17.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

17.

Хоть и лежишь в тени причала, все равно, сквозь веки, закрывши глаза, почти видишь яркий, всюду разлитый солнечный свет. Слышишь удары, а вслед — шуршание волн. Мысленно отсчитываешь секунды между этими ударами и уже знаешь, что количество секунд одинаковое, но сегодня — одно, а вчера было другое. Кажется, что ни о чем не думаешь, но ловишь себя на мысли о том, что точно так шумело это море и сто и много тысяч лет назад, будет так шуметь, когда и нас давно не будет... Вдруг проснешься, выкупаешься, снова лежишь и снова кажется, что ни о чем не думаешь. Рядом библиотечная книжка, но ничего не хочется: ни читать, ни знакомиться с людьми, ни разговаривать с ними. И ехать никуда не хочется — ни на Южный берег, ни на Кавказ... Но стоило отцу пригласить меня в Феодосию, как я сразу охотно согласился. Ехали в грузовой машине, сидя, как в Челябинске, на длинных скамьях. Свободных мест почти не было.

Крымские горы заканчиваются совсем невысоким, серым, скалистым крылом, обнявшим древнюю Кафу, и над ней, на этих горах — развалины генуэзской крепости. «Серовато-бурый унылый и скучный на вид городишко — писал о Феодосии Чехов в том же письме Марии Павловне. — Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, ненадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов. Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины». Город, если рассматривать его изнутри, выглядит серовато-бурым, а если взглянуть издали — преобладает красный цвет сплошь черепичных крыш. Раздражает проходящая вдоль набережной и отрезающая город от моря железнодорожная ветка в порт. «Недавно я был проездом в Феодосии, видел издали Ваш дом, — писал Чехов Суворину 19 августа 1899 года. — Город совершенно изгажен железной дорогой...» Если сравнить купанье на промысле и в Феодосии, то хорошо бы окунуться и поплавать в Феодосии, а выйти на берег Арабатской стрелки — там природа куда ближе к своему естественному состоянию и берег так густо не усеян купающимися и загорающими.

Днем, заранее договорившись, встретились с отцом на набережной: у него были свои дела, я провел время на пляже. В кафе ели чебуреки и еще что-то, пили вино и курили «Нашу марку».

— Ты уже решил куда поедешь? — спросил отец.

— Еще нет.

— Колеблешься?

— Просто не думал еще об этом.

— Ну, и живи здесь сколько хочешь. Я почему спросил? Если будешь в Батуми, постарайся найти там кафе, — я расскажу тебе как его найти. В нем я договаривался с контрабандистом, который проводил меня в Турцию. Интересно — сохранилось ли оно и как теперь выглядит.

— Чем же ты мог расплатиться?

— Золотом. Когда меня мобилизовали, отец дал мне десять монет по 15 рублей — какая-то часть того, что у него оставалось... А интересный народ — контрабандисты, по-своему честный, во всяком случае тот, с которым я имел дело, и его турецкий приятель или компаньон, — пойди разбери, — наверное, и то, и другое.

Не могу вспомнить как отец пробирался в Турцию — по морю или по суше, и спрашивал ли я его об этом, но я запомнил поразивший меня рассказ о том, что контрабандист предложил отцу выбор двух вариантов. По одному из них контрабандист проводит отца в Турцию, расскажет как и куда идти, чтобы предстать перед местными властями, и на этом они расстанутся. По другому, стоившему гораздо дороже, контрабандист отведет отца к своему приятелю, и у него отец поживет, пока приятель за деньги получит в полиции необходимый отцу документ, и тогда у отца останутся заботы только о пропитании. Какой бы вариант отец ни выбрал, контрабандисту оставалась одна и та же сумма, остальные деньги — немного его приятелю, куда больше — турецким чиновникам. Второй вариант надежней, но у отца на него не хватало денег, и контрабандист предложил отцу, чтобы он помог доставить товар в Турцию, и тогда контрабандист для себя ничего с отца не возьмет. Отец согласился и несколько дней жил в семье контрабандиста, пока тот готовил товар.

— А ты помнишь где жил контрабандист?

— Нет, теперь бы не нашел. Пришли в сумерки и ушли в сумерки, адрес я не спрашивал, да и зачем было спрашивать? — Отец помолчал. — Выходит, я не только белогвардеец и белоэмигрант, но и контрабандист, — сказал он с такой горькой иронией, что мне стало больно.

— Вот спросят тебя в очередной раз — кто твой отец? А ты вдруг ответишь: «Контрабандист».

Мы захохотали. — Представь себе их физиономии — полная растерянность: неизвестно как относиться к такому происхождению. Какое оно? Пролетарское или буржуазное?

