70

70

Сёма выполнял данное мне при отъезде из Харькова обещание относительно писем. В ответ на свои почти ежедневные письма, я довольно регулярно получал ответы от него. С ним я был во всём откровенен и советовался по всем важным вопросам моей многогранной, до предела насыщенной студенческой жизни, начиная от предстоящих и прошедших тестов, зачётов и экзаменов, общественных мероприятий и комсомольских дел, кончая бытовыми проблемами и личной жизнью. Письма мои были обычно длинными и походили на дневник. Несмотря на предельную занятость, я находил по 1,5-2 часа в день на письмо Сёме. Обычно я писал их по утрам, часов с пяти, в красном уголке, когда все в общежитии ещё спали. Вахтёры, которые дежурили круглосуточно, уже привыкли к моему режиму и их это перестало удивлять.

Сёминых писем я ждал всегда с нетерпением. Они были не такие объёмные, как мои, но в них содержались ответы на все волнующие меня вопросы и советы по всем жизненно важным для меня делам. Хоть большинство его писем выглядели внешне небрежными и приходили без конвертов, в виде самодельного треугольника с адресом на его лицевой стороне, но для меня они представляли большую ценность и я хранил их наравне со всеми важными документами. Нередко я прочитывал их по несколько раз не только в день прибытия, но и возвращался к ним через некоторое время, когда искал в них ответ на какой-то волнующий вопрос.

Писал Сёма чётким, разборчивым и только ему присущим почерком, который разительно отличался от любого другого. Он умел излагать свои мысли ясно и очень коротко, так что на одном тетрадном листике, где полстраницы отводилось для адреса, содержалось очень много интересующей меня информации.

Главное, конечно, что меня волновало, это было Сёмино здоровье и, хоть он об этом почти ничего не писал, ограничиваясь двумя-тремя словами успокоительного характера, я всё же мог о нём как-то судить по стилю письма, его содержанию, почерку и другим, только мне понятным приметам. Я убедился, что судил я об этом верно из писем Доры Абрамовны, которая изредка отвечала на мои запросы о здоровье Сёмы. Когда я замечал ухудшение его состояния, я писал Доре Абрамовне и она, обычно, подтверждала мои сомнения, но успокаивала, что ему уже стало лучше и в моём приезде нет необходимости.

Из моих писем Сёма знал о наших отношениях с Инной. Он как будто даже одобрял их, считая, что такая дружба очень полезна и делает жизнь содержательней и интересней, но, когда я обратился к нему за советом относительно женитьбы, он недвусмысленно дал понять, что этого делать не следует, особенно сейчас. Об этом, писал Сёма, может идти речь только после окончания института и начала трудовой деятельности. Кроме того он советовал в этом вопросе брать пример не с него, а с Зюни, которому он по доброму завидовал. Впервые за все годы Сёма признал, что его брак с Шурой был самой серьёзной ошибкой, допущенной им за всю свою жизнь и в этом он окончательно убедился только сейчас. Шура, по его мнению, не выдержала серьёзных экзаменов, которыми стали война и его ранение. Он считал, что в этом не последнюю роль сыграли различие в национальности и её неприязнь ко всему, что связано с нашим еврейским происхождением.

Обо всём этом Сёма писал, не ведая об отношении Шуры к Полечке в годы войны, её измене и поведении в период оккупации Немирова немцами. Он писал также, что опыт войны подсказывает, что семья должна строиться на принципах не только духовной, но и национальной общности.

Его советы были не категоричными. Он признавал возможные исключения и полностью доверял мне самому решать этот важный жизненный вопрос, но просил не торопиться с решением по крайней мере до встречи с ним, которую он ждал в мои зимние каникулы.

Вероятно, Сёма хотел мне что-то важное сказать о его отношениях с Шурой. Об этом можно было судить по отдельным фразам в последних его письмах. В них чувствовалось недовольство поведением Шуры при встрече с ним в госпитале и особенно после её отъезда. Она редко писала ему и не изъявляла желания ускорить их очередную встречу. Не трудно представить, как больно и обидно было ему всё это сознавать.

В начале ноября я получил поздравительную открытку по случаю наступающего праздника, а через несколько дней было ещё одно короткое письмо, где Сёма сообщал, что в канун праздника Дня Артиллерии, который отмечался тогда в третье воскресенье ноября, ему вручили второй орден Боевого Красного Знамени. К этому празднику ему также выдали новую офицерскую форму. Это было последнее его письмо.

Я сердечно поздравил Сёму с наградой и днём рождения, который мы всегда отмечали 25-го ноября. В письме я выразил бесспокойство состоянием его здоровья и редкими письмами. Написал также тревожное письмо Доре Абрамовне с просьбой срочно ответить: что происходит с Сёмой и нет ли необходимости в моём срочном приезде. На это письмо ответа не было.

Когда я уже собрался выехать в Харьков в конце ноября, то получил короткое письмо от военкома госпиталя о внезапной смерти Сёмы 18-го ноября 1944-го года. Сообщалось также, что он похоронен на Пушкинском кладбище с воинскими почестями и что о смерти своевременно сообщили его жене по месту жительства.

На следующий день я получил письмо от Доры Абрамовны, в котором она выражала соболезнование по поводу безвременной кончины Сёмы, которого она очень любила, как прекрасного человека и лучшего друга. Она извинялась, что не ответила на моё письмо своевременно и объяснила это тем, что выезжала к своей больной матери и почти месяц отсутствовала. Не была она и на похоронах. В моём приезде сейчас она не видела необходимости и советовала приехать весной или летом для обустройства могилы и установки памятника. Временный памятник, поставленный госпиталем, бесследно исчез и могила Сёмы стала безымянной. Исчезли, к сожалению, и личные вещи брата, что были в его тумбочке в вещмешке. Дора Абрамовна обещала позаботиться о могиле и сделать всё возможное, чтобы разыскать его вещи. Из её письма я узнал, что Шура в похоронах не участвовала и на сообщение госпиталя не прореагировала.

Страшная весть о смерти Сёмы лишила меня сна и покоя. Я совсем забросил учёбу и целыми днями бесцельно бродил по городу, а ночью неподвижно лежал на койке и смотрел в одну точку. Не было желания ни есть, ни пить, ни жить.Трудно сказать, что было бы со мной, если бы не Инна и мои друзья, которые были ко мне очень внимательны и участливы.

В начале декабря я всё же поехал в Харьков на могилу Сёмы. С помощью Доры Абрамовны с трудом добился изготовления памятника, на котором прикрепили Красную звезду и золотыми буквами написали:

Гвардии старший лейтенант Гимельфарб Семён Мойсеевич

25 ноября 1914-г. - 18 ноября 1944-г.

Он не дожил только одну неделю до своего тридцатилетия, не дождался Победы и не познал радостей жизни. Все свои силы, всего себя он отдал служению Родине и нам, Гимельфарбам, которым был беззаветно предан и которых очень любил.