2.

2.

Семь, а то и восемь семестров из десяти старостой нашего курса был Глеб Бугровский — мой ровесник, окончивший геодезический техникум. Ни умом, ни талантами не выделялся, но учился одинаково по всем предметам, всегда получая отличные оценки — брал усидчивостью и жесткой регламентацией своего времени. Жившие с ним в общежитии говорили, что над его кроватью всегда прикреплено расписание дня, расписанное по минутам, от которого Бугровский ни при каких обстоятельствах не отклонялся. Кто-то из живущих с ним сравнил его с Рахметовым. Другой возразил: «Какой он Рахметов? Педант он, а не Рахметов!» Третий пробурчал: «Зануда он и эгоист». Педантизм Бугровский доводил до абсурда и демонстративно выставлял напоказ. В танцевальном кружке записывал объяснения руководителя и, танцуя на институтском вечере, одной рукой обнимал партнершу, а другой держал раскрытую записную книжку. По дороге в институт догоняю нашу самую молодую соученицу, и она звонким голоском говорит:

— Петя, ты только подумай! Бугровский пригласил меня в театр, а я сдуру пошла. В антракте он повел меня в буфет, предложил выбрать пирожное, заплатил за него и тут же написал в записной книжке: «Пирожное Кремер — столько-то копеек».

От неожиданности я захохотал.

— Да, тебе хорошо смеяться. А я вчера от стыда готова была провалиться сквозь землю.

— О, Господи! Да неужели он думает, что это остроумно?

— Не знаю, что он думает, но это ужасно. И, как всегда, у него невозмутимый вид с такой, знаешь, чуть заметной ухмылочкой.

— Нет, вы не знаете нашего Бугровского, — сказал кто-то из общежития. — Он и моется так: сегодня моет одну ногу, а завтра — другую.

Мы дружно захохотали. Мукомолов сказал:

— А черт его знает! Не удивлюсь, если это на самом деле так – от него всего можно ожидать.

На втором курсе Белорученко учил нас отмывке — старинному классическому и трудоемкому способу покраски проектов, в нынешнее время скоростных темпов отжившему. Если по этому способу требовалось покрасить плоскость с переходом от темного к светлому, полагалось многократно покрывать ее слабым раствором краски, с каждым разом чуть уменьшая площадь покраски и в промежутках терпеливо ждать пока плоскость высохнет. Задание у нас было такое: вычертить окно Виньолы (итальянский ренессанс) и отмыть его от почти черного к почти светлому, чтобы сплошная плоскость окна смотрелась цельным стеклом. Все мы, или почти все, красили эту плоскость так, как это делали современные архитекторы: начинали самым темным раствором и, постепенно добавляя воду в кисть, заканчивали самым светлым. Потренировавшись на бумаге, мы за один прием покрывали окно, и выглядело оно так, как и требовалось. Бугровский отнес доску с вычерченным окном в общежитие, покрывал его слабым раствором раз утром и раз вечером и оставлял сохнуть на подоконнике. Однажды живущие с ним рассказали нам с восторгом, что окно Бугровского заплесневело, и он вычерчивает его заново.

Раза два-три старостой назначались другие. Декан Урюпин и староста Бугровский — две зануды, и я не знаю, чем Бугровский мог не угодить Урюпину — мы этим не интересовались. Но каждый раз после другого старостой вновь оказывался Бугровский. На третьем курсе во втором семестре старостой был я. Почему назначили меня — не знаю, да и у кого спросишь? Теперь думаю — не имела ли значения моя несостоявшаяся статья об университете — других причин не видно. По утрам Сережа меня будил. Иногда бывало, что я не мог сразу побороть сон, — тогда Сережа вставлял мне в зубы папиросу и чиркал спичкой. Я садился, Сережа тушил спичку и говорил: «Курить натощак особенно вредно — вставай завтракать». Теперь Сережа, когда меня будил, говорил: «Вставай, староста! Старостам опаздывать нельзя, они должны быть во всем примером».

Во время моего первого пребывания в институте обязательное посещение всех занятий не казалось обременительным и не вызывало во мне протеста. Теперь эту принудиловку я считал ненужной и даже вредной: когда лекции читают из рук вон скверно и есть хороший учебник, время таких лекций можно использовать куда полезней. Да и мало ли в жизни случаев, когда приходится пропустить занятия, — потом наверстаешь, никуда не денешься! Но при чтении лекций по многим дисциплинам уже чувствовалась тенденция их усвоение свести к заучиванию материала, даваемого на лекциях, без требований к самостоятельной работе, уже реже отчисляли за неуспеваемость и больше тянули отстающих, даже безнадежных. Я понимал, что при такой постановке обучения обязательное посещение всех занятий не отменят, но все равно, будучи старостой, старался не преследовать за пропуски. Договорился с соучениками, чтобы они присутствовали на лекциях и семинарах, на которых преподаватели, — были и такие, но мало, — устраивают переклички, а на остальных лекциях и семинарах отмечал отсутствующими только больных. Уговорил вечно опаздывающих, чтобы они не просились в аудиторию: это может вызвать раздражение и жалобы декану — им же будет хуже.

