19.

19.

В Москве на площади Курского вокзала ко мне подошла девочка-подросток, без пальто и босая.

— Дядечку, скажiть, будьте ласкавi, як проїхати у Полтаву?

— А ти звiдкiля їдеш?

— 3 Сибiру.

— А до кого?

— До тiтоньки.

— А де твої батьки?

— В Сибiру.

— А грошi в тебе є?

— Нi.

— А як же ти їдеш?

— А так.

— А що ж ти їси?

— Що дадуть.

— Ну, добре. Поїдемо разом.

— У Полтаву?

— З початку у Харкiв, а там посажу тебе в поїзд до Полтави.

— А чи довго ще їхати до Полтави?

— Як усе буде гаразд, то завтра ввечерi у Полтавi. Ти там колись бувала?

Бувала. Я знаю, де тiтонька живе. У девочки очень грязные ноги, в вагоне я дал ей свои носки и тогда кондуктор дал и для нее постельное белье. У меня были кое-какие продукты, девочка с жадностью поела, не дождавшись чая, выпила воды и стала засыпать. Я едва успел вместе с соседкой по вагону постелить ей на нижней полке, как она крепко уснула. Пришел кондуктор, укрыл ее вторым одеялом и молча постоял, вздыхая и теребя седеющий ус. Вздыхали и женщины, ехавшие рядом с нами, и в глазах у них светились и сочувствие, и любопытство. Я молчал — ни с кем и ни о чем не хотелось говорить. Вместо чая кондуктор разносил кипяток в стаканах с подстаканниками и чайными ложками. То ли я чересчур много спал до Москвы, то ли по какой другой причине очень долго не мог заснуть. Лежал на своей второй полке, сидел рядом с крепко спящей девочкой и вдруг вспомнил как она, когда мы вошли в вагон, сразу полезла на третью, багажную полку. Потом стоял в тамбуре. На станции вышел кондуктор с фонарем, отпер дверь и спустился на перрон. Я спустился вслед за ним. Никого не было.

— У вас один билет до Харькова, другой до Полтавы. Кто в Полтаву едет?

— Девочка.

— Сама?

— Сама. Она и до Москвы сама ехала.

— Из Сибири, значит. В Москве подобрали?

— Возле Курского вокзала.

— Так. Значит, я вам в Харькове билет в Полтаву закомпостирую, а то в кассах большие очереди. У нее есть кто в Полтаве?

— Говорит, что едет к тетке.

Поезд двинулся, я остался в тамбуре, кондуктор зашел в вагон и в двери столкнулся с пассажиром, выходившим в тамбур. Пассажир в галифе, сапогах и нижней рубашке закурил папиросу, бросил спичку на пол, уставился на меня, как-то умудрился одновременно нахмуриться и усмехнуться и сказал, да не просто сказал, а зло:

— С кулацким отродьем цацкаешься?.. Да ты что!.. Ты что? Ты что....

А я молчал, смотрел ему в глаза и двигался на него, мгновенно вспомнив подходящий прием джиу-джитсу, и в то же время изо всех сил старался сдержаться, но полностью сдержаться не сумел.

— А пошел ты, сволочь... — Впервые в жизни выругался нецензурно и вошел в вагон. За неплотно закрытой дверью стоял кондуктор с фонарем. Он прихлопнул дверь и сказал:

— Полезай-ка, сынок, на свою полку. От греха подальше.

Когда я проснулся, солнце светило в окно, напротив меня на нижней полке, не на той, на которой сидела девочка, сидела женщина, помогавшая стелить постель, девочка и другая женщина, которую я раньше не видел. К моему удивлению у девочки были чистые ноги, она была в детских носочках, другая женщина помогала ей примерять поношенные спортсменки. Женщины расспрашивали девочку, и я услышал, что зовут ее Оксана. Оксана отвечала на вопросы, так же как мне вчера — скупо, без лишних слов. Я спрыгнул, сказал «Доброго ранку», взял полотенце и мыло и направился, было, в туалет, как вдруг девочка вскочила, в одних носках бросилась ко мне и ухватилась за брючный ремень.

— Дядечку, не уходiть! Не уходiть! Менi ж у Полтаву...

Такой испуг был у нее на лице, что я потрепал ее волосы, а когда принял руку, ладонь была в пыли.

— А я не ухожу. Ти вмивалася?

— Вмивалася.

— Так i я хочу вмитися. Можна?

