3. Снова Петербург
Москва мне не понравилась. Я с удовольствием вернулась в Петербург, опять бродила вечерами по городу и набережным Невы, сидела допоздна в Публичной библиотеке. Однажды в марте на лестнице Публичной библиотеки я встретила Землячку, вторую руководительницу берлинского марксистского кружка, в котором я занималась, и бросилась к ней. Она мне очень обрадовалась, мы вышли вместе и в скверике у памятника Екатерине проговорили часа полтора. Она расспросила меня обо всем, я не скрыла от нее моего разочарования в группе содействия. Землячка улыбнулась и сказала: «Это не для вас. Вы способны к более серьезной работе. Я подумаю, куда вас направить». Немного спустя она встретилась со мной и спросила, не побоюсь ли я пойти в рабочий район.
Я не знала рабочих районов Петербурга, но согласилась пойти, куда она направит. «За Невскую заставу, в Семянниковский подрайон хотите?» Итак, мое заветное желание исполнится. Я еще не знала, какая работа мне предстоит, но в душе дала себе слово выполнять ее как можно лучше, насколько хватит моих сил.
Землячка тут же объяснила, что надо одеться поскромнее, голову закрыть платком, не надевать хорошей обуви и перчаток и не отличаться от толпы. Мне предстояло сесть на паровичок у «дома Фредерикса»[152] на Лиговке, предпочтительно на империал[153] и доехать до остановки у церкви «Всех скорбящих»[154], «Скорбященской», как называли ее тогда. От остановки надо было пройти вперед по правой стороне улицы (кажется, она называлась Шлиссельбургским трактом) и, не доходя до завода Семянникова[155], повернуть в переулок направо, войти в последний дом на правой стороне.
В воскресенье утром я, стараясь не показать и вида, что волнуюсь, нарядилась в старую мамину юбку и кофту, накинула на голову платочек и выскользнула из дома. Паровую конку нашла без труда, взгромоздилась на империал поближе к паровозу (эти места стоили три копейки), и старый паровичок, треща и извергая клубы черного дыма, потащился под арку Первой Рождественской.
Рядом со мной сидели рабочие, женщины с детьми, никто на меня не обращал внимания. Я с интересом присматривалась к тому пути, который мне предстояло проезжать много раз. Лавра с белеными стенами, купол собора и, наконец, по обеим сторонам дороги кирпичные красные лабазы — Калашниковские склады, выстроившиеся вдоль берега Невы. Потом потянулись деревянные домишки с палисадниками. Направо — улицы, широкие и пыльные, налево — гладь реки. По обеим сторонам проспекта были проложены деревянные мостки, заменявшие тротуары, а под ними — канавы.
Я не знала, где находится Скорбященская церковь, и не смела спрашивать, так как должна была казаться хорошо знакомой с этим районом. К счастью, ударил колокол, и я увидела у Невы очертания церкви и вместе со многими женщинами, сходящими с империала, спустилась вниз, перешла улицу и пошла по мосткам. Лязганье железа и грохот молота доносились из широкого здания, почти упирающегося в реку. Оно было отделено от улицы деревянным забором, и оттуда слышались голоса: там работали люди. Справа оказались ворота, перед которыми дежурил городовой.
Я смотрела на него и чуть было не прошла мимо узенького прохода, который тянулся вдоль заводской стены. «Семянниковский переулок» — было написано на синей дощечке, прилаженной к высокой стене завода. Переулок был пуст, там росли трава и крапива, валялись мелкие куски шлака. Совсем узкие мостки тянулись вдоль одноэтажных домишек. Последний дом упирался в стену завода, он был двухэтажный, выкрашенный в желтый цвет, обнесенный низким заборчиком.
Сбоку над крыльцом — табличка «Дом Пушкарева»[156]. Я поднялась на крыльцо, постучала в дверь и, не получив ответа, вошла в маленькие темные сени, а оттуда в кухню. Маленький ребенок ползал по полу, женщина возилась у плиты. Я спросила Таню, как мне велела Землячка. Женщина повернулась ко мне, и я увидела добродушное лицо, голубые ясные глаза. «Пройдите в комнату, там Петр Николаевич. Спросите у него».
То, что мой приход приняли как нечто обыкновенное, придало смелости. Следуя жесту хозяйки, я вошла в следующую комнату. Там за столом, углубившись в книгу, сидел сутуловатый худой юноша, с виду похожий на конторщика, в косоворотке и сапогах. Ему могло быть года двадцать три-двадцать четыре.
— Заходите, товарищ, садитесь.
Я окинула взглядом комнату: этажерка, аккуратно заставленная книгами, железная кровать, покрытая суконным одеялом, с плоской подушкой блином. Один только стул, с которого поднялся говоривший со мной человек. Я поискала глазами, куда бы сесть, но он перехватил мой взгляд:
— Садитесь прямо на кровать. Вам будет удобнее.
