недели идти было поздно, но нам хотелось побыть на природе, и мы отправились по указанному Любой маршруту. Шли долго, дошли до болот, а там столько мошкары и комаров, что мы поскорее вернулись и больше на такие прогулки не ходили.