13. Еще о Таламини и Карасале и немного о Хрусталеве-Носаре

Таламини был убежден, что лечит Карасале трудом, но труд этот был не только кухонный и физический, а также и высокоинтеллектуальный. По убеждению Таламини, Карасале был превосходным стилистом (он строго придерживался всех правил, установленных Французской академией) и даже педантом. А сам Таламини частенько грешил против академических правил. Он решил поручить Карасале редактуру своих собственных трудов, а сам собирался подработать на переводе какого-то рабоче-уголовного итальянского романа, предложив еще не начатый перевод его в газету «Ля птит Ре-пюблик», печатавшую изо дня в день подобные романы фельетонами «с продолжением».

Он начал этот перевод, но систематический труд ему быстро опостылел. А Карасале понравилась эта чистая работа, и он торопил его. Чтобы дать пищу беспокойному уму Карасале, неутомимый воспитатель решил помочь заработать и мне: он предложил мне перевести на французский язык «Записки» одного известного русского революционера, как он сказал с таинственным видом.

Я возразила, что записки Кравчинского давно переведены на французский, а наши известные революционеры еще записок не пишут. Но Таламини ответил, что этот революционер уже давно во Франции, что ему нечем жить и он продает свою рукопись с тем, чтобы мы никогда не открывали прессе, каким путем она попала к нам в руки. Он уговорил Карасале купить записки за двести франков, а мне предлагает перевести их с русского на французский хотя бы начерно. После обработки, которую выполнит Карасале, любая газета возьмет этот перевод, а деньги мы разделим пополам.

Действительно, через некоторое время в моих руках оказалась написанная от руки размашистым почерком на больших листах бумаги часть рукописи, на первом листе которой красовалось заглавие «Записки председателя первого Совета рабочих и крестьянских депутатов России Хрусталева-Носаря». Я даже взволновалась при виде этой рукописи. Хрусталев-Носарь — легендарный председатель первого Совета рабочих и крестьянских депутатов! Того Совета, который в 1905 году объявил полную и всеобщую железнодорожную забастовку! Девочкой я с огромным волнением читала прокламацию этого Совета «Обращение ко всем гражданам России!», в которой призывали всех сознательных граждан, рабочих и интеллигентов, примкнуть к забастовке, остановить заводы и фабрики, закрыть учреждения. «Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное собрание, созванное на основе…» и т. д., и т. д. У меня и моих подруг-однолеток захватывало дыханье при чтении этих воззваний.

А потом был суд, жестокий военно-полевой суд со смертными приговорами, и тайные слухи о том, что председатель Совета Хрусталев-Носарь дерзко бежал из-под стражи и находится за границей. И вот теперь в моих руках подлинные записки этого Хрусталева-Носаря, героя-революционера, и мне предстоит перевести их на французский язык![263]

Я стала читать рукопись. Она показалась мне написанной как-то скучно, неинтересно, хотя все события упоминались в надлежащей последовательности. Я прикинула, знаю ли все эти слова на французском языке, — оказалось, что в большинстве их я знаю, да к тому же у меня был с собой взятый из дома русско-французский словарь Александрова[264]. Я решилась: «Переведу!»

О своем согласии работать над переводом я сказала Таламини. Тогда он пригласил меня и Карасале в кафе близ Биржи, где нам предстояло встретиться с автором записок. В назначенный час мы оба явились, и Таламини подвел к нашему столику высокого широкоплечего русского с маленькой бородкой, светлыми волосами и невыразительным, незапоминающимся лицом. На нем были косоворотка и потертый костюм. Он подал нам руку, потом вынул из портфеля конец своих записок и вручил его Таламини, а тот взял рукопись и предложил ему присесть к нам за наш столик и выпить чего-нибудь. Хрусталев-Носарь, как и оба другие мужчины, спросил пива, а я гренадину. Ни о чем значительном мы не говорили. Я не решалась говорить с этим героем, а он, видимо, недостаточно владел французским языком, чтобы вступать в беседу. Он жадно выпил пиво, поклонился и ушел. Карасале вынул из кармана пиджака записную книжку и пометил в ней, что такого-то числа за рукопись воспоминаний Хрусталева-Носаря им было уплачено двести франков.

В тот же вечер я принялась за перевод. Тогда у меня еще не было никакого опыта в этом деле, и потому работа шла очень медленно. Я переводила слово за словом, потом вычеркивала, когда получались фразы, несвойственные духу французского языка. Переведя какой-нибудь абзац, я внезапно придумывала, как лучше перевести его, и снова черкала. За весь вечер я перевела около страницы и устала так, что решила лечь. Утром у меня были клиника, практические занятия, лекции, вечером я никуда не пошла и опять взялась за перевод. Я перечла написанное накануне, и многое показалось мне переведенным плохо. Да, француз сделал бы это гораздо живее и интереснее! Я снова переделала вчерашнюю страницу, но время шло очень быстро, и я едва успела перевести еще две фразы, как очень захотела спать. Я пробовала бороться со сном, но не устояла и завалилась спать.

