7. «Эрато»[441]

Это было осенью 1920-го. Мы подружились с Берманом, которого я теперь называла просто Зорей.

Возвращаясь ко мне (он обычно провожал меня) с различных литературных сборищ, — а их было множество в тот год, — мы читали друг другу только что написанные стихи. Зоря писал тогда свои поэтические строки подряд, как прозу. Это объяснялось не только отсутствием бумаги, но и вкусом самого поэта.

Правда, с бумагой было очень плохо, и газеты стали совсем маленькие, но все же в Петрограде выходило много газет на шероховатой и ломкой, чисто древесной бумаге, без всякой примеси облагораживающих тряпок. Книги тоже печатались, и мы расхватывали их вместо булок, так как булок не было.

Однажды Зоря показал мне только что вышедшую книжку стихов Натана Венгрова «Детское»[442]. Книжка мне понравилась, хотя была напечатана на газетной серовато-желтой бумаге, с гравюрами. Зоря пояснил: «Вы думаете, что это ксилография, но эти гравюры сделаны на линолеуме; цинка и дерева сейчас не достать. Вот и мой приятель, замечательный гравер Коля Купреянов, тоже перешел на линолеум».

В Москве тогда издавали много книг, но к нам в Петроград они попадали больше с оказией, в чемоданах приезжих. Зоря сказал мне: «Хорошо был издать и вашу книжку стихов. У вас, наверное, наберется».

Я прикинула в уме: «Штук 30 будет».

«Должно быть больше, — возразил он. — Давайте издадим вашу книгу».

Оказалось, что и Зоря собрал вторую книгу стихов, но не может издать ее из-за того, что типографии национализированы, а издательствам было не до нас, неизвестных авторов.

— Нужно создать свое издательство, — фантазировал Зоря.

— А как это сделать?

— В Москве уже многие молодые писатели составляют общества для издания своих книг. Давайте сделаем это и в Петрограде. Надо создать общество на паях и зарегистрировать его в Отделе печати. Кого вы знаете из желающих напечатать книгу?

Мы стали перебирать знакомых литераторов. Должно быть, многие желали бы напечататься, но мы не всем хотели помочь.

— Вот Оксенов Иннокентий Александрович, поэт. Я спрошу у него, хочет ли он войти в издательство.

Иннокентий Александрович Оксенов, молодой врач, в свое время аккуратно посещал студию в доме Мурузи. На счастье, я встретила его в тот же день, и оказалось, что он будет очень рад издать книгу. Он печатался до революции в «Журнале для всех»[443]. Мы собрались втроем с Оксеновым и Берманом, и Зоря доложил нам:

— Я говорил с моим знакомым в одной из типографий. Он согласен напечатать нас, когда мы создадим издательство. Но нужно набрать пайщиков — трех человек мало.

У меня был на примете еще один пайщик, молодой режиссер и театральный критик Костя Державин, друг моего брата. Он не был поэтом, но много печатался в газетах и журналах и охотно согласился вступить в число пайщиков.

— Напишу что-нибудь о драматургии, — скромно сказал он. — Заглавие сообщу потом.

В тот же вечер у «Серапионовых братьев» я предложила Михаилу Зощенко издать его книгу, — если печатать критиков, то можно напечатать и художественную прозу.

— У меня есть несколько вещичек, и я, пожалуй, дам их в ваше издательство. А какой пай?

— О пае договоримся.

Размер пая мы не обсуждали, а справились у знакомого Зори, типографа.

— Назначьте для начала сто лимонов с человека («лимоны» было ироническое название миллионов рублей).

Через два дня у нас в кассе было пятьсот «лимонов».

Берман написал заявление от руки о том, что группа литераторов Петрограда желает издавать книги, — следовали подписи.

Документ был вручен Зориному знакомому, и через четыре дня мы получили ободряющий ответ: «Давайте рукописи».

Теперь нужна была марка издательства и название его. Мы немного поломали головы и решили не давать никаких «птичьих» названий вроде «Чайка», «Гриф», «Алконост». Мы решили назвать наше издательство именем какой-либо музы, перебрали всех муз и остановились на Эрато, музе лирической поэзии. Хорошее звучное название!

Берман попросил Купреянова сделать марку издательства. Через несколько дней он принес эскиз, на котором была изображена лира. Рисунок нам понравился. Я отрезала кусок линолеума, которым был застлан пол в нашей ванной комнате, и передала его для Купреянова. Но оттиск оказался не слишком удачным. Тогда мой брат раздобыл где-то полметра пальмовой доски, и отныне издательство «Эрато» было обеспечено материалом для гравюр на будущих обложках. Берман пустил свою книгу первой — она называлась «Новая Троя».

