2.

2.

Жизнь в институте обычная и привычная, как будто нигде ничего не произошло и не происходит. Услышишь о новом событии, удивишься или расстроишься, и снова нырнешь в нашу жизнь... Ультиматум Эстонии, Латвии и Литве: допустить размещение Красной армии на их территориях. И допустили. Германия в состоянии войны с Францией и Англией и, конечно, радуется отсутствию второго фронта. Зачем нужны наши гарнизоны в этих маленьких республиках? Против кого? Неужели против самих этих республик, чтобы, по выражению Кучерова, их оттяпать. Договорились с Гитлером кому что оттяпывать?.. Заелись с Финляндией — требуем обмена территориями, Финляндия не соглашается... Сообщение: Финляндия ведет артиллерийский обстрел нашей территории. Как похоже на сообщение Германии при нападении на Польшу: польские войска первыми пошли на штурм немецкой пограничной, — забыл ее название, — крепости!.. К сожалению, сравнение оказалось уместным: мы уже воюем с Финляндией. И сразу же Карельская автономная республика преобразована в Карело-Финскую Союзную во главе с деятелем Коминтерна Куусиненом. Судьба Финляндии решается заранее, без лишних церемоний. С товарищами все реже и короче говорим об этом. Задашь вопрос, обменяешься репликами, и все. «О Финляндии слышал?» «Угу». Наверное, Толя прав: какой смысл в таких разговорах, и что они изменят? Небывало помпезное празднование шестидесятилетия Сталина. Учреждены Сталинские премии и Сталинские стипендии. На нашем факультете Сталинскую стипендию получает Бугровский.

На четвертом курсе из новых преподавателей хорошо запомнились Борис Давидович Лихтенвальд, по прозвищу грозный Бобик, и Кошелев, имя-отчество которого я давно забыл.

Грозный Бобик, высокий, интересный, лет тридцати с небольшим, но уже известный в Харькове специалист в области строительных конструкций, где-то проектировал, а в нашем институте читал лекции. Нам он в первом семестре прочел курс деревянных конструкций, в просторечье – деревяшки, во втором семестре — курс металлических конструкций, в просторечье — металл. Читал толково, с огоньком и грубоватым юмором.

Вот он на доске заканчивает расчет для нас довольно сложный, поворачивается к нам и, похлопывая руками по верхушкам ушей, спрашивает: Поняли? В эту зиму в нашем институте, — и не только в нем, — в определенное время гас свет. Мы приносили свечи и даже керосиновые лампы. В аудитории горят ряды свечей. Входит Борис Давидович, крестится и, произнеся «Господи, благослови!», читает лекцию и, заканчивая ее, говорит «Аминь». Для многих и для меня его предметы оказались самыми трудными, а грозный Бобик — из всех преподавателей самым требовательным и, как нам казалось, — беспощадным. Экзамен по деревяшкам я вовремя не решился сдавать, сдавал в зимние каникулы у грозного Бобика дома. Меня предупредили, чтобы я ни в коем случае не пользовался шпаргалками: он из комнаты уйдет, я останусь один, но у него такая система зеркал, что он все будет видеть. Никаких зеркал я не заметил, у страха глаза велики, — но шпаргалками, — как всегда, они у меня были, — не пользовался и сдал экзамен на четыре.

О рассеянности профессора Кошелева ходили легенды. Очевидцы утверждали, что он во время дождя стоял под водосточной трубой и о чем-то думал. Лет за сорок, всегда в сером мятом костюме, сам какой-то серый и мятый, и голос у него тоже серый. Целый год читал диамат с истматом, — диалектический и исторический материализм, — вполне профессионально, хотя и монотонно. Предмет был поинтересней политэкономии, истории партии и... я уже забыл чем только нам не пытались засорять мозги. Однажды Кошелев пришел на лекцию с ребенком лет двух-трех, и мы были поражены как тихо сидит ребенок на столе, служившем Кошелеву кафедрой. Кто-то из студентов положил перед ребенком несколько листиков бумаги и дал ему карандаш. Ребенок занялся рисованием, а Кошелев, оторвавшись от лекции, поблагодарил. Вскоре в этих лекциях меня стала раздражать узость подачи материала: когда шла речь о других философских школах, то о них сообщалось только то, что марксизм в них отвергал, что принимал, что развивал, и мы не получали ясного представления об этих философских направлениях. Нам, как лошадям, надевали шоры, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме того, что нам видеть положено. Мое раздражение разделяли Моня и Мотя. Остальные либо плохо и с трудом понимали философию, либо вовсе ею не интересовались — к экзамену готовили шпаргалки и зубрили. Толя сказал мне удивленно:

— Да зачем тебе? Чем меньше этой муры, тем легче от нее будет сдыхаться.

Геня Журавлевский и Сеня Рубель его горячо поддержали.

