6.

6.

В Ростов приехали шестого утром. Хотелось пойти к дому, в котором я бывал ребенком, оттуда — к Дону, но продавали билеты на поезд Ростов-Баку, и я стал в длиннющую очередь, а Марийку отправил знакомиться с городом. Билеты достались бесплацкартные, и то слава Богу! Удалось занять вторые полки, а третьих, — багажных, — не было. Странный вагон! Перегородок между отделениями считай, что нет: они не на высоту вагона, а всего лишь сантиметров по двадцать между нижними и верхними полками, и сидящим на нижних полках не на что опереться спиной. Вторые полки, когда их поднимают, сходятся вплотную, разделяя вагон на два этажа. Каждый из этих этажей просматривается от края до края, но с первого этажа не виден второй, а со второго первый. Вскоре после отхода поезда по разговору соседей справа и слева поняли, что находимся среди амнистированных Ворошиловских стрелков. Пассажиров они не задевали, но их разговоры и поведение так далеки от общепринятых, что пребывание вблизи них приятным не назовешь. Спали мы и спускались с полок по очереди. Подушками нам служили рюкзаки, которыми мы прижали чемоданы к наружной стенке. Казалось, обошлось благополучно, но на следующий день, когда мы вышли на станции Прохладная, обнаружили, что один рюкзак разрезан и нет в нем шерстяного отреза, подаренного Григорием Семеновичем. Расстроенная Марийка зашивала рюкзак, а я, вслед за Чеховым и Федей, сказал себе: если у тебя разрезали рюкзак, радуйся, что не два... И вдруг вспомнил, что сказал мне Сережа, когда по моей вине, — как давно это было! — померзли крольчата: «Да не надо расстраиваться! Если бы все огорчения и неприятности были только такие, какая была бы прекрасная жизнь!»

По-летнему тепло. Поезд Прохладная-Нальчик теперь ходит через день. Рядом с вокзалом — павильон без стен, но под крышей, в нем скамьи. Там мы и переночевали. Утром в поезде хотелось увидеть и показать Марийке цепь снежных гор, но они не видны, а день такой же белесый, как тогда, когда Аржанков водил нас в горы. В Нальчик приехали днем восьмого сентября, в воскресенье. Мы пробыли в пути около четырех суток, сделали четыре пересадки и считали, что нам повезло.

Мы вошли в первую, большую, комнату, увидели всех Аржанковых, поздоровались, сбросили рюкзаки, поставили их и чемоданы куда пришлось, они познакомились с Марийкой, все сели, и мама уже рассказывает. Летом в Нальчике довольно много организованных и неорганизованных туристов, альпинистов и просто отдыхающих, которых называют дачниками, но приезжают они издалека, особенно много — из Баку. Кто успел приехать этим летом — как только началась война – вернулся домой, и какое-то время снять комнату не составляло труда. Потом хлынули эвакуированные, и их поток не прекращается — из Таганрога, Ростова, даже Ленинграда, и теперь снять комнату — проблема, может быть, и удастся на какой-нибудь далекой окраине.

— Мы не знали, приедете вы или нет, — сказала мама. Значит, мое письмо пропало. — Но комнату для вас держали. Можете ее у нас снять.

Я взглянул на Марийку и увидел, как она удивлена.

— А другим бы вы сдали комнату? — спросил я.

— Смотря кому. Приличным людям почему не сдать?

— Но вам в одной комнате будет тесно.

— Сейчас война, можно и потерпеть. Так вы снимете у нас комнату?

— Ксюшенька, дай людям сначала отдохнуть с дороги, — вмешался Александр Николаевич к моему большому удивлению.

— Ну, хорошо. Идите умываться.

Умылись во дворе под рукомойником недалеко от летней печки.

— Знаешь, что меня больше всего смущает, — сказала Марийка. — Одна печка на две хозяйки. Недоразумений и неприятностей не миновать. Давай поищем другую комнату со своей печкой.

— Поищем.

Пока мы распаковывали вещи в маленькой комнате, Аржанковы накрыли во дворе стол.

Обедали все вместе. Не помню что мы ели, но ели вкусно и сытно. Мама предложила нам столоваться у них.

— Отдохнем, осмотримся, подумаем, — ответил я.

О войне напоминают радио, газеты, эвакуированные, раненые, греющиеся на солнышке возле здания, превращенного в госпиталь, да еще затемнение, введенное уже при нас, но все это на фоне тишины, покоя и роскошной природы, не спеша окрашивающейся в осенние цвета. Чувствовал сам и судил по Марийке: парк, горная речка, Долинское, явления снежных вершин — целебные средства. Кучеров прав: красивая природа, как и хорошая музыка, лечит.

Базар поразил нас изобилием и разнообразием продуктов и неправдоподобно низкими ценами на уровне давно забытых нэповских. Аржанковы говорили: продукты были еще дешевле, но стали приезжать эвакуированные и стали расти цены. А в магазинах — залежалые товары, не пользующиеся спросом, и говорят, что на туче даже поношенные вещи неправдоподобно дороги. Станция Нальчик — конечная на Богом забытой ветке, единственный поезд всего лишь до Прохладной и тот через день, и сейчас, наверное, сюда ничего не привозят, но и отсюда ничего не вывозят — не доходят руки.

Дворец советов так и стоит недостроенный, в городе вообще ничего не строится, и нам придется искать работу не по специальности, а это при наплыве эвакуированных и отсутствии знакомых не так просто.

