21.
21.
После экзаменов была обмерная практика: обмеряли, и по обмерам вычерчивали памятники архитектуры. Кто выехал в другие города, кто производил обмеры в Харькове. Мне вместе с одним соучеником досталась бывшая церковь харьковского университета. Во время практики Наташа Кунцевич приходила к нам домой, меня не застала и передала просьбу зайти к ним. Оказалось, что после плавания в Арктике приезжает Коля, и его многочисленные харьковские друзья-приятели, которых я никогда не видел, просят, очевидно по рекомендации Наташи, к приезду Коли как-то оформить квартиру Кунцевичей. Я не помню, какое я придумал оформление интерьеров, кажется — никакого, но снаружи к моменту появления Коли над подъездом оказался предлинный плакат «Добро пожаловать в тихую гавань после бурных скитаний», а на наружной стене рядом с дверью была прикреплена мраморная доска от умывальника с надписью золотом (золотистой охрой), сообщающей о том, что в этом доме с такого-то по такое-то время жил будущий великий мореплаватель Николай Алексеевич Кунцевич.
С Гориком мы по-прежнему дружны, с Колей у меня — никаких отношений, ни плохих, ни хороших. Наверное, сказывались большая, чем с Гориком, разница в возрасте, влияние семей, в которых мы росли, разная обстановка в стране, когда мы взрослели, да мало ли что. Но мы считали долгом поддерживать родственные отношения и время от времени встречались, иной раз втроем — Коля, Горик и я. Наши встречи приятны Вере и безразличны Гореловым.
Не помню, какая была вывеска в Короленковском переулке: ресторан, закусочная или еще что-нибудь подобное. В большом помещении многолюдно, накурено и шумно. Не видно женщин, подают пиво, но это не пивная: Коля, Горик и я закусываем водку мясным горячим блюдом. По сути, это трактир. Нам с Гориком интересно — что за человек этот красивый парень, арктический моряк, судовой механик. Мы больше молчим и наводим Колю на рассуждения. А рассуждает он охотно и с апломбом дает понять, что он — ленинградец: «У нас в Ленинграде шею бреют только ломовые извозчики». Но, хмелея, сползает с питерского произношения (что) на южное (шо). Он, если и не оправдывает всего, что творится в стране, то и не осуждает. Прет из него такая философия: ему хорошо, значит — все хорошо, старайтесь, чтобы вам было хорошо, и все будет в порядке.
— Коля, ты член партии? — спрашивает Горик.
Кандидат. Когда расходимся, Коля говорит, что под выходной устраивает дома для своих друзей мальчишник, — сестра уйдет ночевать к подруге, — приглашает и нас. С Колей мне по дороге, но нам с Гориком хочется поговорить, и я иду его провожать, обсуждаем идти или не идти на мальчишник — и хочется, и почему-то не хочется. Конечно, там будет шикарная выпивка и хорошая закуска — моряк кутит, так как же нам, студентам, не выпить на дурака? Значит, пойдем.
— У них же, кажется, есть домработница, — говорит Горик. — Значит, он и ее куда-то отправит?
— Домработницы уже нет.
Мы не ошиблись: был богатый стол. Народу много, и заметно — они хорошо друг друга знают. Сначала мальчишки держались солидно, разговаривали тихо, изредка, подняв какую-нибудь из бутылок, рассматривали на ней этикетку и ее на свет и ставили на место с таким равнодушием, будто их уже ничем не удивишь. Мы с Гориком сели рядом.
— Только не разбрасываться, — сказал я. — Что-нибудь одно.
— Тогда водку.
Выпили за Колю, и постепенно в разных концах стола стал нарастать гул голосов. Прошло какое-то время, и нам с Гориком чтобы разговаривать приходилось наклоняться друг к другу. Кто-то прокричал: «Тихо! Шпана, ша!! Против нас стоял парень и держал за ножки перевернутый примус.
