128

От гонений и преследований страдал не только я. Может быть больше меня их чувствовали жена и дети. Ещё недавно редкая фамилия Гимельфарб, которая раньше была известна разве только работникам мясной промышленности и которую многие и произнести верно не могли (некоторые с умыслом), теперь не сходила с газетных полос не только в Белоруссии, но и в Союзе.

15 января 1979-го я был “удостоен” критики главной газеты страны “Правды”. Центральный печатный орган партии, которая выходила многомиллионным тиражом и из которой черпали информацию все газеты и журналы советского государства, в передовой статье воспроизвела выступление Машерова на Пленуме ЦК КПБ, снабдив его своими комментариями. Передовица заканчивалась словами: “С этим больше мириться нельзя!”

В этот день “Правда”, которой были всегда завалены полки газетных киосков и которую навязывали подписчикам, вдруг стала дефицитной в Могилёве, Минске и других городах Белоруссии. Заиметь собственный экземпляр газеты пожелали все. И друзья наши и недруги. Больше, конечно, недруги. Полные злобы и ненависти антисемиты, восприняли призыв партии покончить с жуликами и ловкачами, подобными Гимельфарбу, как воззвание к борьбе со всеми евреями, пусть даже не уличёнными в преступных грехах.

Как всегда в таких случаях, официальная газетная информация обрастала слухами, сплетнями и небылицами, которые умышленно сочинялись с целью вызвать недовольство в народе. Тогда насаждалось мнение, что в “Правде” пишут только правду. Если по следам выступлений других газет ещё можно было пытаться кому-то жаловаться, то после публикаций “Правды” об этом не следовало и думать. Это не только не могло принести пользу, но и было чревато тяжёлыми последствиями. Если эта газета кого-то хвалила - он становился героем, а когда бичевала, то он мог стать только преступником. Авторитет газеты принуждал многих верить в невероятное. Так, в своё время поверили в “преступления” троцкистов и зиновьевцев, выдающихся военноначальников Тухачевского, Якира и Блюхера, ставших “врагами народа”, или в пресловутое “Дело врачей”.

Когда можно было сослаться на “Правду”, проходила любая ложь. Вот и пошли слухи об использовании на мясокомбинате вместо мяса туалетной бумаги при изготовлении колбасы, о миллионных вкладах Гимельфарбов в Швейцарских банках и о многих других махинациях еврейских дельцов.

Я знал об этих сплетнях, и мне часто казалось, что каждый прохожий на улице только об этом и думал. Как было мне это выносить, читателю, наверное, понять не трудно, но представить себе состояние моих детей, вокруг которых не умолкала молва о родителях-жуликах и проходимцах, намного труднее. Боль и обида за поруганную честь семьи не давала им покоя, их страдания вызывали протест и потребность защитных действий. Но какими могли быть эти действия в нашей стране? Всё равно, что плевать против ветра.

Им, молодым, имевшим все основания гордиться своими родителями, было невмоготу слушать позорные эпитеты в их адрес, видеть их униженными и оскорблёнными. Жить и работать в такой обстановке стало невозможно. Чувствуя бессилие оградить себя от стыда и позора, зашитить нас от незаслуженных обид и подозрений, наши дети видели единственный выход из создавшегося положения в бегстве. Они были готовы бежать куда угодно, лишь бы вырваться из потока лжи и грязи, защитить свою честь и достоинство.

Первым с таким предложением пришел к нам Вовочка. Весной 1979-го года он заявил о желании покинуть Родину. Тогда ещё мало евреев решалось на это. Хоть официально правительство, под нажимом мирового общественного мнения, и признало их право на иммиграцию, но на самом деле мало кому удавалось такой возможностью воспользоваться. Для отказа придумывались различные причины, вроде допуска к государственным секретам или призыва в армию, и фактически уезжали единицы. Остальные становились отказниками со всеми ужасными последствиями, которые сопровождали этот статус (увольнение с работы, позорное исключение из комсомола и партии, лишение гражданских прав).

Всё это было известно сыну и тем не менее он на это решился. Его семья получила официальное приглашение от каких-то незнакомых нам ранее родственников из Израиля. Поскольку явных оснований для отказа в выезде у них не было, Вовочка рассчитывал быстро оформить документы и в течении нескольких месяцев покинуть Белоруссию. Он надеялся по израильской визе добраться до Вены, а там попытаться получить разрешение на въезд в США, где жили родственники Риты. Вовочка обещал помочь нам и семьям Мишеньки и Верочки во всём, что будет связано с нашим последующим отъездом.

