15.

15.

Стою в обществе тех же гэпэушников в конце Рыбной улицы, на ее правой стороне. На Харьковском мосту — большое движение транспорта. За речкой сквозь деревья скверика видна моя 10-я школа, на нее всегда приятно взглянуть. Как я с ними встретился, о чем говорили, почему стоим здесь — не помню. У меня приподнятое настроение: уверен, что они поверили в то, что я не знаю где находятся драгоценности и расспрашивают о моей жизни у Торонько и о знакомых Евгении Николаевны. Я говорю, что в Харькове они недавно, Торонько с утра до вечера на работе, и знакомыми они, наверное, не успели обзавестись.

— У нее могли сохраниться давние подруги и знакомые.

Я о них ничего не слышал и никаких гостей у них не видел. Я промолчал о том, что, вообще, не знал о чем с ними разговаривать — мне казалось, что это прозвучало бы фальшиво. Они стали расспрашивать о родственниках.

— У нее здесь отец...

— О Кропилине, Кунцевич и Аржанковых мы знаем, — сказал старший, и оба они усмехнулись. Что означала эта усмешка? Что ценности у ближайших родственников не прячут? Или что у них уже произведены обыски, которые ничего не дали?

— Нас интересуют дальние родственники, — продолжал старший, — всякие там двоюродные, троюродные.

— Других родственников не знаю.

— Неужто никогда о них не слыхал?

— Я живу у Гореловых, а не у Кропилиных.

— И не бываешь у Кропилиных и Аржанковых? И никогда не слыхал ни о каких родственниках?

И от мамы, и от ее сестер я не раз слышал об их двоюродных братьях, один из них — известный в городе гомеопат. Но говорить об этом нельзя — нагрянут к ним с обыском и заберут драгоценности. У кого — у кого, а у гомеопата, в моем представлении, они должны быть, и немалые.

— Чего молчишь?

— О, Господи! Стараюсь вспомнить. Когда-то слышал о каких-то двоюродных братьях и сестрах... Кажется, братьях. Кто такие, как зовут, живы или нет — понятия не имею. Меня это не интересовало. А может они и не в Харькове. Кто знает?

— Вот ты и узнай.

— Что — узнай?

— Фамилии, имена, отчества, где живут.

— А как я узнаю?

— Спросишь.

— Ну, нет! Спрашивать я не буду.

— Как это — не буду? Почему?

— Потому! Чего это я за вас должен работать?

— Слушай, парень, ты совершеннолетний?

— Совершеннолетний.

— И в здравом уме?

— И в здравом уме.

— И не знаешь, что помогать нам — долг каждого советского человека? Ты — советский или затаившийся контрик?

«Смотря в чем помогать, — подумал я. — В ваших грабежах — не дождетесь. Но, спокойно! Не сорвись».

— А я вам рассказал все, что знаю.

— Помогать — это не только рассказывать.

— А спрашивать я не буду. Чего это я с бухты-барахты начну спрашивать? Шито белыми нитками. Я не артист, притворяться не умею. Ну, спросят — с чего это я вдруг вспомнил каких-то родственников?..

— А ну, тише! Помолчи.

— Так что вы меня лучше не трогайте... Для всяких расспросов.

— Помолчи, тебе говорят!

Младший по возрасту вопросительно смотрел на старшего. Старший отрицательно помотал головой. Что бы это могло означать — не знаю.

— А твоя семья, семья, в которой ты живешь, в каких отношениях с Торонько?

— Ни в каких. Евгению Николаевну знали до революции, после не встречались, Торонько вообще никогда не видели.

— А как ты к ним попал?

— Передали просьбу через Кропилиных.

— Просьбу! Зачем ты им понадобился — дело ясное. А тебе зачем понадобилось у них жить?

— Хорошие условия для занятий. У нас тесно и шумно.

— Та-ак.

— А у вас дома есть драгоценности? — вдруг спросил тот, что помоложе.

— Есть. Обручальные кольца, нательные крестики.

— А еще какое золото?

— Никакого.

— А часы?

— А вот! — сказал я, показывая свои часы. — Это что, драгоценность?

— Золотые часы.

— Золотых нет.

— Ни у кого?

— Ни у кого.

— А серебро?

— Чайные ложки.

— Сколько?

— Раз, два, три.

— Считаешь ложки?

