22. Властительница дум (Лидия Чарская)[600]

Я очень уважала Алексея Петровича Крайского — не за его стихи, а за дружеский характер. Нас выбрали с ним вместе в местный комитет писателей, и после собраний мы часто возвращались вместе по домам. Как-то он проводил меня до Загородного проспекта и пожаловался:

— Надо еще идти на кружок в «Работницу и крестьянку». И так уже мало свободного времени! Хочется писать, а от кружка нельзя отказаться. Но через месяц обязательно уйду от них.

Сама не зная почему, я спросила:

— А кто вас заменит?

— Не знаю. Просил Панфилова, но у него кружок на Кировском заводе.

В то время все пролетарские писатели вели литературные кружки на заводах и фабриках Ленинграда. Но мне не предлагали кружков, хотя я была когда-то членом ЛАППА (Ленинградская ассоциация пролетарских писателей).

Я подумала: «Вот случай попасть если не на завод, то в рабочую среду». Тогда я уже не работала на табачной фабрике и мне не хватало встреч с рабочей молодежью.

— Алексей Петрович, рекомендуйте меня в «Работницу», когда уйдете.

— Очень хорошо. Непременно сделаю, — сказал Крайский.

Он был человек серьезный, на него можно было положиться, но я все же несколько раз напоминала ему в течение весны.

Он отмалчивался, потом как-то сказал:

— Маторина не хочет. Она предпочитает пролетарского писателя. Но я ее уговорю.

Маторина была редактором журнала для женщин «Работница и крестьянка»[601].

Наконец Алексей Петрович уговорил ее, и я отправилась в здание «Красной газеты» на Чернышевой площади (ныне площадь Ломоносова). Здесь помещались редакции многих газет и журналов, выходивших в то время в Ленинграде. Редакции размещались в третьем и четвертом этажах в парадных комнатах, но редакция «Работницы и крестьянки» ютилась в двух маленьких комнатах в закоулке.

Маторина оказалась еще молодой, представительной женщиной со светлыми властными глазами. Красная косынка, как полагалось в то время, покрывала ее светлые волосы. Голос у нее был пронзительный, но иногда она умела его делать бархатным.

Она приняла меня довольно сухо, сказала, что читала мои стихи и что я буду у них литературным консультантом.

В обязанности литературного консультанта входило просматривать стихи и рассказы, присылаемые в редакцию, и вести два кружка — старший и младший.

— Вы будете сидеть в редакции с утра и приходить вечером на занятия кружка, — сказала она.

Я испугалась сидения в редакции и предложила брать материалы домой, а на кружки приходить согласилась. Маторина посмотрела на меня недоверчиво и постучала кулаком в стену.

— Кнопова! — закричала она.

Из соседней комнаты появилась гладко причесанная темноволосая девушка с бегающими и ласковыми глазами.

— Это наша заведующая редакцией. Знакомьтесь, Кнопова.

— Вот поэтесса Елизавета Полонская. Она будет вести у нас литературную консультацию и оба кружка вместо Алексея Петровича.

Кнопова поморщилась:

— Лидия Петровна, ведь я веду кружки.

— Ты будешь вести один, младший, — сказала повелительно Маторина, — передай все материалы товарищу Полонской и условься с ней насчет дня занятий.

Мы перешли с Кноповой в соседнюю комнату, где я познакомилась с еще тремя сотрудницами журнала. Мне было очень неловко отнимать кружок у Кноповой, и она, по-видимому, тоже была недовольна. Вынув из ящика письменного стола папку с бумагами, она сунула ее мне:

— Вот текущий материал, разберете к завтрашнему дню. Кружок собирается в 8 часов вечера. Вы поприсутствуете и познакомитесь с девушками.

Забрав папку, я ушла. Целый день я разбиралась в письмах и рукописях, запиханных в папку. Там были материалы, довольно давние, — от января, февраля и марта. Очевидно, что литературный консультант не очень торопился с их разбором.