Из кафе отец снова отправился по своим делам, а я — в картинную галерею Айвазовского. Я уже хорошо чувствовал разницу между Шишкиным и Левитаном, Айвазовский среди маринистов оказался для меня Шишкиным, а не Левитаном, но его картина «Наполеон на острове святой Елены» произвела сильное впечатление. Она — не из лучших, даже не блещет техникой, как другие его полотна, но поражает идеей. Не сомневаюсь, что в представлении Айвазовского, как и большинства его современников, Наполеон был одним из самых выдающихся людей и, конечно, — самый выдающийся в прошлом столетии, а на картине сам этот Наполеон, одиноко стоящий на скале и глядящий на разбушевавшийся океан, — жалкая фигурка, ничто перед стихией.

Я продолжал жить у отца. Раньше я стеснялся спрашивать его о прошлой жизни, теперь при случае спрашивал, а иногда он и сам рассказывал. Трагически окончившаяся попытка пересидеть междоусобную войну на Кубани была наивным заблуждением, а в Грузии это казалось возможным: Грузия — независимая демократическая республика, отделившаяся от России и не вмешивавшаяся в ее внутренние дела. Никому до него здесь нет дела, никто его не преследует и никуда не мобилизует. Отец работает помощником садовника, фактически — садовым рабочим, работа для него приятная, обзаводится знакомыми среди местных жителей и бежавших из России, дает частные уроки русского и немецкого, учит грузинский и эмигрировать за границы бывшей России не собирается. Беда была в том, что независимость молодой республики казалась ненадежной. Белые дерутся за единую неделимую Россию и в случае победы, надо думать, примутся второй раз покорять Кавказ. Советское правительство стремится к мировой революции...

— Ты помнишь, — спрашивает отец, — такие стишки? Мы на горе всем буржуям...

— Помню, помню! — Я подхватываю: ...Мировой пожар раздуем. Мировой пожар горит, Буржуазия трещит.

— Ну, так вот. Хотя Советское правительство во время гражданской войны независимость Грузии признавало, не было никакой гарантии в том, что, победив, оно не захочет распространить этот пожар и на Кавказ.

Такие опасения отец слышал от знакомых грузин и русских, разговоры и споры об этом шли в кофейнях. Отца не устраивал ни приход белых — он дезертир, ни приход красных — едва не погиб от их произвола.

— Хоч верть-круть, хоч круть-верть. Бачу — мабуть доведеться тiкати свiт за очi. I довелося.

Произошло это после разгрома белых, когда Красная армия стала приближаться к Кавказскому хребту, а знакомые отца — исчезать один за другим.

— Сильно бедствовал за границей?

— Всякое было. В общем — не сладко. — Отец хмурится — значит, не хочет говорить об этом, но охотно вспоминает жизнь у контрабандистов в Грузии и в Турции.

— А интересно — какой контрабандой промышляли в то время?

— Знаешь, я его тоже об этом спросил, а он в ответ вполне серьезно меня предупредил, чтобы я не вздумал заняться этим делом самостоятельно — конкурентов здесь не терпят. Из этого я заключил, что контрабандисты — замкнутая группа, вроде средневекового цеха, и попасть в нее не так просто.

Позднее отец помогал контрабандисту упаковывать товар, и тот рассказал отцу, чем сейчас промышляет. Жизнь дорожает, люди продают по дешевке ценные вещи, покупателей почти нет, а в Турции богатые люди такие вещи охотно покупают.

— А из Турции он тоже что-нибудь доставлял?

— Что-то доставлял, но что — он не говорил, а я не спрашивал. Он только не то в шутку, не то всерьез предложил мне помочь доставить товар в Грузию, но я как раз в это время получил обещанный документ. И вот что интересно: его приятель, у которого мы жили, после того, как он расплатился с чиновниками, вернул мне остаток денег. Я стал было отказываться, но он сказал, что свое получил, а мне нехорошо оставаться совсем без средств.

— Папа, его приятель — турок?

— По-моему, они оба аджарцы или месхи, во всяком случае, друг с другом и в своих семьях они говорили по-грузински, но знали и турецкий, и русский.

— Но не по-аджарски.

— А! Так аджарского языка нет. Аджарцы — магометане, их много и по ту сторону границы.

— Папа, а если бы к тому времени ты не получил документ, помог бы контрабандисту еще раз переправить товар?

— Кто знает! Очень уж утомительно ждать, ничего не делая. Может быть, и сходил бы разок.

В Феодосии мы еще раз побывали вместе, я вспомнил Сережино троететие с их здешней дачей и узнал, что одной из теток нет в живых, другая болеет, третья продала свой феодосийский дом и безвыездно живет в Харькове с больной сестрой.

Я спросил отца, как он попал на Арабатскую стрелку.

— Узнал, что одна из Сережиных теток осталась на зиму в Феодосии... Я же искал работу... Приехал сюда и сразу наткнулся на оживление соляных промыслов. Ну, и вот...

— А ты и здесь на учете в ГПУ?

— Да. Только теперь не в ГПУ, а в НКВД.

— Папа, ты часто принимаешь соду. Неладно с желудком?

— Изжога замучила, — ответил отец и нахмурился.