В городе устраивают воздушные тревоги. Работающих принуждают покупать противогазы. Мы проснулись среди ночи от страшного грохота. Впечатление — удар пришелся по нашему домику. Сережа кричит:

— Где противогазы?! Всем надеть противогазы!!

Я поднял оконную штору и открыл форточку. Тишина, и на противоположной стороне улицы темные окна. Оделся и вышел во двор. Тишина. Открылась дверь соседей.

— Что случилось? — спрашивает Юлия Герасимовна.

Непонятно. Слышите — такая тишина. Вышел на улицу: тишина, безлюдье, горят редкие уличные фонари, во всех домах, кроме нашего, темные окна, из дворов никто не выходит. Возвращаюсь — навстречу Сережа. Обошли дом со всех сторон.

— Ничего не понимаю, — говорит Сережа. — Но ведь что-то по дому стукнуло. Может быть что-то от самолета отвалилось? Давай отойдем — посмотрим на крышу... — Когда глаза привыкли к темноте, увидели силуэт крыши. Силуэт цел. — А крыша? Может быть что-то ее пробило и застряло на чердаке? Придется подождать до утра. Пошли спать.

Сообщаем наши наблюдения Юлии Герасимовне и Зине, стоящим на своем крыльце, Лизе и Гале, стоящим на своем.

Все заснули, а мне не спится. Зажег настольную лампу — думал заниматься, но не занимается — возбужден, и мысли о войне. С нашего фронта в Финляндии сообщают только о подвигах отдельных героев и подразделений. Значит, — никаких успехов. Наверное, не можем прорвать линию Маннергейма и топчемся на месте, наверное, финны, защищая свою страну, отчаянно сопротивляются.

Во Франции и Англии формируются корпуса добровольцев в помощь Финляндии, — значит, считают нас союзниками Гитлера. Дожились! С сентября на границе Германии и Франции стоят немецкие и французские войска. В сводках обеих сторон одни и те же сообщения: бои местного значения, поиски разведчиков, перестрелка, на фронте без перемен. Обе стороны все еще накапливают силы? Ведут тайные переговоры? Западная пресса называет эту войну странной. Но города бомбят. Горят и разрушаются дома, гибнет мирное население. Втянемся в мировую войну — то же будет и у нас. Представил бомбежку Харькова, и вдруг, как по дороге от Эльбруса, родились стихи:

Там, где в ночь пожар гудел

И огонь пел песнь свою,

Темный пепел посветлел.

Как покрылся плесенью.

Побелел восток вдали,

Звезды в небе гаснули,

Но светилися угли

Огоньками красными.

Дальше не помню. Записал, перечитал, обнаружил грубую ошибку: нет слова «гаснули», правильно — гасли... А, ладно! Все равно никто не прочтет, порвал и выбросил.

Ни спать, ни заниматься не могу. Написать Люсе? Нельзя же не ответить. Но о чем? Не писать же эти стихи! Переписка шла вяло, писали все реже.

Утром Сережа, разбудив меня, сказал:

— Знаешь, что это было? Упала мачта для антенны, прикрепленная к печной трубе.

— А где она лежит?

— На крыше.

— А труба цела?

— Цела. Теперь морока — заново устанавливать антенну. Вдвоем не справимся, кого нанять — ума не приложу.

С удовольствием слушаю Петра Лещенко — его песни часто передает радио Софии. Они приятны уже тем, что это — не «Широка страна моя родная», не «Если завтра война», не «Белоруссия родная, Украина золотая» и не очередная песня о Сталине. Слушая Софию, стал немного понимать болгарский язык и узнавать интересные новости. Во Франции и Англии корпуса добровольцев готовы к отплытию, — с интернациональной помощью республиканской Испании, вдруг услышал: Советский Союз и Финляндия ведут мирные переговоры, где — уже не помню, кажется, — в Стокгольме. Не поверил: или я плохо понимаю болгарский, или это – ложь. Сообщил новость и свои сомнения Сереже — он тоже не поверил, но через день сказал, что я, по-видимому, не ошибся — он тоже услышал из Софии о мирных переговорах. Сообщать эту новость своим друзьям в институте я раздумал — никто не поверит. Но вот передали по радио о прорыве линии Маннергейма, а потом, — как снег на голову, — о заключении мирного договора. На правах победителя мы оттяпали от Финляндии куда больше того, что требовали до войны, включая город-крепость Виипури (Выборг), единственный незамерзающий порт Петсамо (Печенга), разместили на территории Финляндии свою военно-морскую базу и, конечно, ничего, как предлагали раньше, не дали в обмен. Ошеломил пункт договора, — если память не изменяет, то пятый, — по которому на определенный день назначен штурм не взятой крепости Виипури, которая все равно отходит к нам. Задавал себе вопрос: зачем? Ответа не находил. Наверное, ответ надо искать в характере Сталина.