12.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12.

На улице, где живут таты, народу заметно меньше, чем тогда, когда мы здесь были. Наверное, потому, что еще не вечерело. Мы прошли улицу насквозь и повернули обратно. Играли и бегали дети, изредка шли молодые и среди них на загляденье стройные девушки, сидели и ходили пожилые, одиноко сидели две старухи с таким же жалким товаром, как и в прошлый раз.

— Не с кем говорить, — огорчился Моня. — Старики нужны. Они и древнееврейский должны знать — иудейское богослужение только на древнееврейском.

— А ты знаешь?

— Конечно. Я же рос в Палестине, а там наш восточно-европейский жаргон не в ходу. Вы стариков видели?

— Видели.

— А где они сидели, не помнишь?

— Ну, ты от меня слишком много хочешь.

— Знаешь что? Раз мы уж сюда пришли, давай тут погуляем пока не выйдет кто-нибудь из стариков.

Мы долго ходили, пока кто-то из одиноко сидевших на скамье встал, пошел нам навстречу и, не доходя до нас, спросил:

— Кого вы ищете?

Не молод, но возраст его определить не берусь, рыжеватый и веснушчатый, по-русски говорит правильно, с малозаметным, непонятно каким акцентом.

— Никого не ищем, — ответил Моня.

Мы не останавливаемся. Рыжеватый преграждает нам дорогу, мы пытаемся его обойти, но он снова и снова становится перед нами, и мы останавливаемся.

— Кто вы такие и что вам здесь нужно? — громко и сердито спрашивает он.

— Мы студенты, в Нальчике на практике, в свободное время гуляем, знакомимся с городом, — говорит Моня.

Вижу: подходят люди и молча стоят поодаль.

— Вы все время гуляете по этой улице. Что вам здесь нужно?

— А что, — спрашиваю я, — здесь запретная зона?

— Какая зона? При чем тут зона! Товарищи! — обращается он к наблюдающим эту сцену. — Вы видите — это подозрительные люди. Их надо задержать.

Наблюдающие, — их собралось уже изрядно, — стали отходить подальше.

— Покажите ваши документы, — говорит рыжеватый.

— Ну, вот что, — спокойно говорит Моня. — Хватит шуметь. Пошли в милицию. Там мы предъявим свои документы, а вы свои, а заодно и свое право на проверку документов.

Я подхожу вплотную к рыжеватому, смотрю ему в глаза, — они карие, — и тихо говорю:

— А вы еще кое-где ответите за то, что вмешиваетесь не в свое дело.

Тут я увидел странное явление: у него темные веснушки.

— Я ни во что не вмешиваюсь. Откуда вы взяли? Я только поинтересовался кто вы такие. А что, нельзя? Ну, хорошо, идите себе, идите или гуляйте — это уже ваше дело. Я ни во что не вмешиваюсь.

— Пошли, — говорит Моня, и мы направились к Кабардинской и пока не дошли до нее, молчали.

Этнографическая экспедиция — усмехнулся я про себя. Моня расстроен. Мне, конечно, тоже неприятен такой финал мониного предприятия, но к этому примешивалось и другое чувство: я доволен тем, как удачно отшил этого рыжего. А как у него темнели веснушки... Да не темнели они! Это он побледнел, и веснушки резче обозначились...

— Но до чего довели людей! Ай-ай-ай! — Моня покрутил головой. – Даже здесь, в этом глухом уголке. Кавказские народы спокон веков славились гостеприимством и вот на тебе: такая настороженность, такая подозрительность, такая… эта самая... бдительность. — В этом слове Моня после «б» вставил «з».

Я впервые услышал такой вариант этого понятия и захохотал от неожиданности и удовольствия. Но мне не первый раз в эту прогулку хотелось спросить Моню: ты же — член партии, как же ты можешь так говорить? На это я не решился и сказал:

— Не суди по этому рыжему об остальных, не все же стали такими.

— А я и не сужу. Не хватало еще, чтобы все стали такими. А ведь к этому стремятся! Знаешь что, зайдем в погребок. Выпьем по стакану сухого.

— С удовольствием.

Всегда мы пили по стакану, а сейчас вино оказалось, а может быть показалось, таким приятным, что мы выпили по второму. Потом сидели вдвоем на скамье в тени деревьев, не в парке, а где — не помню, я чувствовал, что хмелею, и вдруг услышал, что Моня меня отчитывает.

— Ты понял — за кого он нас принял? А если бы он пошел с нами в милицию, там заявил, что мы что-то или кого-то высматриваем и выдавали себя за работников НКВД? Нас бы задержали, сообщили бы в НКВД, а дальше... Ты можешь сказать, что было бы дальше?

— Разобрались бы и отпустили.

— Не будь наивным. Отпустили?.. Мы были бы находкой для НКВД, а ты говоришь — отпустили. Пришили бы дело и заставили бы нас во всем признаться.