Я села.
— Вас как зовут? — спросил он.
— Лиза, — сказала я, забыв, что должна была придумать себе какую-нибудь кличку.
— А я Кирсанов, Петр Николаевич, — отрекомендовался он и спросил, учусь ли я на курсах.
Пришлось сознаться, что я только что окончила гимназию и хочу поступать на курсы, но пока занимаюсь самообразованием.
— Читали? — спросил он, снимая книгу с этажерки. «Август Бебель. Женщина и социализм» — увидела я на обложке. Читала я, конечно, эту книгу, и мне казалось странным, что она лежала здесь, в переулке у Семянниковского завода.
— Нравится?
Пришлось объяснить, что книга полезная, но мне не особенно интересна. Дело в том, что в моей семье не существует вопроса о том, надо ли женщине учиться и работать.
Кирсанов вскочил и забегал по комнате.
— Но ведь вы должны думать не только о себе! Для пропаганды эта книга необходима.
— Я еще не пропагандист, — созналась я. — Мне сказали, что я буду техническим секретарем.
— Вместо Вали, — подхватил Кирсанов.
— Не знаю. Я здесь никого не знаю.
Смущаясь, я подошла к этажерке и стала перебирать книги. Там было довольно много брошюр, которые я читала, и, к моему удивлению, томик стихов Гейне в переводе Вейнберга.
— Вы любите Гейне? — Не ожидая ответа, я стала перебирать страницы, находя и угадывая знакомые мне стихи. Я давно знала и любила поэзию Гейне, но никогда не видела переводов: они казались мне слабыми.
— У поэта гораздо лучше, — сказала я. — Вот послушайте. — Я прочла две строчки по-русски:
Не знаю, что это значит,
Что так печально мне…
А по-немецки… — я запнулась, подумав, что Кирсанов не поймет, но он попросил тихо:
— Читайте по-немецки.
— Вы знаете язык?
— Я учусь. По самоучителю. — Он вынул из-под подушки помятую и растрепанную книжку и показал мне.
Я прочла по-немецки стихотворение о Лорелее. Он слушал внимательно, не сводя с меня больших серых глаз.
— Почитайте еще.
Маленький томик стихов Гейне, купленный в Берлине в дешевом издании «Универсальной библиотеки», был моей настольной книгой, и я знала его почти наизусть. Читаю одно стихотворение за другим из «Книга песен», останавливаясь иногда, чтобы объяснить или повторить двустишие, если мне кажется, что Петр Николаевич не совсем понял. Но он понимает все — я вижу это по радостному блеску в его глазах.
Мы так увлеклись, что не заметили, как в комнату вошли. Это была невероятно тоненькая девушка с выпуклым детским лбом и большими черными глазами.
— Стихи читают, — пропела она, — по-немецки? А это кто? — она приветливо кивнула головой в мою сторону.
— Товарищ Лиза, — сказал Петр Николаевич. — А вот и Валя, наш технический секретарь. Знакомьтесь.
Я пожала протянутую руку, такую худенькую, что мне даже стало страшно, как бы ее не сломать. Но Валя сразу же попросила читать дальше. Я прочла еще два стихотворения и решила перевести разговор, спросив, что за книгу читал Петр Николаевич.
— Плеханов, — сказал он. — «К монистическому взгляду на историю». Изучаю самостоятельно. Очень интересно, хотя меньшевик всегда остается меньшевиком.
— Я не знала, что Плеханов меньшевик, — вернее, я думала, что Георгий Валентинович является учителем для всех марксистов.
— Учителем, но с оговоркой, — подразнил меня Петр Николаевич и сразу спросил: — А вы кто? Большевик или меньшевик?
Мне еще никогда не приходилось вести таких споров, и я чистосердечно призналась, что еще не решила, кто же я такая.
— Конечно, я социал-демократ, но… — Тут оба накинулись на меня, утверждая, что социал-демократ может быть только большевиком.
— У нас в районе все большевики, — убежденно сказала тоненькая Валя.
— Нет, не все, — возразил Петр Николаевич. — Но мы берем верх над меньшевиками. Мы их убеждаем и заставляем голосовать за наши резолюции. А вот на Обуховском заводе… — начал Кирсанов, но я не успела узнать, что происходит на Обуховском заводе, так как в комнату наконец вошла секретарь района Таня — та, к которой меня направила Землячка.
Она была старше нас всех, лет тридцати. Ее гладкие волосы были аккуратно причесаны на пробор. Из-под ворота темного платья виднелся белоснежный воротничок. Все движения были размеренны и целесообразны. Она села за стол, вынула записную книжку из кармана и, придвинув ее к близоруким глазам, строго сказала:
— Слишком много людей сразу приходит на явку. Валя, ты сегодня последний день?