Можна. В туалет была очередь. Поезд загромыхал на стрелках, прошел кондуктор, другой, а не тот, с которым я ночью разговаривал, сказал «Белгород» и запер туалет. Пришлось задержаться. Когда вернулся, девочка и ее соседка сидели рядом у подоконного столика, на котором была разложена еда.

— Она ждет вас и ничего не кушает, — сказала женщина.

— Там була черга, — сказал я, положил на стол остатки своей еды, и мы втроем позавтракали. Я посмотрел на ноги девочки — они были в спортсменках.

— На вырост, — сказала женщина. — Да нет, раньше сносит. На них обувь прямо горит, не напасешься.

Когда пассажиры стали собираться, эта женщина достала большой платок и как-то хитро закутала им девочку, завязав платок сзади, а руки девочки остались свободными.

— Все теплее будет, — сказала она.

Пожилая пара, сидевшая на боковой полке, укладывала вещи, женщина поманила девочку и повязала ей голову платочком. Потом девочке надавали столько продуктов, будто ей предстояла дорога в Сибирь, и мне пришлось вынуть матерчатую сумку с ручками и уложить в нее эти продукты. Когда перед выходом из вагона пассажиры выстроились в проходе, я все смотрел на галифе и сапоги, но того галифе и тех сапог не увидел. Зато увидел женщину, которая примеряла девочке спортсменки, и, когда встретился с ней глазами, сказал спасибо.

— Это вам спасибо. Все замкнулись и отгораживаются от людей. Такое время. А глядя на вас и чувство доброе пробуждается. И, слава Богу, не у меня одной.

Я взглянул на нее повнимательней и без колебаний заявил:

— А вы преподавательница русского языка и литературы. Теперь она вглядывалась в меня.

— Нет, вы у меня не учились. Значит, действительно, профессия накладывает отпечаток.

— Любители скоропалительных выводов утверждают, что у нас плохая молодежь, — сказал пожилой интеллигентный человек, стоявший за учительницей. — А молодежь, как была во все времена самая разная, так и пребудет самой разной во веки веков. Как и взрослые, между прочим.

— Сказала бы вам аминь, да вот в чем дело, — ответила учительница. — Молодежь, конечно, разная, но соотношение ее разных слоев не есть величина постоянная. Судя по моим ученикам, это соотношение в последнее время стало резко меняться, из года в год...

Мы двинулись к выходу, и последнее, что я услышал:

— Не в лучшую сторону.

У вагона стоял не наш кондуктор, и мы остановились в ожидании нашего. Учительница вела за руку мальчика, примерно такого же роста, что и Оксана. Невольно я взглянул на его ноги, увидел, что он в ботинках и прихрамывает.

— Что, жмут ботинки?

— Нет, нет, не беспокойтесь. У мальчика больные ноги, я ездила с ним на консультацию.

Его хромота от обуви не зависит.

Когда мы шли с кондуктором, я тихонько сказал ему, показывая на девочку:

— Вот, за ночь от Москвы, как могли, обули и одели. А сколько она ехала из Сибири...

— Не греши, парень! — остановил меня кондуктор. — Там всех не оденешь. Ездил я поездом Харьков-Караганда, насмотрелся. Не дай Бог! Вот тут меня ждите, я недолго.

Он принес плацкарту к билету и сдачу.

— Оксана, кондуктор принiс тобi квиток до Полтави. Сьогоднi там будеш.

— Спасибi, дядечку, — прошептала девочка, и глаза ее вдруг засветились. Чем? — подумал я. — Наверное, надеждой и радостью. Намучилась.

Посадив ее в поезд и дождавшись его отправления, — Оксана то и дело поглядывала в окно и улыбалась, — пошел домой пешком. Чувствовал, что соскучился не только за домом, близкими людьми, но и за Харьковом. Всматривался в знакомые улицы, дома, Дмитриевский мост — ничего не изменилось, а город какой-то не такой. Стал вглядываться в прохожих. Вот в чем дело: люди какие-то другие. Раньше лица в толпе — как разноцветная палитра выражений, сейчас — сплошь озабоченные лица, недовольные, расстроенные, растерянные, сердитые, замкнутые — палитра хмурых тонов одного цвета. В моем представлении так, наверное, бывает во время войны в той стране, чья армия терпит поражение. Но ведь войны нет...

И наш двор какой-то не такой, запущенный. Не убрана ботва на огороде, покосился соседский забор. Из открытых дверей сарая вышел Сережа, заулыбался и пошел мне навстречу, а взгляд у него тревожный.

— Крольчат кормил?

— Крольчат? Нет кроликов.

— Неужели эпидемия?

— Кормить нечем. С ног сбился — ездил за город траву рвать.