— Нет, людей. Нас шестеро. Когда все садимся за стол, подают четыре серебряные ложки и две — металлические. Значит, серебряных четыре.

Они засмеялись.

— А столовые ложки?

Столовое серебро подавалось только в торжественных случаях, в обычные дни — простые ложки, о которых я сказал так:

— А кто его знает какие они! По цвету похожи на серебряные, но толстые и тяжелые, а на ручках — узоры.

— А проба есть?

— Проба?.. Кажется, нет.

— Это не серебряные, — сказал старший. — Я такие знаю. Вот что, парень! Мы тебя еще прошлый раз предупредили, чтобы ты...

— Можете не повторять, мне еще жить не надоело.

— Ишь ты какой!

— Какой есть.

— Ну, ладно! Можешь идти.

Я помчался домой и, когда пришел отец, сказал ему, что мне надо поговорить с ним по секрету.

— Можно после обеда?

— Папа, это очень срочно. Давай выйдем.

— Много займет времени?

— С полчаса.

— Лиза, мы с Петей немного пройдемся.

— Скоро придет Галя, и будем обедать.

— Нам нужно.

— Вас ждать к обеду?

Как хотите. Мы скоро вернемся. Оба раза во время разговоров с гэпэушниками я не испытывал страха, а теперь он стал меня одолевать. Отец повернул к калитке, но я его остановил: а вдруг за мной следят? Мы сели на одну из вкопанных скамей возле вкопанного стола, которым давно уже не пользовались. За сетчатой калиткой вольера видны кролики. Ну, как начать?

— Ты волнуешься? Постарайся взять себя в руки.

— Папа! Меня... Со мной... Меня расспрашивали гэпэушники.

— О, Господи! Еще этого не хватало.

— Да ты не волнуйся. Все обошлось. Они ищут драгоценности Торонько...

— Ах, вот оно что!

— Я им ничего не мог сказать. Тогда они стали расспрашивать о родственниках Жени, но их интересовали дальние родственники. Один из них сказал — всякие там двоюродные, троюродные. Они, наверное, понимают, что у близких родственников ценности не прячут.

— У Кропилиных на днях был обыск.

— Что ты говоришь! Ай-ай-ай!.. У деда Коли был большой нагрудный золотой крест с золотой цепью... Такая ценность!

— Он не золотой, а серебряный, позолоченный. Но, конечно, ценность. Только скажу тебе по секрету — они свои ценности отдали кому-то на хранение. Теперь я думаю, что возможно там и ценности Торонько. А у них, у Кропилиных, забрали только разную мелочь. Но извини, — я тебя перебил.

— О дальних родственниках я им тоже ничего не сказал. Тогда они стали расспрашивать о ваших отношениях с Торонько.

В дом прошла Галя и с крыльца помахала нам рукой.

— Я сказал правду: Женю знали до революции, после — не встречали, а Торонько вообще никогда не видели. Ну, а потом, после разговора, я подумал, что мы подходим под категорию дальних родственников, у которых можно хранить ценности.

— Логично, тем более что ты у них жил. А ты на самом деле не знаешь, где ценности Торонько?

— Папа, я вместе с Женей отвез их на Основу, к матери ее первого мужа. Это было после ареста Торонько.

— Вот как! Ты никому об этом не говорил?

— Только тебе сейчас сказал.

— И больше никому не говори. Никому. Ни в коем случае.

— А Кропилиным не надо сказать?

— Зачем? Если Евгения Николаевна им сказала, — они знают. А если не говорила, — какое ты имеешь право говорить? Вот если вернется Торонько, ему и скажешь. А больше никому.

В окно, выходящее на веранду, высунулась Лиза.

— Вы еще не наговорились? Мы садимся обедать.

— Сейчас придем, — ответил отец и поднялся. Пока шли, я сказал, что они интересовались — какие у нас ценности.

— Я подумал, что если скажу — никаких, они не поверят.

— Правильно, — отец остановился. — Но что ты им назвал?

— Обручальные кольца и нательные крестики. Они еще спрашивали — есть ли золото и золотые часы. Я сказал, что нет. Ни у кого. Тогда они — есть ли серебро? Я сказал, что есть четыре чайные ложки.

— Почему же четыре?

— Для правдоподобия.

Отец улыбнулся, и мы вошли в дом.