7. Перед отъездом

В июне или в июле 1908 года полиция арестовала Кирсанова. В районе узнали об этом по тому, что он не ночевал дома и на вторую или третью ночь у него был обыск, о чем сообщила его квартирная хозяйка нашим ребятам. Она сказала, что жандармы рылись в комнате всю ночь, а потом увезли на извозчике много книг и бумаг. На явке в Технологическом институте стало известно, что Петр Николаевич был арестован на общегородском собрании вместе с несколькими другими товарищами. Полиция выследила собрание. Через несколько дней в районе прошел слух, что он и Илья сидят в полицейском участке Александро-Невской части. Поля, жена Ильи, отправилась туда первой и связалась с мужем. Из полученной записки мы узнали, что арестованных плохо кормят и надо организовать передачу Кирсанову.

Поля объяснила мне, как это делается, и я подготовила у себя дома пакет, в котором были сахар, чай, булка, колбаса и апельсины. В специально подготовленные апельсины вкладывали записку, которую писали молоком на папиросной бумаге и закатывали в станиолевую бумажку[195] из-под чая: получался тоненький острый штифтик, который нужно было осторожно протолкнуть внутрь апельсина, сняв крышечку в месте прикрепления цветоножки и потом тщательно приклеить ее снова. Апельсин вновь приобретал натуральный и нетронутый вид и попадал в руки заключенным. К сожалению, они не могли отвечать подобным же образом, а писали ответ на бумажке карандашом.

Под видом невесты Петра Николаевича — ибо полицейские всегда осведомлялись, кем просители приходятся арестованным, — я несколько раз передавала ему курево и писчую бумагу в Александро-Невскую часть. В августе мы узнали, что арестованных перевели в Дом предварительного заключения. Туда я тоже ходила несколько раз, писала Кирсанову и получала от него короткие сдержанные записки.

Нам действительно очень недоставало Петра Николаевича. Его умной и спокойной тактике мы были обязаны тем, что в самом районе не было провалов среди рабочих и организация сохранилась, несмотря на все происки и поиски полиции. Мне пришлось снова восстановить явку на Семянниковском переулке в домике Пушкарева, где я и встречалась с секретарями подрайонов и активистами-рабочими фабрик и заводов района.

Придя снова к Пушкареву, я удивилась, не встретив в сенях того малыша, который, бывало, ползал по кухне и радостно цеплялся за мою юбку.

— Умер маленький, — мрачно сказал Пушкарев, когда я спросила его, где малыш. — Долго ли у нас!

— А жена где?

— В больнице. Животом заболела.

Это лето было жарким и пыльным. В Петербурге появились заболевания холерой. В газетах поначалу писали очень осторожно и пытались скрывать от публики, что на окраинах, в рабочих районах, с каждым днем заболеваний все больше. Наконец кадетская «Речь» забила тревогу, социал-демократические и левые газеты были уже закрыты, статьи о холере и о борьбе с нею появились во всех буржуазных и бульварных газетах, до «Петербургского листка» включительно, и наконец газеты стали печатать каждый день цифры заболевших и отвезенных в эпидемические бараки. Вначале официально сообщалось о десятках больных, но число их росло и в июле-августе дошло до многих сотен ежедневно. Появились повсюду надписи: «Не пейте сырой воды!», «Не ешьте сырых фруктов и овощей!».

Но окраины по-прежнему были грязны, по субботам и воскресеньям перед «казенками» валялись пьяные, и только запах карболки плыл над пышущими жаром улицами. Во всех церквях служили молебны об избавлении от бича божия. В одной из газет появилась статья, что холера прекратится с появлением холодов, и петербуржцы с нетерпением смотрели на термометр у Публичной библиотеки.

Несмотря на холеру и аресты, работа социал-демократических организаций в районах шла по-прежнему, Петербургский комитет организовывал явки в Технологическом институте.

Я подала заявление с просьбой принять меня в слушательницы Женского медицинского института, но принимали только достигших девятнадцати лет, а мне едва исполнилось восемнадцать. Итак, учиться в Петербурге я не могла — можно было только работать в партии, а для этого нужно было перейти на нелегальное положение и порвать с семьей.

Отец предложил мне учиться за границей — в интеллигентных среднезажиточных еврейских семьях это тогда было принято. Я колебалась, не желая бросать партийную работу. Но в один из жарких августовских дней наша кухарка Нюша сообщила мне по секрету, что ее жених-городовой, стоявший на посту на Боровой улице у Круглого рынка, предупредил ее: «За твоей барышней следят. Готовьтесь к обыску». Я стала жечь все, что могло показаться подозрительным, но прежде всего этим вызвала подозрение у отца, который категорически предложил уехать, и как можно скорее, в Париж или в Женеву, на выбор, так как благодаря знанию французского языка я смогу там сразу начать слушать лекции. Я выбрала Париж, и отец на следующий день взял для меня заграничный паспорт.

На явке в Технологическом институте я сказала секретарю Петербургского комитета, что вынуждена уехать. Мне предложили сдать работу в районе Вале, которая уже некоторое время снова начала секретарствовать в Семянниковском. Меня же попросили прийти на другой день за рекомендацией в парижскую социал-демократическую группу.

Валя как раз в этот вечер зашла ко мне, и я передала ей все, что было нужно. Мне не пришлось поехать попрощаться с районом, но, пожалуй, это было лучше, спокойнее. Валя обещала передать привет товарищам. На другой день я получила в Технологическом маленькую записку, которую зашила в подкладку своего осеннего пальто.

Вечером отец и мать проводили меня на Варшавский вокзал. В Париж я должна была приехать на четвертый день утром.