«Деятельность, жизнь, юношеское мужество…»

«Деятельность, жизнь, юношеское мужество…»

Сколь интенсивно ни занимался Энгельс, попутно со своим обучением торговому делу, философией и критикой религии, литературой и политикой, он не забывал и о живой жизни. Он вовсе не был «книжным червем». «Деятельность, жизнь, юношеское мужество – вот в чем истинный смысл!»[27] – писал он. Энгельс смотрел на мир открытыми глазами, жадно воспринимая все новое.

Как и в Бармене, Фридрих совершает далекие пешие прогулки и путешествия. Он часто бывает в окрестностях гавани, наблюдает за кораблями, интересуется техническими новшествами и сообщает о них в прессе. В Бремерхафене он с волнением наблюдает за тем, как неделю за неделей сотни эмигрантов – безземельных крестьянских сыновей, разорившихся ремесленников, задавленных нуждой поденщиков – на кораблях покидают родину, скучившись на темной и душной средней палубе.

Многое из увиденного Энгельс запечатлевает в карандашных рисунках. Размашистые рисунки и карикатуры украшают многие из его тогдашних писем. Фридрих пробовал также писать музыку, но вскоре признался своей сестре: «Однако это чрезвычайно трудно: такты, диезы и аккорды доставляют много хлопот»[28]. С тем большей охотой он наслаждается оперой и концертами. Энгельсу особенно нравилась «Волшебная флейта» Моцарта, а прослушав пятую симфонию Бетховена, он восторженно писал: «Вот это симфония была вчера вечером! Если ты не знаешь этой великолепной вещи, то ты в своей жизни вообще еще ничего не слышала»[29].

Фридрих постоянно изучал иностранные языки, отчасти потому, что знание современных языков было необходимо для его профессии, отчасти потому, что они ему легко давались. С помощью словаря он бегло читал английские, испанские, итальянские и голландские газеты, покупал себе соответствующие учебники грамматики и вскоре был в состоянии, как он об этом с гордостью сообщал сестре, понимать многие языки. Несомненно, Энгельс обладал способностью быстро схватывать и выдающимся интеллектом, однако без напряжения воли и строгой дисциплины он вряд ли смог бы добиться столь поразительных результатов.

Наконец, Фридрих страстно увлекался плаванием и верховой ездой. «На днях я купался и попросил одного парня плыть за мной в лодке; я без остановки четыре раза переплыл Везер. По-моему, вряд ли кто-нибудь в Бремене сможет подражать мне в этом»[30], – писал он сестре Марии. Зимой он катался по Везеру на коньках. Как только представлялась возможность, Фридрих совершал с друзьями поездки верхом, естественно на наемных лошадях. Этому виду спорта он оставался верен до глубокой старости. Энгельс занимался также фехтованием. Незадолго до своего отъезда из Бремена он даже бился на дуэли. Одному из своих друзей он сообщал: «…со вторым я дрался вчера и сделал ему знатную насечку на лбу, ровнехонько сверху вниз…»[31]

Весной 1841 г. пришло время военной службы Фридриха Энгельса. Многие сынки из состоятельных классов, используя «хорошие» отношения, а иногда и просто с помощью взяток, добивались освобождения от военной службы. Фридрих Энгельс отказался от такого рода уловок. Он с презрением относился к молодежи, которая «подобно бешеной собаке, боится холодной воды» и «считает для себя честью освободиться… от военной службы!»[32].

В конце марта 1841 г. Энгельс возвратился в Бармен. Вскоре он обнаружил, что там все «осталось по-старому»[33]. Фридрих помогает отцу в делах фирмы, погружается в чтение книг, учит итальянский язык, совершает пешие прогулки и обучает своих братьев фехтованию.

Это однообразное существование было нарушено в начале лета 1841 г. путешествием, которое он совершил вместе с отцом через Базель и Цюрих в Милан. Для отца это была одна из многих деловых поездок, для сына – путешествие, которое обещало открыть ему много нового. Фридрих ожидал его с тем большим нетерпением, что оно отвлекало его от горьких мыслей, – в Бармене он влюбился, но не нашел ответного чувства. После того как с горы Ютлиберг ему открылась чудесная панорама Цюрихского озера, Энгельс восторженно писал: «И какая скорбь имеет большее право излиться перед лицом прекрасной природы, как не самое благородное, самое возвышенное из всех личных страданий – страдание любви?»[34]