Предложение было серьезным и обдуманным во всех деталях. Он хорошо представлял себе трудности, связанные с отъездом и трудоустройством в далёкой Америке, но был полон решимости их преодолеть и начать новую жизнь в чужой стране. Хоть он и поступил в аспирантуру, и был полон научных идей, Вовочка видел, что терять ему здесь нечего. Ему тогда было только тридцать, он получил хорошее образование, был наделён умом и способностями и мог рассчитывать на успех в стране, где нет дискриминации и все по-настоящему равны перед законом. Не меньше оснований на это было у Мишеньки и Верочки.

Мне трудно было дать тогда сыну однозначный ответ и я пообещал подумать над его предложением. Не одну бессонную ночь провёли мы с женой в раздумьях. С одной стороны было ясно, что предложение сына вполне разумно. Годы прошедшие после окончания института показали, что ни он, ни его брат и сестра не сделали удачной карьеры на их Родине. Большинство их сокурсников уже успели высоко подняться по служебной лестнице, а они всё ещё оставались на рядовой работе и получали нищенские зарплаты, не позволявшие обеспечить сколько-нибудь сносной жизнью их семьям. Еврейское происхождение будет мешать им здесь, наверное, всю жизнь. На новом же месте оно не помешает применить свои знания и проявлять способности стать равноправными членами демократического общества. Этому было трудно противиться.

Однако, какая-то внутренняя сила восставала против такого решения. В то время я ещё не был готов даже мысленно покинуть Родину. Судьбе было угодно впихнуть мою единственную жизнь именно в этот исторический отрезок и именно в эту несчастную страну. С самого детства я засыпал под звучащие под окном советские песни, когда на парадах слышал гимн Советского Союза у меня перехватывало дыхание. Ещё будучи школьником, я поверил в идеалы, призванные обеспечить людям равенство, братство, свободу и счастье.

Человеческое сознание, наверное, устроено так, что оно отказывается поверить, что вокруг него одна ложь. Оно пытается войти в согласие с окружающей реальностью. Я рос и мужал вместе со страной, радовался её успехам в социалистическом строительстве, индустриализации, достижениям в науке, искусстве, культуре. Когда началась война и Родине угрожала опасность фашистского порабощения, я в 16 лет добровольно ушёл защищать её независимость. А как радовался Победе, не задумываясь над тем, каких чудовищных, неоправданных потерь она стоила нашему народу.

Из трёх братьев, ушедших на войну в июне-июле 1941-го, уцелел я один, выйдя из неё инвалидом. Как и многие евреи, кто воевал и чудом выжил, я получил сполна свою меру нищеты и унижений. В трудные минуты помогало мне чувство правоты, чистая совесть и сознание того, что в те годы не шкурничал, не щадил себя во имя Победы. Для меня это было тогда тем единственным, благородным и высоким, что освещало мою жизнь.

Я свято верил в идеи социализма и имел возможность убедиться в их жизненности. Находясь многие годы во главе предприятиий, я, руководствуясь ими, вносил весомый вклад не только в экономику отрасли и государства, но и обеспечивал достойную жизнь подчинённым мне работникам. Достигнутые упорным трудом производственные достижения приносили радость и воодушевляли к достижению новых благородных целей.

Мне не позволяли забыть моё еврейское происхождение на протяжении всей моей жизни. Я постоянно чувствовал недоверие и подозрительность со стороны высоких руководителей, но относил это не к обществу в целом, а к отдельным личностям, что стояли у власти. Меня не покидала надежда, что когда-нибудь придут настоящие большевики-ленинцы и в стране восторжествуют коммунистические идеалы.

Даже издевательства Лагира я отожествлял больше с его личным антисемитизмом, а не с линией партии и государства, руководители которого просто не разобрались в этом чиновнике, полагаясь на его честность и порядочность.

Конечно, Лагир был не один, слишком много развелось подобных ему, и находились они часто на самом верху властных структур. Но были же рядом и такие личности, как Прищепчик и Антонов, которые ценили людей не столько по национальной принадлежности, а, главным образом, по отношению к труду, знаниям и способностям.