В типографии, которой заведовал его знакомый, оказался запас хорошей бумаги. Берман сказал мне доверительно: «Я выбрал елизаветинский шрифт. Советую вам тоже».

Я не разбиралась в шрифтах, но согласилась и стала собирать книжку стихов. Через несколько дней Зоря принес мне образцы шрифтов: действительно, елизаветинский шрифт был очень хорош, — отчетливый и красивый.

Понемногу выяснилась техника работы нашего кооперативного издательства. Пятьсот «лимонов», которые мы собрали, должны были пойти в уплату за бумагу и печатание первой сотни экземпляров. Типография обещала оттиснуть сто экземпляров и дать их нам на руки. Мы сдадим их на комиссию в книжные магазины, — на Литейном проспекте, на Екатерингофском и в «Книжный угол» против цирка. Книжка Зори «Новая Троя» была удивительно красива, мы не могли на нее налюбоваться. Зоря пошел сдавать сто экземпляров на комиссию, а я вплотную занялась собиранием своей книги стихов.

У нас не было редакторов. Мы вдвоем собирали мою книгу, а свою Зоря прочел мне, прежде чем сдать рукопись в типографию. В книге были очень хорошие стихи, но были и рассудочные. Мы не отбирали стихи по содержанию, нам казалось, что автор сам отвечает за свои мысли, — я и сейчас думаю так.

После вторичного обхода книжных магазинов Зоря вернулся очень довольный: было продано 70 экземпляров, деньги ему заплатили наличными. Теперь мы могли выкупить еще сто экземпляров «Новой Трои» и сдать в набор мою книгу — «Знаменья», так я назвала ее.

Я разбила свою книгу на несколько разделов. Там были стихи о событиях, которым я была свидетельницей, о войне, о наступлении Юденича в 1919 году, о детях, о любви. Я не включила в книгу своих старых стихотворений, — мне они казались детскими и манерными.

С напечатанием моей книги получилось недоразумение. Деньги настолько упали в цене, что метранпаж типографии отказался дать распоряжение набирать ее. Зоря долго его упрашивал и в конце концов получил согласие набрать мои стихи и напечатать их, если мы оплатим работу чем-нибудь реальным. Но у нас не было ничего реального: ни масла, ни сахару, ни хлеба. Чем могли мы прельстить безжалостного метранпажа? Но Зоря ходил к нему несколько раз и однажды заявил мне: «Он сказал, что за деньги купить ничего нельзя. Магазины все закрыты, товары конфискованы. Даже бриллиантина для усов найти не может».

И Зоря описал мне метранпажа. Это был очень щеголеватый мужчина, лысый, но с большими усами. Для придания красы усам он всю жизнь пользовался бриллиантином, а теперь аптекарские магазины закрылись и бриллиантина не было. Я подумала: может быть, мне удастся найти бриллиантин по линии своей второй профессии, и на другой же день спросила на работе у нашего районного фармаколога, Исая Григорьевича:

— Вы часто распечатываете закрытые аптекарские магазины. Не попадается ли вам бриллиантин?

— А что это такое? — спросил Исай Григорьевич.

— Какая-то мазь для усов и волос. Ею фабрят, мажут усы и прически. Она придает волосам стойкость, блеск и красивый вид.

Исай Григорьевич посмотрел на меня иронически, но пообещал:

— Завтра с доктором Парушевым мы начинаем осмотр аптекарских магазинов нашего района.

Доктор Парушев был болгарин, который остался в России и всем сердцем принял советскую власть. Он казался грубоватым, но был очень добрый человек. Его я тоже попросила насчет бриллиантина. Несколько дней не было ответа, но как-то на моем столе я нашла 10 запечатанных коробок с надписью «Бриллиантин», а в каждой коробке было по 50 тюбиков.

— Зачем вам это? — спросил Парушев. — Мы эту дрянь выбрасываем. Теперь никто этого не покупает.

— Мне нужно для мужа… Он очень любит…

Парушев улыбнулся и молвил:

— А моей жене не нужен бриллиантин. Ей бы что-нибудь съестное.

Берман с восторгом выхватил у меня коробки и заявил, что теперь мы можем напечатать всех авторов Петрограда. И действительно, через несколько дней первая книга моих стихов была у меня в руках.

Так же, как для книги Бермана, гравюру для обложки резал Николай Купреянов. Гонорар он взять отказался, заявив, что пальмовая доска вознаградила его за все труды.

По той же системе мы разнесли первые сто экземпляров «Знамений» по магазинам. Книга быстро разошлась, и Зоря сказал весело:

— Пусть Оксенов не задерживается.