— В чем?

— Да в чем угодно. В чем им нужно. Ты что — ничего не знаешь? Не знаешь, как это делается? И чем кончается? А вот тебе другой вариант. Ах, вы намекали, что у нас работаете? Давайте, работайте, мы будем очень рады.

— А ну тебя!

— А какого-нибудь третьего варианта не бывает — не надейся.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда мне знать? Я в НКВД не работаю, не работал и, надеюсь, — не буду работать. Соображать надо, только и всего. А такого легкомысленного поступка от кого от кого, а от тебя никак не ожидал. Хотя...

— Что — хотя?

— Бога нет, а на еврейскую пасху холодно. Тоже ведь легкомысленно и рискованно. Умный человек посмеялся бы только. Да не в такое время мы живем... Осторожней надо, Петя, а ты с огнем шутишь.

— Что ж, ты прав... Признаю свою оплошность. Тем более что риск был для нас обоих. Хорошо, что он оказался еще и трусом. Уверен, что никуда не сунется о нас сообщать.

— Не сунется. Разве кому-нибудь по секрету расскажет, как на нас напоролся. — Мы посмеялись. — Но и нам уже туда лучше не соваться. Вот что обидно.

— Ты мне вот что скажи. Предположим, я бы ничего не говорил, а он пошел бы с нами в милицию, там бы заявил, что мы что-то или кого-то высматривали...

— Это совсем другой колорит. Ведь не намекали мы на то, что мы сотрудники НКВД. А милиция не станет из-за всякой чепухи туда обращаться. Проверили бы документы, спросили бы — что мы там делали, мы сказали бы — ждали девушек, нас бы отпустили, а над этим типом еще и посмеялись бы. Милиция — не НКВД, такие, как мы, им не нужны.

— А в НКВД нужны?

— Я думаю — там никем не побрезгуют — не в сотрудники, так в заключенные, а возьмут.

— Кто не с нами, тот против нас?

— Ну и язычок у тебя, Петя! — смеясь, сказал Моня. — Смотри за ним покрепче, чтоб не скакал впереди мысли, а то и головы лишишься.

— А у тебя?

— Видишь ли, в чем разница — я языку воли не даю. Ты когда-нибудь слышал, чтобы я откровенно высказывался при других?

— А сегодня?

— Это другое дело. У меня есть основания быть уверенным в твоей порядочности. Тебя многие очень уважают за эти основания. Понимаешь, — так тяжело все время молчать и молчать да еще притворяться.

— А дома?

— А что дома? Старики ничего не понимают, ужасаются, страдают и жалеют, что вернулись.

— А кто твой отец?

— Еврейский портной, а сейчас — закройщик в пошивочной мастерской.

— Моня, а как же ты с такими взглядами оказался в партии?

— Не с такими — с другими. Молодой был, зеленый, верил во все, что нам говорили, горел энтузиазмом. Тогда и партия была немножечко другая. Кто давал мне рекомендации, тоже верили и еще как верили!.. Их уже нет. Не знаю — совсем нет или еще не совсем... Из партии попробуй выйти!.. Ты видел «Бесприданницу»?

— Что?!.. «Бесприданницу»? Ну, видел.

— Там в последнем акте купец Кнуров предлагает Ларисе ехать с ним в Париж. Помнишь?

— Ну, помню.

— Он жалеет, что женат, и говорит что-то вроде такого: и рад бы разжениться, да нельзя. Теперь развестись с женой — раз плюнуть. А попробуй выйти из партии! Не спрячешься — найдут и уничтожат... Вот уж действительно — кто не с нами, тот против нас. Да что — выйти! Вот предложат тебе вступить в партию — сможешь отказаться?

— А мне не предложат. — Я засмеялся. — Можешь не сомневаться.

— А я и не сомневаюсь. Это я так тебя назвал, к примеру. Твое счастье.

— Если и счастье, то какое-то ущербное. Жизнь-то не полноценная.

— А у кого она сейчас полноценная?

— У работников НКВД, наверное.

Моня отшатнулся, потом захохотал, а потом мы замолчали, я задумался о чем-то своем, он, наверное, тоже, и во время нашего молчания над городком засияли снежные вершины. Еще помолчали.

— Не могу привыкнуть к этому явлению, — сказал Моня. — До чего красиво! И почему-то волнует. А почему? Потому что таинственное.

— Моня, ты гений! Ты нашел точное определение: явление. Это, действительно, явление — явление вечности. Вечность и волнует.

— А верно. Знаешь такое выражение: все это ерунда по сравнению с вечностью? Оно настолько избито, что его и произносят теперь только с иронией. А вот видишь это явление вечности и чувствуешь, как ничтожны масштабы всей нашей мышиной возни... Ну, что — пошли? Ты знаешь, мне есть захотелось. А тебе?

— И мне.

— Пойдем в кафе или купим что-нибудь в магазине?