8.

8.

Второго мая 1939 года на веранде, в одиночестве и тишине, хорошо работалось над курсовым проектом, последним в учебном году. Вдруг вижу: по двору идут Гуглий и Однороб. Я их никогда не приглашал, и они у меня не бывали. Первая мысль: праздник, пойти не к кому, скучно... Но они же не знали моего адреса! Значит, готовились заранее. Не было печали, так черти накачали, как говорит Лиза. Какие темы для разговора могут быть с Одноробом? Ну, обсудили мой проект, а дальше что?

В нескольких кварталах от меня, против завода «Свет Шахтера» живет наша соученица Оля, милая и очень маленькая девушка. Мы с ней были в одной компании, занимавшейся вместе, часто вместе возвращаемся из института и когда скользко — она держится за хлястик моего пальто. Я предложил своим гостям пойти к ней, и они согласились. Конечно, лучше было бы спровадить их к Жоре Пусанову, но я никогда у него не был и не знаю его адреса, а с Олей по-соседски запросто бываем друг у друга. Я, конечно, останусь у нее, пока там будут сидеть эти гости, и надеюсь, что Оля меня поймет и не обидится.

Почти дошли до цели, когда нас окружили парни и подростки, человек двенадцать-пятнадцать в возрасте, примерно, от пятнадцати до двадцати лет, может быть чуть больше двадцати. При таком количестве и джиу-джитсу не спасет. Нащупал в кармане брюк большой ключ от калитки, приметил самого здоровенного парня и, когда получил первый удар, свалил его с ног, упал на него и бил его и только его. На меня навалились, но мне повезло: их было слишком много, и они мешали друг другу. А тот, кого я бил, стал так кричать, что все повскакивали. Поднялся и я, услышал крик — «Сейчас же прекратите это безобразие!» и увидел на противоположном тротуаре Однороба, топающего ногами и потрясающего кулаками. Хотел наметить следующую свою жертву, но вся эта компания удалялась, ведя того, кого я бил. В сопровождении Семена Кондратьевича иду домой, он что-то говорит, но я его не слушаю и молчу. Навстречу бежит Гуглий, возле нас останавливается и, тяжело дыша, говорит:

— А я обежал вокруг квартала.

Чувствую злость и думаю: трусость — твоя основная черта, она и руководит тобой во всех случаях жизни. Возле своей калитки заставляю себя, — до чего же не хочется — сказать «До свидания», вхожу во двор, закрываю и запираю калитку.

Я и не заметил, что в драке меня здорово разукрасили, так разукрасили, что на другое утро я постыдился идти в институт и снова сидел на веранде над курсовым проектом. Вдруг вижу: по двору идет милиционер. Он обращается ко мне, спрашивая Петра Горелова. Начинается! Теперь доказывай, что ты не верблюд. Но милиционер принес повестку в военкомат. Я не скрыл удивления, что повестки разносит милиция. Милиционер с досадой крякнул, махнул рукой и ушел. Посмотрел в повестку: явиться завтра, имея при себе военный билет. Значит, хоть на завтра у меня будет уважительная причина не идти в институт. В военкомате в военный билет вклеили мобилизационный листок, в котором было сказано, что я обязан на третий день после объявления всеобщей мобилизации явиться на призывной пункт подстриженным под машинку, имея при себе кружку, ложку и полотенце, Через несколько дней во время обеда пришел Горик с портфелем, от обеда отказался, сказал, что едет в командировку и попросил меня его проводить.

— Куда едешь, если не секрет? — спросила Галя.

— У нас все секрет.

— Ну, и не говори, — сказал Сережа.

— Пройдемся пешком, — сказал Горик, когда мы вышли. Думая, что нам на вокзал, я повернул направо.

— Нам не туда, — сказал Горик, и повернул налево.

— На Леваду, на Балашовский?

— Идем, идем.

Оказалось, что Горику надо на гарнизонную гауптвахту.