Гонения, преследования и незаслуженные обиды безусловно сделали своё дело. К тому времени, я уже давно не был таким убеждённым коммунистом, как раньше. Однако, я видел, что с этими идеалами жило много вполне приличных людей и вовсе не постыдно. Они не карабкались “наверх”, попирая свою совесть, а честно и по доброму, как и я работали день за днём. Это и сохраняло во мне ещё веру в пошатнувшиеся идеалы. И не было злобы на само марксистско-ленинское учение и государство, созданное на его основе. Была только ненависть к отдельным лицам, порочащим добрые принципы, заложенные в основу государственного строя и политического устройства нашей страны.

Здесь, на этой земле я родился и прожил большую часть жизни, родились и живут наши дети, в ней покоились мои родители, старшие братья, многочисленные родственники. Здесь живут люди, с которыми мы дружили. Дружили верно и поддерживали друг друга в беде и несчастьи. И не имело всё это никакого отношения к Сталину и Брежневу. Многое, очень многое связывало меня с этой землей и со страной, что Родиной зовётся, и не доставало в то время сил и решимости от неё оторваться и с ней расстаться.

Пугала ещё и тревога за детей после отъезда Вовочки. Все они, безусловно, будут взяты на учёт и, наверное, потеряют работу. Как сложится их жизнь в ожидании отъезда? Сохранятся ли вообще две смешанные молодые семьи? Неизвестно было ещё как вообще отнесутся Жора и Ирочка, коренные белорусы, родившиеся и выросшие на этой земле, к потере Родины.

Трудно было предугадать, что ждёт всех нас на новом месте. О жизни в капстранах нас снабжали только отрицательной информацией. Ни мы, ни наши дети никогда там не были и не имели малейшего понятия о возможности трудоустройства, овладения языком, поиске жилья, школьном образовании в незнакомой чужой стране.

Было ещё одно немаловажное обстоятельство, с которым нельзя было не считаться. Отъезд детей мог усилить преследования и привести к моей изоляции от общества.

Мы не сказали сыну категорическое “нет”, но он понял, что мы не готовы сказать “да”. Этого было достаточно для его отказа от задуманного и тщательно подготовленного плана. Забегая вперёд, скажу, что потом мы не раз возвращались в мыслях к тому предложению Вовочки и искренне сожалели, что не поддержали его тогда.

О желании покинуть Белоруссию заявил нам и Мишенька. Он, правда, выбрал другой маршрут, но решение его было твёрдым и окончательным. Он давно болезненно переносил своё незавидное служебное положение и нищенский уровень жизни в Минске. Компания лжи и клеветы, развёрнутая Лагиром против меня и всей нашей семьи, только усилила его стремление к скорейшему отъезду.

Ему давно предлагали работу по специальности на Крайнем Севере, где в это время развернулось невиданное по масштабам строительство в связи с открытием огромных запасов нефти и газа, имевших мировую значимость. Инженеры по сварке там были нужны позарез, но несмотря на большие деньги, которые сулили специалистам, желающих поехать на великую стройку было мало. Мишеньке предложили зарплату, о которой он здесь и мечтать не мог. Знакомый по работе в Минске инженер пообещал временный угол до приезда семьи, и он дал согласие на предложенную работу в посёлке Советском, Тюменской области. Ирочка с двухлетним ребёнком решила следовать за мужем.

Мы пытались отговорить их от этой идеи. Они только недавно переехали в трёхкомнатную кооперативную квартиру на Ленинском проспекте, обзавелись кое-какой мебелью и, хоть зарплата была небольшой, как-то сводили концы с концами. Отец Ирочки, Андрей Дмитриевич, души не чаял в младшей дочери, безумно любил свою первую внучку Алёнушку и во всём старался им помочь. Как могли помогали и мы. Трудно было даже представить себе, что ждёт их на чужбине, без жилья, в непривычно суровом климате да ещё с маленьким ребёнком.

К великому сожалению все наши усилия оказались напрасными. Мишенька, как всегда, в своём решении был непреклонен и наши уговоры на него не подействовали. Трудным тогда было наше прощание с сыном. На душе было недоброе предчувствие. Из всех ошибок, которые были нами допущены за прожитую жизнь, эта оказалась самой коварной и самой тяжёлой.