Дмитрий Константинович Мукомолов, старший брат Толи, одно время вел у нас какой-то семинар. В бытность мою старостой Толя сказал мне, что Дмитрий Константинович слышал, как Урюпин кому-то говорил, что, наконец, на третьем курсе удалось поднять дисциплину. Мы посмеялись, и я высказал надежду, что Толя не сообщил брату как на самом деле обстоят дела.

— Да, понимаешь, Петя, от неожиданности я жизнерадостно заржал, так что пришлось объяснить Дмитрию причину смеха. Но ты не беспокойся — он порядочный человек и не станет об этом распространяться.

Я понимал, что на своих поблажках могу попасться, будут неприятности, назначат нового старосту... Ну и что? Это меня не пугало.

Женя Курченко увлекся девушкой, она стала бывать в нашем обществе и произвела сильное впечатление: красива, стройна, с живым умом, свободно говорит по-французски и по-немецки, играет на рояле. Зовут ее Тоней. Она — потомственный интеллигент: прадед — сын священника, — был врачом, дед — ординарный профессор Харьковского университета, умерший вскоре после революции, отец — научный работник, и родители Тони умудрились воспитать ее в старинных традициях. Ее отца в 37-ом году арестовали, и он погиб. Тонин дед имел особняк в нагорной части города, после революции его семью уплотнили, оставив им две комнаты, после ареста отца их выселили, и они сняли комнату в так называемом частном секторе неподалеку от дома Курченко. Тоня жила с матерью, не имевшей специальности, никогда не работавшей и со здоровьем, сильно подорванным гибелью мужа. После школы Тоня не училась, не имела постоянной работы и зарабатывала переводами, которые ей устраивали знакомые отца. Через несколько месяцев Женя и Тоня поженятся, а пока Женя пропустил так много занятий, что скрыть это невозможно, и выход из положения один — достать справку о болезни. Наконец, Женя справку принес. Еще были частные врачи, принимавшие на дому, и для студентов выданные ими справки оправдывали пропуск занятий. Такая справка была и у Жени: на бланке с фамилией, инициалами и адресом (запомнилось — улица Свердлова), подписью, личной печатью и обычным текстом: студент Евгений Курченко не мог посещать занятия по состоянию здоровья с такого-то по такое-то время. Все чин-чинарем. Справку вместе с другими отнес в деканат. Вскоре меня вызвал Урюпин.

— Что вы мне дали? — дребезжащим голосом раздраженно спросил он, толкнув в мою сторону бумажку, лежавшую на столе. Это была Женина справка.

— Справка о болезни, — ответил я, недоумевая по поводу его раздражения.

— Кем выдана?

— Врачом. Частным врачом.

— А чем болел этот ваш Курченко?

— Не знаю.

— Ну, так спросите у него. — Урюпин перегнулся через стол и сказал, глядя мне в глаза и явно предвкушая эффект:

— Этот врач, — он назвал фамилию, — известный в городе гинеколог. Я ахнул и не удержался от смеха. Урюпин вспылил:

— Я вас обоих с вашими шуточками сниму со стипендии. Идите с этой своей справкой от гинеколога!

Женя, когда я вернул ему справку, так же как и я, ахнул и захохотал.

— Ну и влип!

— Как же ты умудрился взять у него справку?

— Да не у него! У Тони знакомая — дочь врача, Тоня и достала у нее несколько бланков. А я знал какой он врач? Ах ты, черт! Неужели и Тоня не знала, какой он врач! А я еще радовался, что есть бланки про запас...

— Женя! Урюпин сказал, что снимет стипендию с нас обоих.

— Ну, с тебя — не за что: ты не обязан знать всех врачей. Это он так ляпнул, со злости. А с меня — может. Что же делать?

— Быстро доставай другую справку.

— Легко сказать. На другое утро Женя показал мне справку из студенческой поликлиники.

— Как же ты умудрился?

— Нужда заставит.

— А все-таки?

— Ловкость рук и никакого мошенства, как говорит твоя тетушка.

— В секрете держишь?

— Да какие от тебя секреты! В регистратуре есть такая хорошенькая. Не замечал?

— Заметил.

— Потрепался с ней немножко... Ну, и вот!

— Ну, давай справку — отнесу в деканат.

— Наверное, лучше мне самому отнести Урюпину — надо извиниться — стипендия все-таки! И надо еще придумать что говорить...

— Все в порядке, — сказал Женя, вернувшись от декана.

— Что же ты придумал в свое оправдание?

— Чушь какую-то. Но он не дал мне и рта раскрыть. Сказал, что жалеет, что вернул ту справку... И сразу: «Идите, идите! Не надо мне ваших объяснений».

— А говоришь — все в порядке.

— А стипендию он отнять не может: справка у меня серьезная — из поликлиники. А проверять он не станет — больно ленив.