10.

10.

Мы находимся возле станции Прохладной, получившей статус города, но на город не похожей. Наша воинская часть называется Запасной полк средних минометов. Ночуем в огромной землянке без потолка с лежачими узкими окнами, как в коровнике, и нарами в два яруса, как в местах заключения. Лагеря напоминает и режим: почти полное отсутствие свободного времени и полная изоляция от окружающего мира: никто из нас не бывает за пределами полка и никто из посторонних не бывает у нас. Сон — семь часов. Побудка, зарядка во дворе без рубашек, там же умывание. Церемония раздачи хлеба, разрезанного на примерно равные куски — вид беспроигрышной лотереи – и завтрак из котелка — где присядешь. Занятия до ужина с перерывом на обед: кроме строевых и изучения стрелкового оружия больше всего — возня с минометами. Стволы тяжелые, очень устаю и никогда не думал, что буду рад политзанятиям, — они, кажется, называются политзанятиями: в тепле отдыхаешь от физического переутомления, расслабишься, мысли далеко отсюда, и о чем только ни вспомнишь, как перед сном, но одна забота — только б не заснуть и не получить наряд вне очереди или губу.

Как и раньше, когда просыпаюсь, не могу сразу встать — это у меня не прошло, а вскакивать надо мгновенно. Я боюсь потерять сознание и прошу дневальных будить меня за пять минут до побудки. Но вот дневальный не разбудил, я вскочил, в глазах — вертящиеся круги и, чтобы не упасть, хватаюсь за верхние нары.

— Горелов, чухаешься?! Хочешь наряд вне очереди?

Пронесло — успел встать в строй. Еще раз дневальный не разбудил, и я потерял сознание.

Врач спросил, после чего это меня угораздило и часто ли бывает, и на полдня освободил от занятий. На вечерней поверке слышу:

— Горелов, пять шагов вперед! — И потом: — Дневальным будить Горелова за пять минут до побудки... А то он, как барышня, будет падать в обморок... Гы-гы-гы…

Приятно поразило: в строю никто не засмеялся. Мелькают дни, ничем не отличающиеся друг от друга, разве только тем, что сводят в баню. Мы уже ничего нового не узнаем, и странно, что нас не отправляют на фронт, но об этом никто не говорит и не спрашивает. Кажется, я начинаю тупеть. На меня напали чирьи — один за другим, а то и сразу несколько. С опозданием пришла весна, и так приятно на полевых учениях, под теплым солнышком, на зеленой травке. И вдруг я очнулся в медпункте, а дня через два-три меня с запечатанным пакетом отправляют в госпиталь, находящийся в Нальчике.

Госпиталь — в центре города, недалеко от Аржанковых. В широком коридоре головой к окнам на полу лежат раненые, а у противоположной стены — проход. Не хватало, чтобы еще я их потеснил! Но мне, слава Богу, сразу и охотно разрешили ночевать дома, а здесь проходить курс лечения.

Первой я увидел маму, а она сразу сообщила: Федя нашел себе комнату, а Марийку они не отпустили — неудобно же ей жить в одной комнате с мужчиной!

Марийка рассказывает: — После твоего отъезда Ксения Николаевна потребовала от нас, чтобы мы выбрались. Комнату снять трудно, время идет, Ксения Николаевна устраивает нам скандал за скандалом. Но когда Федя снял комнату, Ксения Николаевна стала уговаривать меня остаться. Она хотела, чтобы ушел только Федя — он чужой, а я своя. Федя посоветовал мне попробовать остаться, — уйти всегда успею, все-таки не надо заниматься хозяйством. Я и осталась. Они меня не трогают, но обстановка там неприятная: Аржанков страшно важничает, говорит — одолжение делает, Ксения Николаевна ему во всем потакает, за столом лучший кусок не детям, а ему. Жалко очень Алексенку. Девочка милая, ласковая, но учится слабо, Ксения Николаевна помогает ей делать уроки и так на нее кричит, что она трясется и перестает что-нибудь понимать. Аржанков, конечно, не вмешивается. Но я дома мало бываю.

Федя историю с Аржанковыми объясняет так:

— Или они перестали нуждаться, значит — незачем держать квартирантов и столовников.

Но это, сам понимаешь, — уж очень неправдоподобно. Или, — куда правдоподобней, — нашли более выгодных квартирантов, привалило эвакуированных, и плата за комнату сильно подскочила. Из боязни упустить таких квартирантов она, наверное, и устраивала скандалы, чтобы мы поскорее выбрались. Но пока мы искали комнату, они их, очевидно, упустили.

— Но при таком спросе на комнаты нашлись бы другие выгодные квартиранты.

— Но ведь не всякие квартиранты подойдут, тем более — они не будут ходить через их комнату. Наверное, были чем-то подходящие для них люди. Но раз упустили, то и решили: пусть хоть Марийка останется... Да и с тобой не стоит портить отношения — мало ли что может быть в будущем.

— У Аржанковых не бываешь?

— Еще бы! Конечно, нет. С Марийкой видимся постоянно. — И как бы отвечая на мои мысли, Федя сказал: — Ты не сомневайся — правильно сделал, что привез сюда Марийку. При нынешних обстоятельствах это лучший вариант. Ну, уйдет она от Аржанковых — не пропадет же из-за этого.

— А как ты устроился с питанием?

— Обедаю в столовой... Знаешь, сейчас очень модное слово — организовать. Начальник созывает совещание и отдает распоряжение — организовать стулья. Вот и я организую себе завтраки и ужины... Знаешь, когда Ксения уговорила Марийку она и мне робко намекнула, что я, если хочу, тоже могу остаться. Ни в какие ворота не лезет, но это серьезный довод в пользу моей версии.