К счастью, стихов было не так много, они оказались довольно беспомощными, предназначались к дням 8-го Марта или 1-го Мая, а значит, не требовали срочного ответа. Советы по ним было дать несложно. Прозу я решила отложить, так как она была написана от руки на разрозненных листках бумаги и ею необходимо было заняться внимательно.

Из стихов я обратила внимание на чисто переписанную на тетрадной бумаге длинную поэму. «Королевская охота» — было выведено наверху страницы каллиграфическим почерком. И поэма была подписана так же аккуратно, по-школьничьи — «Лидия Чарская».

«Псевдоним», — подумала я. Это была написанная гладкими стихами трогательная история о том, как некий принц на охоте нашел нищую красавицу-девушку, затерянную в глухом лесу, полюбил ее с первого взгляда и привез ее в свой замок. Он любил ее страстно и обвенчался с ней. Но девушка не могла привыкнуть к роскоши королевской жизни. Ей были противны обычаи двора, низкопоклонство царедворцев и высокомерие знатных дам. Она от души полюбила прекрасного принца, но в один ненастный осенний день бежала из замка, оставив все свои драгоценности, которыми одарил ее любимый. Она ушла снова скитаться в темном лесу, — свобода была ей дороже всего.

Стихи были гладкие, но содержание никак не созвучно целям журнала «Работница и крестьянка». Об этом напомнила мне Лидия Петровна, когда возвращала мои ответы на стихи рабкоров.

Буравя меня своими острыми глазами, она спросила:

— А вам, товарищ Полонская, известны задачи нашего журнала?

Я уверила ее, что мне все понятно. В общем, она была доброжелательная женщина, но имела слишком большое хозяйство, всех рабкорок и кресткорок[602] Ленинградской области.

Я осторожно упомянула о Чарской. Маторина огорчилась:

— Неужели Алексей Петрович не ответил ей? Говорят, она известная старая писательница. Я, правда, не читала ее книг, но Крайский сказал мне, что до революции у нее было несколько сот изданий. Вы их знаете?

— Читала в детстве. Книги очень нравились гимназисткам.

— Вызовем ее в редакцию, — решила Маторина. — Мы ей предложим писать для детей рабочих. Может быть, и получится. А нам нужны книги для детей.

В один из ближайших дней, назначенных для литературной консультации, высокая седая дама с испуганным лицом вошла в кабинет Маториной, где мне поставили стол.

— Простите, пожалуйста, вы меня пригласили, я Чарская.

Вот какая она была, любимая писательница нашего детства! Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой со страхом смотрели серые детские глаза. Мне было очень трудно разъяснить ей, почему история принца и нищей девушки не подошла для «Работницы и крестьянки». Она даже пыталась возражать.

— Девочкам очень понравилось. Знаете, у меня есть знакомые девочки из Первой школы. Может быть, можно немного исправить, или вы сами возьметесь исправить?

Подоспевшая Маторина категорически заявила:

— Понимаете, нам нужны стихи о производстве, о рабочих, о крестьянах, о колхозниках.

Чарская немного приободрилась.

— У меня есть одна вещичка о ремесленниках — «Мастер Пепка строит крепко» называется она. Но мне хотелось бы, чтобы вы напечатали эту поэму, я очень старалась.

Она чуть не заплакала, но, к счастью, Маторина этого не заметила, потому что ее вызвали в другую комнату.

— Когда мне принести другие поэмы? — с надеждой посмотрела на меня Чарская.

Я обещала прийти к ней домой и прочесть все, что она мне покажет. Я взяла ее адрес. Она жила совсем недалеко, на Разъезжей улице, дом 7.

Это была чистенькая, бедная двухкомнатная квартирка, с окнами во двор, в четвертом этаже. Вход с лестницы через кухню в столовую. Из столовой дверь вела во вторую комнату — видимо, спальню, — куда Лидия Алексеевна меня не пустила. Оттуда она принесла несколько десятков разрозненных школьных тетрадок и положила их на обеденный стол.