— Чего ты удивляешься? У нас своей губы нет, вот и направляют на гарнизонную. На отсидку.

— А за что?

— Да срезался с одним Пришебеевым. Ты думаешь — их теперь нет? Сколько угодно. Вот и получил.

Гарнизонная губа была далеко, если память не изменяет, — на Змиевском шоссе. Мы давно не виделись, нам было о чем поговорить и когда мы, наконец, пришли, то еще погуляли перед тем, как Горику зайти. Он попросил меня на всякий случай немного подождать — может быть, ему удастся выйти попрощаться, и, действительно, Горик скоро вышел, но вид у него был растерянный.

— Нет мест, — сказал он. — Написали на направлении когда явиться, это — через двенадцать дней. — Горик чесал затылок, и фуражка со звездочкой подпрыгивала. — Что же я дома скажу? Придется идти в общежитие, надеюсь — приютят.

Приехал в отпуск отец. Он и Клава сидят во дворе. Я на веранде готовлюсь к экзаменам, и до меня доносятся отрывки их разговора, настолько интересного, что я присаживаюсь к ним и слушаю, не вмешиваясь.

— Выходит так — кто кого обдурит: Англия и Франция нас или мы их? — говорит отец и смеется.

— Кто бы ни обдурил, — отвечает Клава, — все равно на пользу Гитлеру. Германию можно одолеть только общими усилиями. Сделка с Германией, кто бы ее ни заключил, даст ему возможность побить сначала одних, потом – других.

Ни на какую сделку с Гитлером мы, конечно, не пойдем. Как они этого не понимают? — думаю я. — Федя считает, что можем заключить пакт о ненападении, но это же не сделка, вроде Мюнхена.

— Это я прекрасно понимаю. Зимними вечерами у меня много свободного времени, и о многом передумаешь, — говорит отец. — Ну, вот о том, почему Франция и Англия тянут с заключением антигитлеровского союза. Наверное, им одинаково противны и гитлеровский режим, и наш, и они не горят желанием заключить союз ни со Сталиным, ни с Гитлером.

— Я думаю, Гриша, дело обстоит сложнее. Многим, и в первую очередь тем, кто у власти, — тут ты прав, — противно иметь дело с обоими режимами. Но в массах и, как это ни странно, — в среде интеллигенции, отдают предпочтение нам, как союзнику против Гитлера. Рабочие, наверное, еще видят над нашей страной нимб пролетарской революции. Европа переполнена беженцами из Германии, и что там творится в Европе хорошо знают. А что творится у нас — откуда им знать? У нас очень многие, если не большинство, не знают всего, что творит Сталин, и верят ему. Как ты думаешь, — большинство верит?

— Если считать и тех, кто притворяется, будто верит, а поди разберись, кто верит, а кто притворяется, тогда — абсолютное большинство.

— И в Европе, по-видимому, многие верят. Что касается интеллигенции, тут свою роль сыграл Горький поддержкой Сталина. Подумать только, — тот Горький, который после большевистской революции разошелся с Лениным и так резко его критиковал, вдруг во всем поддерживает Сталина! Это же, с точки зрения западной интеллигенции, что-нибудь да значит! Вот и клюнули на эту удочку и Бернард Шоу, и Анри Барбюс, и Ромен Роллан, даже Леон Фейхтвангер, я уже не говорю о других, — а это, можно сказать, властители дум в нынешней Европе. Вот и получается; правительства Англии и Франции, если бы и хотели заключить союз с Гитлером, — Мюнхенское соглашение это еще не союз, а уступка, — не могут пойти против общественного мнения, а со Сталиным не хотят иметь никакого дела, кроме торговли, когда она им выгодна.

— Да, положение... — после небольшого молчания сказал отец. — Не представляю, что нас ждет и на что можно надеяться. Слышу, солдаты поют: «Если завтра война, если завтра поход, мы сегодня к походу готовы». А я не верю, как ты думаешь, — готовы?

— Конечно, нет.

— Почему вы думаете, что мы к войне не готовы? — спросил я.