В сообщениях информбюро появилось Изюм-Барвенковское направление. Это же Харьковская область! Неужели всерьез перешли в наступление?

— Не спеши радоваться, — говорит Федя. — Поживем — увидим.

Лечение окончено, комиссия признала меня годным к нестроевой службе, я снова — в том же полку, и там меня сразу определяют писарем в штаб. Живу в той же роте, с ней и питаюсь, по-прежнему меня будят до побудки, но когда все отправляются на занятия, я иду в штаб. Там я — в подчинении помощника начальника штаба капитана Бакунина, мы в его комнате сидим вдвоем. Капитану лет под пятьдесят. В его облике — ничего военного: немного сутулится, походка, о которой говорят — шкандыбает, складки гимнастерки сбиты в сторону, а из расстегнутого кармана, — был бы его начальником старшина нашей роты! — выглядывает пенсне, привязанное к пуговице. Не знаю почему, но кажется мне, что его профессия — учитель. Переписываю начисто бумаги, написанные капитаном, в двух, иногда и больше, экземплярах, снимаю копии — вот, кажется, и вся моя работа. Капитан все эти бумаги, независимо от содержания, называет, если маленькая, то цидулькой, если большая, то, — с легкой усмешкой, — реляцией. Когда никого нет, мы между делом разговариваем на самые разные темы, но никогда не обсуждаем положение на фронте. Однажды я обратился к капитану с таким вопросом:

— Скажите, пожалуйста, если это не секрет, — все ли писаря в штабе нестроевые?

— Где их сейчас возьмешь — нестроевых? Всех таких, как вы, в строевые записали. Вы, наверное, думаете, что вас врачи по ошибке признали строевым? Не по ошибке, а по инструкции. Наша медицина первым делом в инструкцию смотрит, а инструкции меняются. Требуется новое пополнение, а где его взять? И вот, пожалуйста, какие-то болезни или дефекты организма уже не считаются основанием для освобождения от строевой службы. С другой стороны, есть среди солдат проныры, умеющие устраиваться — они и попадают в писаря.

— А почему же теперь меня признали нестроевым? Значит, в предыдущий раз ошиблись?

— У вас ухудшилось состояние здоровья. И, наверное, значительно, раз перевели в нестроевые. Но и тут, не сомневайтесь, действовали по инструкции. Вы не из тех, кто умеет устраиваться.

— Откуда вы знаете?

— Ну, батенька, я все-таки педагог с большим опытом — думаю, что в людях разбираюсь.

— А что вы преподавали?

— Историю. А почему вы спросили о писарях?

— Да по сравнению с нагрузкой в роте здесь просто синекура.

— Синекура? В армии? А интересная мысль: может ли синекура быть в неволе? Скажем, — у крепостных? Не только могла быть, но и бывала — у любимцев и любимиц крепостников, это общеизвестно. То же, конечно, и в рабовладельческом обществе, и тоже известно. А в нашей армии, да еще во время войны? Армия — тоже неволя, пусть необходимая, но неволя. Вы, конечно, не в счет — какая у вас там синекура! Но, знаете, с попытками создать себе синекуру я уже встречался... Кто-то вошел, разговор оборвался. Потом капитан спросил:

— А что, так уж тяжело в строю?

— Как кому. Большинству не тяжело, некоторым трудно дается учение, но физически не тяжело. А есть такие, для которых вся эта нагрузка как игра.

— Да, такие богатыри встречаются.

— Но есть и такие, для которых эта нагрузка не по силам. В нашей роте один юноша такой хилый, страшно устает, ну, просто с ног валится и держится, пожалуй, усилием воли. Он, как и я, сердечник и был признан годным к строевой службе.

— А кто он по специальности?

— Китаевед. Аспирант в ленинградском академическом институте, кажется, востоковедения. Знает китайский.

— Что ни говорите, а никакими инструкциями все случаи не охватишь. Этому китаеведу быть бы сейчас в Дальневосточной армии переводчиком. Такая редкая специальность! А как его фамилия? — Капитан записал фамилию. — Буду иметь его в виду. А как он оказался на Кавказе? Ах, да, он — из Ленинграда.

Переписывая какую-то бумагу, я внес в нее стилистические поправки и сохранил текст. Капитан одобрил и сказал:

— Назвались груздем — полезайте в кузов. Теперь и вы будете сочинять цидульки и реляции, чтобы не говорили, что у вас — синекура.

Жизнью штабных работников, — почти все они офицеры, — я не интересовался. До меня докатывались обрывки слухов о том, что майор, которого я не раз видел с опухшей физиономией, устраивает пьянки с участием медсестер, но я пропускал и эти, и другие сплетни мимо ушей. Какое мне до этого дело?

По увеличению писанины и ее содержанию понятно: начинается подготовка к отправке полка. Поинтересовался у своего начальника:

— Полк сохранится или его состав пойдет на пополнение других частей?

— Бывает по-разному. Петр Григорьевич, хочу вас предупредить: с офицерами, которые останутся, да и с новыми, которые могут сюда прибыть, будьте осторожны в разговорах и поменьше задавайте вопросов — только такие, которые касаются порученных вам бумаг.

— А разве я не поеду?

— Нет. Поедут те, кого обучили воевать, а вы в штате запасного полка.

— А вы поедете?

— Не знаю. Я, знаете ли, держусь старинного правила, которому были привержены многие русские офицеры: от службы не отказываюсь, на службу не напрашиваюсь. Это, если хотите, своего рода фатализм — жизнь научила понимать, как мало от нас зависит. Как прикажут, так и будет, все равно судьбу не угадаешь.