Почерк был красивый, невыразительный.

— Простите, у меня не все перепечатано на машинке. Знаете, Вова очень занят. Он работает бухгалтером в Тресте. Если нужно переписать что-нибудь, он остается после работы. Вова — это мой муж, Владимир Николаевич. У него плохое здоровье.

Я узнала из рассказов Чарской, что она нигде не работает, но получает небольшую пенсию, как бывшая актриса Александрийского театра.

— Я бы ни за что не ушла из театра, но меня сократили по возрасту.

Муж еще не был на пенсии. Немного стесняясь, Лидия Алексеевна призналась, что муж моложе ее.

— Знаете, он нашел меня по адресному столу. Ему так нравились мои повести. Он читал их в детстве, и кто-то сказал ему, что я еще жива. Он пришел ко мне и стал ходить, а потом мы обвенчались.

У Лидии Алексеевны был сын от первого брака.

— Он на военной службе, на Дальнем Востоке. Пишет редко — у них столько работы. Если бы он получал жалованье, то посылал бы мне, конечно. А то мы живем на Вовину зарплату. Знаете, получают очень мало. Нам едва хватает до конца месяца, вот я и хотела приработать. И потом я с таким удовольствием писала эти стихи. Конечно, Вольф не напечатал бы их никогда, — он не издавал стихов.

— А как вы начали писать для Вольфа? Это очень интересно…

Постараюсь передать ее рассказ.

Лидии было 16 лет, когда она кончила институт, и сразу же начались все несчастья. Разорился и умер отец, заболела мать, девочка стала искать работу — переписку, уроки.

Как-то раз, проходя мимо издательства «Вольф и сыновья»[603], она решила подняться на второй этаж и спросить, не найдется ли какой-нибудь работы. Ее принял сам хозяин, расспросил, где она училась, какие отметки в аттестате.

— Я хорошо пишу, — похвасталась окая в надежде получить переписку, — в институте я много писала, и мой почерк был очень отчетливым.

— А что вы писали? Вы, должно быть, писали письма, ваши родные были далеко?

— Нет, мои родные в Петербурге. Я вела дневник каждый день, я могу вам принести показать.

— Принесите, — согласился Вольф, — завтра в это же время. Пройдете прямо в мой кабинет. Скажете, что я так велел.

На другой день Лидия принесла в кабинет издателю десять аккуратно переплетенных тетрадей, исписанных крупным почерком. Вольф был занят. Он обещал посмотреть дневники и дать ответ через неделю.

Через неделю он оставил у себя дневники Чарской.

— Печатаю. Даю вам сто рублей гонорара. Книга будет называться «Записки институтки».

Так началась литературная карьера Лидии Чарской, «властительницы дум» нескольких поколений русских детей.

Лидия Алексеевна даже не знала, что с издателем нужно заключить договор. Получив свои сто рублей, она вне себя от радости прибежала к больной матери, и мама долго не могла взять в толк, что же случилось с Лидочкой и какую работу она получила. Но деньги ей очень и очень пригодились.

«Записки институтки» имели ошеломляющий успех. И Вольф сразу же после того, как разошлось первое издание, пустил книгу вторым и третьим изданиями.

Приехав к Чарской на квартиру в своей карете, он привез громадный торт и букет цветов. Пожимая руку девушке-писательнице и целуя руку матери, он заявил:

— Пишите еще. Буду печатать все.

Но уплатить за переиздание он и не собирался, да Лидии это и не приходило в голову.

Она мечтала о театре. И ее желание сбылось. Александринский театр принял ее в свою труппу — правда, на маленькие роли[604]. Чарская всю жизнь мечтала играть романтических героинь: Амелию в «Разбойниках» Шиллера, или Ларису в «Бесприданнице», или Раутенделяйн в «Потонувшем колоколе»[605]. Но у нее не было драматического таланта, и она писала книги потому, что читатели требовали книг. Она писала про Люду Влассовскую, про княжну Джаваху, про Вторую Нину[606].