— Кур разделывают так, — сказал он, когда стало тихо, поднатужился и оторвал от примуса ножку, обрызгав стол керосином. Сквозь смех слышен чей-то голос:
— Ты давно на бойне работаешь?
— Не собираюсь отбивать у тебя кусок хлеба. Вспыхнула перебранка.
— Ребята уже набрались, — сказал я.
Черт с ними! — сказал Горик. — Это он тренируется для работы в НКВД. Мы захохотали. Прошло еще какое-то время, и стало значительно тише. Посреди комнаты стоял Коля в окружении ребят и что-то им показывал. Раздались возгласы: «Ух, ты!»... «Настоящее золото?»... «Дай-ка подержать». «Открыть можно?»... Кто-то спросил:
— Откуда они у тебя?
Это — отца. Мы подошли к стоявшей группе. По рукам ходили золотые карманные часы. Они были массивные, с золотой цепочкой. Ребята, посмотрев часы, возвращались за стол. После того, как вернулся к столу Горик, Коля и я остались вдвоем. Я открыл крышку, под ней другую, несколько секунд смотрел на работающий механизм, закрыл обе крышки, открыл с другой стороны, несколько секунд смотрел на циферблат, потрогал щербинку на стекле, закрыл крышку, протянул часы Коле и, хотя видел часы впервые, тихо спросил:
— Торонько?
— Почему ты так думаешь? — так же тихо спросил Коля.
— А я жил у них.
— Я тебя очень прошу — никому не говори.
— Об этом можешь не беспокоиться — зачем мне говорить? — Я вернулся за стол, а Коля пошел с часами вглубь квартиры.
Прошло еще какое-то время. Я почувствовал, что хмелею, и сказал Горику:
— С меня хватит.
— Кажется, и с меня.
Мы пошли по квартире и в соседней комнате остановились возле широкого кожаного дивана. На нем я когда-то спал, когда жил на Сирохинской, а ночевал у Кропилиных. На нем умер дед Николай.
-– Настоящий тургеневский самосон, — сказал Горик. — Поехали!
Мы улеглись, и все вокруг меня поплыло. За дверью завели патефон, и Лемешев запел: «Обуяла тарантелла». Он пел «абуяла», иголку заело, и повторялось только «Абуяла». То ли запись неважная, то ли пластинка заигранная, то ли дикция нечеткая, и «Абуяла» воспринималось как вопрос в нецензурной форме. Мы засмеялись. За дверью взрыв хохота заглушил Лемешева, а потом — восторженный, переходящий в визг, голос:
— Не надо дальше! Давай сначала. Повторялось и повторялось.
— Ну, это уже патология, — сказал Горик. Под это повторение я заснул.
Меня разбудил Горик. Тишина. Светает. Возле нашего дивана — головы спящих. Спят на полу и в других местах комнаты.
— Давай их напугаем, — тихо говорит Горик. — Будто нам плохо после выпивки, и мы вот-вот... Понял?
— Не услышат.
— А мы попробуем.
Мы нагнулись над спящими и застонали. Никакого впечатления. Горик заревел. Кто-то из спящих возле нас замычал, кто-то перевернулся на другой бок. Но один из спящих поодаль сел и крикнул: «Черт знает что!» Горик перешел на тихий стон. Проснувшийся за ноги оттаскивал спящих от дивана, к нему присоединился еще один. Горик и я лежали на диване и как бы во сне тихо стонали.
Когда я проснулся, было совсем светло. Сел и прислушался. За открытыми окнами — тишина, если не считать чириканья воробьев, значит еще очень рано. Рядом сел Горик.
— По домам? — спросил он.
— В самый раз. Горик, лукаво улыбаясь, стал показывать на спящих и стоящую возле каждого обувь.
— Давай спрячем.
— Да зачем тебе это?
— А разве тебе не хочется? Ну, давай.