Нелли постучала ко мне утром, спрашивая, не больна ли я, — ведь я не выходила из своей комнаты вечером и не болтала с нею, как всегда. Тогда я решила, что заниматься переводом по вечерам очень утомительно, а надо делать это утром, до начала рабочего дня. Следующий день был воскресенье, и я работала на свежую голову утром до завтрака, а потом и после обеда. Нелли, вернувшись вечером от Жоржа, с удивлением застала меня в халате и строго сказала, что так работать не полагается: в воскресенье обязательно надо дышать воздухом — «принимать воздух», как говорят французы, и мне следует это знать. Потом она рассказывала о Жорже, и вечер прошел без пользы для перевода.

Еще два-три дня я работала усердно, не отвлекаясь, а потом вспомнила, что давно не меняла книг в библиотеке, и решила пойти туда. Наш дорогой Мирон был очень строг со своими читателями. Новые русские журналы он давал на очень короткий срок, и возвращать их полагалось точно вовремя. На этот раз я сильно задолжала: последний номер журнала «Образование»[265] залежался у меня на полке лишних три дня — пока я работала над переводом воспоминаний Хрусталева-Носаря.

Мирон хоть и относился ко мне хорошо, но не преминул сделать замечание, строго глядя на меня своими подслеповатыми глазами из-под толстых стекол очков: «Люди ждут, а вы задерживаете книги!»

Я объяснила, что у меня была срочная работа — не медицинская, а литературная. Мирон изобразил вопросительный знак своим безбровым лицом: «Какая литературная работа? Стихи писать? Все их пишут!»

Такое презрение вызвало во мне желание оправдаться, и я сказала, что перевожу на французский с русского очень интересную рукопись.

— Это заказ? — спросил Мирон. — Для французского журнала? Для какого?

Я не могла соврать и сказала, что еще не знаю, для какого журнала, и хотя мне до сих пор стыдно в этом признаться, но его настойчивые вопросы заставили меня признаться, что я перевожу очень интересную рукопись — записки председателя первого Совета депутатов.

— Этого пьяницы Хрусталева? — удивился Мирон.

Я была оскорблена тем, что он назвал Хрусталева пьяницей, и горячо возразила, что он играл большую роль в дни революции 1905 года. Может быть, он и пьет, но это герой!

Мирон скривил губы.

— Может быть, в 1905 году он и сыграл кое-какую роль, но он не может написать связно и двух слов. Когда он приехал в Париж, французские журналисты вытянули из него какой-то рассказ, но это был плод его воображения и ловкости.

От таких слов мне стало обидно за Хрусталева и за себя. Я объяснила Мирону, что на руках у меня рукопись Хрусталева, написанная им самим, но Мирон был беспощаден:

— Это он просто взял у кого-нибудь из журналистов записанный как бы с его слов рассказ. К этому делу многие приложили руку.

Я все-таки настаивала на том, что рассказ очень интересен, и когда будет переведен, любой французский журнал напечатает его.

— Так он и был напечатан в «Иллюстрасьон», — не унимался Мирон. — Вы мне не верите? У меня этого журнала нет, но возьмите в любой французской библиотеке номера «Иллюстрасьон» за 1906 или 1907 год и посмотрите номера за январь месяц. Там вы обнаружите эту брехню. Мне ее показывали в свое время. А Хрусталева я знаю. К сожалению, на нем не осталось и следа человеческого образа.

С горьким чувством я ушла из библиотеки. Вечером зашел ко мне Таламини, но я ничего не сказала ему, пока лично не убедилась в правоте Мирона. Тогда я сообщила об этом Таламини, который не особенно удивился, но заявил мне: «Это будет страшный удар по Карасале. Ему нельзя говорить об этом. Прошу вас, продолжайте перевод».

Я, конечно, отказалась продолжать эту дурацкую мистификацию. По просьбе Таламини, я отдала ему так называемую «рукопись Хрусталева-Носаря» и начало моего перевода. Не знаю, как выпутался Таламини из этого дела и что он сказал Карасале. Кажется, он не сразу открыл ему эту позорную тайну, и «блестящий стилист» еще некоторое время трудился, выправляя мою рукопись.

Я отказалась ходить к Карасале после этой истории, а уже много месяцев спустя Таламини рассказал мне, что скупой Карасале был ужасно возмущен этим обманом, даже хотел подать в суд на Хрусталева-Носаря и обращался к своему юристу, который сказал ему, что поскольку у Хрусталева нет никакой собственности, то и получить от него ничего не удастся.

«Он просто скуп, — сказал мне Таламини, — и вообще, он грязный буржуа».

Так окончилось одно из добрых начинаний моего друга, но я с удовольствием вспоминаю о «котелке двенадцати человек» и о бедном богатом неврастенике, которого пытались лечить трудом.

Лично я не очень больно пережила это разочарование в Хрусталеве. Сколько я видела за эти годы искренних революционеров, которые срывались с прямого пути под давлением голода и оторванности от родной страны и питательной среды, то ли от соблазнов этого города, где люди жили так беззаботно, а они не могли даже честным путем заработать на кусок хлеба!