Каждая книга была радостью для читателя. А героини их были такие же девочки, восторженные, правдивые, бедные, честные. Они страдали от злой мачехи, от несправедливых учительниц, они были разлучены с друзьями, с родными, их мучила школьная дисциплина, они влюблялись в недоступных героев, они умирали от счастья на койке институтского лазарета вдали от родного Кавказа. Поэзию романтического Кавказа принесла Чарская русским детям[607], наивно пересказав то, что давали большие поэты России.

Над судьбой княжны Джавахи плакали, Второй Ниной восхищались мальчики и девочки, читая и перечитывая любимые страницы.

«Вольф и сыновья» переиздавали книги Чарской и наживали на них деньги. В дни рождения Лидии Алексеевны, летом, сам хозяин приезжал в парной коляске на дачу к писательнице с традиционным тортом и букетом роз. За переиздания он по-прежнему не платил. Лидия Алексеевна не заключала договоров.

В одно ужасное утро знакомая матери принесла свежую газету. В ней была напечатана статья Корнея Ивановича Чуковского[608]. О, как жестоко он обошелся с Лидией Чарской и ее героинями! Не щадя ее, он и не подозревал, что недалеко то время, когда и его статьи перестанут печатать, когда безжалостное молодое поколение будет издеваться над его героинями — над бедной Мухой-цокотухой и добродушным Крокодилом.

Потом пришли война, революция. Чарскую перестали печатать, книги не переиздавались. Счастье ушло. Лидия Алексеевна халтурила в маленьких театрах, прирабатывая на жизнь для себя и сына. Муж погиб на войне, пал смертью храбрых. Мать умерла.

Но Чарскую продолжали читать. Она гордилась этим и боялась — боялась быть причиной неприятностей для своих юных читательниц и поклонниц.

В годы с 1916 по 1920-й почти не издавали книг для детей, но книги Чарской передавались из рук в руки. Они приобретали все новых поклонников и читателей. Бережно сохраненные, тщательно переплетенные, с обмусоленными углами, они приобретались читателями на рынке, толкучке за керенки и «лимоны».

В начале двадцатых годов в советских трудовых школах существовали «подпольные» библиотеки, и Чарская была одним из любимых авторов.

В 1925, 1926 и 1927 годах пионеры стали устраивать «суды над Чарской», — суды по всем правилам, с обвинителем и защитником, с постановлением суда об уничтожении «преступных материалов». Об этом писали в газетах, педагогических книгах и журналах.

Чарская продолжала получать письма от детей с выражением восторга и любви, с просьбами достать хотя бы на несколько дней продолжение любимой книги. Откуда дети узнавали ее адрес? Не знаю.

Но однажды, придя на квартиру к Лидии Алексеевне, чтобы поговорить о повести, которую она начала писать для «Работницы и крестьянки», я застала автора в слезах. В руке она сжимала несколько мятых бумажек.

Девочки из соседней школы незаметно подсунули деньги под скатерть обеденного стола. Они явились к ней гурьбой после уроков и попросили разрешения посидеть. Пришел муж Лидии Алексеевны со службы и вместе с нею пообедал похлебкой из пшена. Он быстро ушел, а девочки недоуменно спросили:

— Почему же вы не ели второго?

Пришлось сознаться, что второго нет, не было денег.

Девочки ничего не сказали, но после того, как они ушли, Лидия Алексеевна нашла деньги под скатертью. «Я не знаю фамилий этих девочек, — жаловалась Чарская, — я не хочу брать у них денег. Я могла бы вернуть деньги в школу, но, боюсь, детей накажут. Они там судят меня, а девочки ко мне бегают».

С повестью для «Работницы и крестьянки» о советских детях дело обстояло очень плохо. Чарская никак не могла написать того, чего не знала. Но плохо было и с деньгами.