Мы подняли сиденье дивана, увидели разостланный брезент, под ним — рядно, под рядном — старое ватное одеяло, под одеялом — всякое тряпье.
— Вся обувь не поместится, значит, — только левые или правые, — сказал Горик.
Мы собрали не то левые, не то правые туфли и ботинки в этой и в других комнатах, в диване их Горик маскировал тряпьем, сверху положили одеяло, рядно и брезент, опустили сиденье и ушли, тихо захлопнув дверь на английский замок.
— Пусть ищут. Кто ищет, тот всегда найдет! — сказал Горик. — Не люблю таких орлов.
— И после паузы добавил: Вместе с твоим кузеном. Знаешь, было когда-то такое выражение бездуховность. Как говорит отец, — ее отменили. Это о них.
— Не обобщай. Ты что, во всех разобрался?
— Ну, может быть кто-нибудь из них и не такой. Как исключение. У нас на курсе соученики самые разные, но большинство все-таки лучше. А у вас?
— Тоже самые разные, и большинство — народ симпатичный. А со многими и поговорить интересно.
Вышли на улицу и разошлись. По дороге вспомнил золотые часы. Так вот где ценности Торонько! Отец не исключал такой возможности. То, что они не достались ГПУ — это приятно. А то, что часы у Коли? Не дожидаясь возвращения Торонько, его ценности пустили по рукам, а может быть и в расход — это нечестно. Но спокойно! Может быть они целехонькими хранятся у Веры, а Коле просто захотелось похвастаться по пьянке. Кто знает! Мне нетрудно предвидеть, что скажут и как поступят в любой ситуации Гореловы, но не Кропилины — тут я предсказывать не могу.
Болела голова. После завтрака я пошел к Коле в надежде похмелиться и никак не ожидал застать там такое зрелищ: у всех одна нога обута, везде идет обыск. При моем появлении раздался рев и крики: «Ага, вот он!»... «Где наша обувь?»…
Я помахал рукой.
— Спокойно! Водка есть? Снова рев и выкрики: «Сейчас получишь!»... «Водки ему!»... «Где наша обувь?»...
— Коля, похмелиться найдется?
Найдется. Пойдем. Коля обут в черные ботинки, а вчера был в коричневых туфлях. Столы неубраны. Мы садимся. Коля наполняет рюмки. Я спрашиваю:
— Есть еще желающие?
Желающие находятся.
— Ты вовремя пришел, — говорит Коля. — А то бы мне, как единственному, кто полностью обут, пришлось бы идти к тебе, а если бы не застал тебя, — даже страшно подумать, — ходить по всему городу собирать для них обувь. Куда вы ее запрятали? Или... или... Вы что, — унесли ее?
— Дай подумать... Нет, мы ничего с собой не несли. Значит, она где-то тут.
— Но где?
— Дай вспомнить.
Из комнаты можно было выйти в одну дверь и, обойдя квартиру, войти в другую. Так я и прошел медленно-медленно, кругом все осматривая. Диван на месте. Как же они не нашли? Они меня сопровождали, чуть прихрамывая. Изредка слышал: «Мы все обыскали»... «По несколько раз»... «Нигде нет»... «Это же не иголки»... Я пошел по второму кругу.
— Долго ты нас будешь водить?
— Надо вспомнить. На этот раз я сел против дивана, помолчал и в полной тишине показал на диван.
— Здесь.
— Там нет. Мы смотрели.
— Значит, кто-то из вас перепрятал.
— Ты что, — издеваешься?!
Были там. Смотрите. Коля рывком поднял сиденье и швырнул на пол брезент, рядно и одеяло. Осталось мелкое тряпье.
— Ну?! Где тут обувь?
— Там. Ищи, ищи. Коля пошарил и закричал:
— Здесь!
Все бросились к дивану, а я под шумок ушел. Когда проходил через большой двор, вдогонку донеслось: «Абуяла, Абуяла, Абуяла». Пожалел, что не было со мной Горика — он бы порадовался.