Написал на Сирохинскую и, перечитав письмо, почувствовал, что тому, кто с ним в Харькове ознакомится, захочется сюда приехать. Может быть, я о чем-то забыл сообщить, что-то преувеличил, что-то приуменьшил? Перечитал еще раз: все правильно, просто уж очень разные сейчас условия жизни в Харькове и Нальчике, и, несмотря на все трудности для приезжающих, — жилье, работа, – преимущества здешней жизни очевидны.

Аржанковы, как и раньше, живут на небольшую зарплату Александра Николаевича и готовы сдать комнату со столом нам или еще кому-нибудь не за Марийкины или чьи-то красивые глаза, а для пополнения семейного бюджета — это ясно. При нормальных родственных отношениях, — как-никак я ее сын, — вопрос мог быть поставлен так: давайте жить одной семьей. Но вопрос так не ставится, и я этому рад — иначе мы с Марийкой регулярно сидели бы без денег. Марийка согласна, что лучше платить определенную сумму и ни в чем от них не зависеть, но предпочла бы снять комнату с отдельным ходом. Комнату, как и работу, сразу не найдешь, — это тоже ясно, — и я плачу маме за месяц вперед. Уже зная цены на продукты, понимаю, что плачу больше, чем платил бы другим, но не станешь же торговаться, как торговался бы с чужими людьми!

Подъемных осталось достаточно, чтобы, если не подскочат цены, прожить какое-то время не работая, и мы разленились. Дома убираем свою комнату, ходим на базар, за хлебом, иногда моем посуду. Остальное время проводим в парке, изредка — в Долинском, бываем в кино. Но безмятежной нашу жизнь не назовешь: война, бесконечные отступления на всех фронтах, сдача города за городом, тревога за близких, отсутствие от них писем, а тут еще беспокойство, что вот-вот введут трудовую повинность, и нас направят на любую работу и куда угодно. Во дворе разговорился с соседом по флигелю, пожилым мужем молоденькой жены, с которой встречался Пусанов. Этот человек со странной фамилией Гурейно, бухгалтер по специальности, почему-то отнесся ко мне доброжелательно и обещал поспрашивать знакомых. Мама все еще в ссоре с соседями и, видя, как я разговаривал с Гурейно, высказала недовольство — почему это я поддерживаю с ними отношения в то время, когда она просила и так далее...

— Я ищу работу и обращаюсь к кому только могу, даже к случайным людям.

Мама промолчала, но потом сказала Александру Николаевичу:

— Ты бы поспрашивал своих знакомых насчет работы для Пети и Марийки, тебя же знает весь город.

— Ну, положим не весь город — не надо преувеличивать, но я как-то говорил об этом, и никто не знает, где здесь нужны архитекторы.

— Архитекторы сейчас нигде не нужны, — говорю я. — Мы согласны на любую работу.

— А на какую именно работу вы согласны?

— Хорошо бы на стройку, если здесь что-нибудь строится, можно на ремонтные работы, а вообще — на любую, где нужны просто грамотные люди.

Дня через два Аржанков, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Я слышал, что в Нартане в среднюю школу требуются преподаватели немецкого языка.

Нартан — кабардинский поселок и первая станция от Нальчика. Преподавание, конечно, на русском, программа и учебники, конечно, есть — справимся. Туда поехали поездом. Оказалось, что учитель немецкого в школе есть, другого не надо, и, вообще, школа преподавателями укомплектована полностью. Завтрашний поезд ждать не захотели, идем по грунтовой дороге среди убранных полей, а за ними от края до края под безоблачным небом четкие контуры гор со снежными вершинами и искрящимися ледниками. Острый воздух, присущий осени. Безлюдье и тишина. Чуть приподнятое и чуть тревожное настроение. Заходило солнце, мы поспешили. Вдруг горы, от края до края, охватила игра света со сменой цветов и оттенков, как всегда яркая и странно-беззвучная. Марийка, впервые увидевшая это явление, остановилась с радостно-удивленным лицом и заблестевшими глазами, а мне так приятно, будто я — автор этого произведения. Густели сумерки, становилось прохладно. В город вошли по улице, на которой живут таты. На скамейках еще темнели фигуры и кое-где белели бороды. В калитку медленно входила старуха, несшая табуретку и корзину. Нигде никаких огней, только над трубами вдруг, как светлячки, взлетают искры, и на мгновение видишь окружающий их дым. Хорошо, что немцы так далеко — ведь они бы татов уничтожили. Два раза встречал Гурейно, и он, здороваясь, говорил:

— Знаете, пока ничего. Но я вашу просьбу помню, и возможности не упущу.

В парке севшая рядом пожилая женщина, очевидно, прислушивалась к нашему с Марийкой разговору.

— Ищите работу? — спросила она.

— Ищем.

— Многие ищут. И я ищу. Вы только подумайте! — И она стала возмущаться, что ей, учительнице из той школы, в которой была гимназия, где учился Чехов, приходится работать гардеробщицей в бане.

Мы поднялись, извинились, сказали, что нам пора, и ушли. Разыскать бы знакомых, работавших в тресте, но как разыщешь, когда не знаешь их фамилий, а треста нет.

В середине октября Гурейно сказал мне, что есть место нормировщика на мелькомбинате.

— Но это далеко — в степи, за железной дорогой. Вы знаете, это место потому, наверное, и свободно, что так далеко. Пойдете?

— Пойду. Спасибо. Лучше, чем ничего. Он объяснил дорогу, сказал, к кому обратиться и чтобы я сослался на него.