— По некоторым признакам, — ответил отец.

— Каким признакам? По-моему, вообще, нет никаких признаков, что готовы, ни что не готовы.

— Да, хотя бы по этой песне, которую поют солдаты. Пугают, что готовы. Это как с беспрерывными заклинаниями, что граница на замке. Пугают, чтобы не вздумали переходить.

— Да откуда ты знаешь, что граница не на замке?

— А ты читаешь очерки из жизни пограничников? Только и делают, что ловят тех, кто переходит границу. И, конечно, всех задерживают. Это в очерках. А в жизни? Так ли уж всех задерживают? Вот и пугают, что на замке.

— Уж очень какие-то косвенные признаки, неубедительные.

— А ты о нашей военной мощи уж не по парадам ли судишь? Или по газетам?

— Ты прав, — сказала мне Клава, — никакими прямыми признаками мы располагать не можем, но вот тебе еще один косвенный и, по-моему, достаточно убедительный. Ты же знаешь, что творится в стране.

— Ты об арестах?

— И об арестах. Вообще, о терроре. Ты думаешь, армия избежала террора?

— Конечно, нет. Но ведь, несмотря на этот страшный террор, страна не развалилась, народное хозяйство развивается. Почему же армия развалится?

— В мирное время не развалится, — ответил отец, — а в военное ее ждет разгром.

— Да почему?

— А ты сам сообрази — не маленький. Да... Если вскоре война, нашу армию ждет страшный разгром. Что-что, а Украину немцы оккупируют, по опыту знают, как это выгодно.

— Ты думаешь, — спросила Клава, — войну мы проиграем?

— Нет, я так не думаю. Россию-матушку не одолеть, они в ней увязнут, как увяз Наполеон. Это, наверное, наша особенность — побеждать, когда нас припрут к стенке. Война будет страшная, куда пострашней прошлой мировой и гражданской — такая теперь техника и такая ненависть. Гитлер будет драться не до победы, а до полного нашего уничтожения, ему не нужен мирный договор ни на каких условиях, ему нужно жизненное пространство для своей высшей расы, будь она проклята!

Отец разволновался, встал и направился к дому, но остановился и обернулся.

— Конечно, мы выстоим, все перенесем и одолеем, несмотря на Сталина и всю его банду.

Но ценой каких жертв — страшно подумать. А я-то надеялся, — отец посмотрел на меня, — что может быть хоть ваше поколение проживет без войны.

Отец вошел в дом. Клава сидела, прикрыв глаза ладонью. Я вернулся на веранду, но какое-то время только делал вид, что занимаюсь.

Кажется этой весной, а когда именно — не помню, по радио транслировали митинг в Киеве по случаю открытия памятника Шевченко. Событие приятное, и дома мы внимательно слушали передачу. Выступал Хрущев, говорил, конечно, по-русски и, когда в начале речи упомянул Шевченко, то назвал его Григорием Тарасовичем. Мы засмеялись, а находившийся у нас Михаил Сергеевич пробурчал: «Ну, и оговорочка!» Речь Хрущева была недолгой, в конце ее он еще раз упомянул Шевченко и снова назвал его Григорием Тарасовичем. Мы уже не смеялись и молчали, опустив головы, — стыдно было за Хрущева. Подумалось: жить годами среди какого-либо народа и не знать его языка и имени его великого поэта — значит не уважать этот народ, а ведь Хрущев не просто живет на Украине — его поставили руководить этим народом. Как бы отвечая моим мыслям, Галя вдруг сказала:

— А что вы хотите от этого кугута?

Заранее купили билеты на скорый поезд Шепетовка-Баку. Хороший был порядок: на металлических опорах, подпирающих крышу перрона, висят таблички с номерами вагонов, и ожидающие поезд знают, где остановится их вагон. Мой отец — единственный провожающий. Знаком он был только с Женей Курченко, и мне приятно, что он и мои спутники за время ожидания поезда вполне освоились и разговорились.