Одно время Чарская приходила ко мне почти каждое утро, показывать, что она написала накануне, и как-то, не застав меня дома, сказала моей матери:

— Вот Елизавета Григорьевна неверующая, а со мной сегодня произошло чудо. У нас не было ни копейки на молоко для Вовы, моего мужа. Я вышла из дому и с утра все молилась, чтобы Бог послал мне денег, хотя бы трешку. И что же! В канаве на углу Разъезжей и Загородного я увидела новенькую трехрублевку. Кругом никого не было, и я поняла, что это ответ на мою молитву. Ведь вы-то верите.

Осенью 1966 года, разбирая свои архивы, я нашла последнее письмо Чарской, которое она принесла мне домой[609]. Хочу привести его целиком:

«Дорогая Елизавета Григорьевна!

Вчера, 13 мая, я была у тов. Маториной (удивительно обаятельный человек). Оказывается, моя вещица не потеряна, и т. М[аторин]а обещала мне к лету напечатать ее. Но, увы, отдельным изданием — нельзя, к моему большому огорчению. Вероятно, пройдет в журнале на детской странице. Хотя бы к лету напечатали, а то я, по всей вероятности, не переживу осени и не увижу в печати моей любимой вещицы.

Вчера у тов. Маториной было заседание, я искала вас и не нашла. Хотелось еще раз попросить вас переговорить с т. Лавреневым (если он вернулся). Может быть, он устроит мне какое-нибудь пособие, а то я третий месяц не плачу за квартиру, благодаря постановленному жактом самообложению, выраженному в солидной (для меня, конечно) сумме, и боюсь последствий. Голодать я уже привыкла, а остаться без крова двум больным — мужу и мне — ужасно.

Тов. Маторина сказала, чтобы я пришла 22-го в 3 часа, может быть, ей удастся что-либо сделать. Я очень ее просила дать мне переписку или переводы, так как творческая работа мне врачами запрещена по болезни мозга.

Простите, дорогая, чуткая Елизавета Григорьевна, что беспокою вас, и очень прошу снестись по телефону с тов. Лавреневым. Каждый день мне дорог. Вы поймете меня.

С искренней симпатией ваша Лидия Чарская».

Я не стала звонить Лавреневу, так как он был очень занят, а рассказала Маториной о горестях Чарской, о неудачах с повестью, о нищете. Маторина нахмурилась:

— Надо выхлопотать ей пенсию. Напишите заявление в собес, я позвоню туда по телефону.

Время было такое, что телефонный звонок Маториной еще имел большое значение. Чарской дали маленькую пенсию «за литературные заслуги в дореволюционное время». Она получила пенсию «местного, ленинградского значения».

Я рассказала об этом на собрании «Серапионовых братьев». Мы посочувствовали бывшей «властительнице дум». А Вениамин Каверин, который тогда жил на углу Большого проспекта и Рыбацкой улицы, заметил:

— А ведь Чарскую и до сих пор читают. На днях я видел — стрелочница побежала поворачивать своим ломиком стрелку трамвайных путей и положила книгу, которую она читала, на ящик возле стены дома. Я полюбопытствовал, что она читает. Это была «Княжна Джаваха».

Маторина была очень довольна тем, что наш журнал выхлопотал для Чарской пенсию.

Обычно 3 марта в редакции «Работницы и крестьянки» устраивался чай для знатных женщин Ленинграда. Приглашали женщин — директоров фабрик, начальников цехов, женщин-ученых, писательниц, женщину-прокурора и единственную женщину среди начальников отделений милиции в Ленинграде — Полину Онушенок.

Кнопова предложила пригласить на чаепитие в тот год и Лидию Чарскую, но Маторина задумалась и изрекла:

— Нет, все-таки неудобно. Ведь ее судят во всех школах. Как же мы напишем в газете или в нашем журнале, что пригласили ее.

В последние, предвоенные годы я больше не встречалась с Лидией Алексеевной Чарской.