Валя объяснила, что она действительно должна была уехать завтра, но может остаться до среды, потому что в среду вечером назначено собрание комитета подрайона и ей придется познакомить меня с организатором района и со всей работой.
Таня спросила, как меня зовут, и, поскольку здесь уже знали меня как Лизу, я так и осталась Лизой.
— Так, — сказала Таня. — Значит, будете приходить ко мне на явку в воскресенье утром. Договоритесь с товарищами, чтобы не создавать у городового подозрений. Организатор вашего подрайона Сергей будет давать вам поручения. Адреса возьмете у Вали. А теперь уходите поодиночке.
Я ушла первая, шепнув Вале, что буду ждать ее у Скорбящей на остановке. Когда я вышла из Семянниковского переулка на проспект, там было много прохожих, и я незаметно вмешалась в их гущу. Я шла не торопясь по мосткам, опустив глаза и перебирая в уме все происшествия дня. Наконец-то мои желания сбылись: я в организации социал-демократов и буду работать в ней.
«А вы кто — большевик или меньшевик?» — вспомнила я слова Кирсанова и подумала, что обязательно надо решить для себя этот вопрос.
Я незаметно дошла до Скорбященской церкви и увидала, что у остановки уже ждал поезд из города, а встречного паровичка еще не было. У разъезда стояло довольно много народу, а из церкви тоже выходили люди: видимо, служба только что кончилась, и из главного выхода плыли на проспект группы богомольцев — мужчины в поддевках, с толстыми животами, женщины, держащие за руку детей. По обеим сторонам дорожки, ведущей в церковь, сидели и стояли нищие — калеки, сгорбленные старики, слепые. Выходящие из церкви крестились и клали мелкие деньги в руки нищим или бросали в шапки, лежащие на земле. Время от времени некоторые из выходящих переходили дорогу и подымались по ступенькам крыльца, над которым висела вывеска «Перепутье»[157]. Оттуда через раскрывающиеся двери вырывались звуки оркестриона. У крыльца уже лежали двое-трое пьяных, тут же прохаживался городовой, важно осматривая проходящих. Показалось, что он внимательно посмотрел на меня, но, к счастью, в это время подошел паровичок, и я немедля заняла место на империале, спиной к городовому.
Паровоз свистнул и двинулся, и я увидела Валю, которая бежала, догоняя наш вагон. Она вскочила на ходу и через минуту уже сидела рядом со мной на империале.
— Ничего, — успокоила она меня. — Я видела, он смотрел на вас. Платок лучше снять. Тут тоже наш подрайон, он называется Стеклянный, — Валя объясняла шепотом под скрежет колес и свистки паровоза.
— А еще какие есть подрайоны?
— Кроме Семянниковского — Фабричный, Александровский, Фарфоровский, Обуховский. Но я это вам все расскажу. Вы куда едете?
Я объяснила, что еду домой, что живу с родителями.
— Можно я поеду с вами? — спросила Валя. — Мне что-то неохота к тетке ехать. Я с теткой живу. У них по воскресеньям гости…
Пока мы доехали до доходного дома Фредерикса, Валя рассказала, что родилась на Дону, что приехала учиться на курсы Лесгафта[158], а живет у тетки. Тетка богатая, вышла замуж за присяжного поверенного, у них там приемы всякие. Тетка не злая, но хочет, чтобы племянница «вращалась в обществе», а Валя терпеть не может этого общества.
— И уйти не могу, старики мои обидятся.
Я привела Валю к нам домой. Мама накормила нас обедом, пожурив меня за опоздание. Потом мы ушли ко мне в комнату, и Валя объяснила мне все, что я должна буду делать: присутствовать на собраниях комитета, вести протокол, назначать собрания кружков, извещать по подрайону рабочих, договорившись предварительно с руководителями кружков. Когда готовится массовка, надо узнавать у доверенных по предприятиям… Ну, впрочем, это будет делать организатор… Вызывать агитаторов, ведать районной библиотекой, обязательно ходить на явки к Тане, а Таня держит связь с Петербургским комитетом.
— Не умею писать протоколы, — призналась я.
— Это очень просто: разбить листок бумаги пополам, наверху напишете, какие вопросы и число, внизу слева — «слушали», справа — «постановили». Писать надо так, чтобы было понятно, но не слишком. Впрочем, вы скоро научитесь. А вот и деньги вам.
— Какие деньги?
— Партийные деньги, на расходы, — серьезно сказала Валя, — на паровичок шесть копеек в день: три туда и три обратно. За первые две недели я уже потратила, а вот остаток, — она сунула мне в руку горсть медных и серебряных монет.