Оксенов назвал свою книгу «Зажженная свеча»[444]. Затем я стала торопить Костю Державина. Он не заставил себя ждать и вскоре принес каллиграфически переписанную рукопись «О трагическом». На титульном листе он добавил слово «Опыт». Мы прочли его рукопись с большим интересом и сдали в типографию одновременно со сборником первых новелл Зощенко под названием «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова».

Зощенко захотел, чтобы его фамилии не было на обложке, которую по его желанию напечатали на тонкой синей оберточной бумаге. Фамилию он разрешил печатать только на титульном листе.

Рассказы «Виктория Казимировна» и «Аристократка» тогда же получили должную оценку со стороны наборщиков, — они хохотали до упаду, о чем рассказал Зоре метранпаж, а я с его слов сообщила Зощенко. «Как у Гоголя, помните?» — сказала я. Зощенко, видимо, был очень доволен и тогда же подарил мне сигнальный экземпляр с трогательной надписью[445]. Мы стали думать о том, кого привлечь из новых авторов. Груздев предложил свой перевод какой-то книги о пластическом движении, но рукопись была слишком велика, да мы и не хотели печатать переводы.

Я забыла написать о цензуре. В цензуру, то есть в Горлит, наши книги носил Берман. Там просматривали и ставили штамп: Р.В.Ц. (разрешено военной цензурой). Вот и все о цензуре.

Издания «Эрато» имели успех. В Доме литераторов, куда я пришла на очередную субботу, ко мне подходили весьма известные писатели, пожимали руку и цитировали строчки из моих стихов:

Не испытали кораблекрушенья

В морях неведомых близ Огненной Земли,

Не как искатели безумных приключений

Мы в эту жизнь внезапную вошли…

Борис Михайлович Эйхенбаум сказал мне: «Я напишу о вашей книге». И он действительно выполнил свое обещание[446].

Но с книгой Зощенко случилась беда.

Через несколько дней — после получения бриллиантина все пошло очень живым темпом — Зоря принес в мое отсутствие пакет и положил мне на стол. Там были экземпляры последних двух книг, выпущенных нашим издательством. Брошюры «О трагическом» я оставила моему брату для передачи Косте Державину, а «Записки Синебрюхова» захватила на «серапионово» собрание, где отдала Зощенко.

Михаил Михайлович отошел с пакетом в коридор и стал его разворачивать. В комнате Слонимского я ждала. «Мне этого не надо», — сказал он, возвратясь через мгновение. Видимо, он обиделся, но за что, этого я не могла понять. Раскрыв книгу, я испугалась: на обложке значилось «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», а на титульном листе стояло «О трагическом. Опыт». Очевидно, типография перепутала и сброшюровала книгу Миши в другую обложку!

Зощенко хотел, чтобы его книга походила на лубочное издание — рассказы неизвестных авторов с картинками, имевшими большой успех у читателей из народа. Вот почему он не хотел печатать своей фамилии на обложке. Быть может, ему уже приходило в голову, что его обвинят в «мещанстве», как и случилось впоследствии.

На следующий день я показала Зоре эти книги. Он был огорчен, но сказал мне в утешение: «Пустяки, переброшюруем!»

Однако это оказалось не так просто. Метранпаж насытился бриллиантином и заявил: «Дайте что-нибудь реальное для брошюровщиц!»

У нас ничего не было. На этом закончилось наше издательство.

Зощенко очень обиделся и запретил нам брать его книги из типографии. Костя Державин не стал принципиальничать, взял свои сто экземпляров и сорвал с них обложки. Он раздарил их знакомым.

Зощенко так и не взял «Записок Синебрюхова». Впоследствии он напечатал их в другом своем сборнике. На меня он очень долго сердился, но, право, я была здесь ни при чем.

Так под покровительством музы лирической поэзии вышли в свет сборники стихов Бермана и Оксенова, первая книга рассказов Михаила Зощенко, книжка Державина и мой первый сборник стихов.

Да, это было! Беспечный ветер свободы кружил наши головы и окрылял сердца. В моих тетрадях того времени остались стихи, которые не были напечатаны тогда, даже тогда. Вот они:

Пришла. Была. Палила местью,

Палила пламенем стыда.

Больной подросток из предместья

Ее запомнил навсегда.

А ты и я, мы будем годы,

Благополучно годы жить.

В узаконениях свободы

Свой ежедневный труд вершить.

И помнить. Вольность, твой веселый

Внезапно окрыленный всплеск:

Задорный топот карманьолы…

Ночей октябрьских частый треск…

Если цензор, который будет править эту книгу, не окостенел «в узаконениях свободы», хочу верить, что мои воспоминания передадут внукам — и дух, и факты «правды октябрьских дней». Если же еще рано, рукопись подождет.