6. Союз поэтов[426]
В студию «Всемирной литературы» вместе со мной ходил молодой поэт Лазарь Берман — все называли его уменьшительным именем Зоря. Он служил в бронетанковом батальоне, но у него была издана небольшая книжка стихов под названием «Неотступная свита»[427].
Улицы не освещались, возвращаясь домой, мы читали друг другу свои новые стихи. От него я узнала, что в Петрограде организовался Союз поэтов и во главе его стоит Александр Блок. Туда входят Сологуб, Кузмин, Ходасевич, Ахматова и другие известные поэты, но молодым тоже открыт доступ.
Нужно только подать заявление и приложить к нему десять стихотворений. Рассматривает вопрос приемная комиссия из четырех человек: Блок, Сологуб, Кузмин и Лозинский[428]. Зорю уже приняли в Союз поэтов. Он посоветовал мне тоже подать заявление и сказал:
— Гумилев вас знает, а остальные познакомятся с вашими стихотворениями и вас, конечно, примут.
Так я и поступила и передала свое заявление и стихи Всеволоду Рождественскому, который бывал на занятиях Гумилева.
Действительно, спустя три недели Рождественский сообщил мне, что я принята в Союз поэтов кандидатом[429] и что меня приглашают на следующее собрание, где я, как принято, должна прочитать стихи.
Я очень волновалась и просила Зорю непременно сидеть со мною рядом на заседании. Сперва он отнекивался, потом согласился.
Собрания Союза поэтов проходили в бывшей частной квартире где-то на Литейном. Помню холодную полутемную столовую, где вокруг обеденного стола сидели поэты. Было темновато, и я не видела, кто сидит во главе стола, — по-видимому, там были Блок и Сологуб. Вновь принятые вставали со своих мест и, как на экзамене, читали свои стихи. Какая-то женщина принесла поднос со стаканами чая без блюдечек, около каждого стакана лежало по две монпансьешки. Я спросила у Бермана шепотом: «Откуда чай?» Он также шепотом ответил: «От советской власти». Для чаепития объявили короткий перерыв, после которого Сологуб, Блок и Кузмин ушли. Председательствовать остался Гумилев — я узнала его резкий и насмешливый голос. Когда очередь дошла до меня, он предложил мне прочесть новое стихотворение. Не задумываясь, я прочла только что написанное стихотворение, довольно наивное; по тому времени оно, может быть, показалось кощунственным. Начиналось оно так:
Я не могу терпеть младенца Иисуса
С толпой его слепых, убогих и калек,
Прибежище старух, оплот ханжи и труса,
На плоском образе влачащего свой век[430].
Почти всем выступавшим аплодировали, даже самым слабым. Но, когда я прочла эти стихи, наступило гробовое молчание. Я почувствовала, что все находившиеся в комнате возмущены и шокированы. Зоря под каким-то предлогом поторопился выйти в переднюю… Гумилев встал и демонстративно вышел. Вдруг с противоположного конца стола поднялась незнакомая мне очень красивая молодая женщина, размашистым шагом подошла ко мне и пожала мне руку:
— Очень хорошее стихотворение, товарищ! Я понимаю вас.
Выйдя на улицу, я застала Зорю, который меня ждал, и спросила его, кто была эта женщина.
— Разве вы не знаете? Лариса Рейснер.
Лариса была дочерью профессора Рейснера, старого социал-демократа, высланного из Петербурга, где он преподавал в университете, куда-то на Урал. Октябрьская революция вернула его в Петроград, но что-то заставляло семью Рейснеров держаться в стороне…
Ларису полюбил Александр Блок, и это она возила его по революционному Питеру в машине Раскольникова, когда приехала из Москвы и когда организовывался Союз поэтов. Николай Степанович Гумилев был неравнодушен к ней и посвятил ей первую свою пьесу «Гондла», в которой изобразил ее в образе Леры, необычайно красивой девушки, играющей роковую роль. Помню две строчки:
Что за дивные плечи у Леры
И какой ослепительный рот…[431]
Гондла, герой пьесы, был горбуном. Содержание пьесы не помню, но когда в 19-м году в Петербург приехал из Ростова молодой драматический театр, пьеса была поставлена на сцене маленького театрика на Троицкой улице. В составе труппы был Антон Шварц, который прославился впоследствии как чтец, и Евгений Шварц, будущий драматург…[432]
Лариса писала стихи, была очень смелым оратором и решительным человеком…
Я продолжала работать врачом и не пропускала ни одного собрания Союза поэтов.
По-прежнему поэты и кандидаты в Союз читали стихи, по очереди вставая со своих мест за длинным столом. Читали Георгий Иванов — помню его стихи о каменноостровской луне и кисейных гардинах[433], — Николай Оцуп, Георгий Адамович, Владислав Ходасевич, Ирина Одоевцева — очень красивая рыжая молодая женщина, приехавшая из Риги и принятая восторженно молодыми поэтами, которые в нее влюблялись (она писала фантастические стихи о сказочных персонажах, действующих в современной действительности), Наталия Грушко, у которой помню только четыре строчки:
Ты надела белые носочки,
А теперь на улице зима.
Если б у меня была такая дочка,
Я б сошла с ума[434].
Приходил и поэт Зоргенфрей и читал мрачные строчки:
Прикрепляют или нет, гражданин?
Что сегодня на обед, гражданин?
Душу я на керосин променял…[435]
Рождественский читал свои стихи о том, как он бежит купаться на речку, перекидывая через плечо полотенце с петухами.
Все это чрезвычайно нравилось аудитории. Был еще один молодой поэт Сергей Нельдихен, тоже принятый кандидатом, — он учился вместе со мною в студии «Всемирной литературы» и прославился своей знаменитой начальной строчкой стихотворения:
От старости трещит земная ось…
Не помню, отчего она трещала[436]. Нельдихен был моряком, из старой морской семьи, но быстро усвоил богемный образ жизни, он нигде не служил и был человеком самостоятельных суждений. Чем он жил, было совершенно непонятно, но аккуратно ходил на все собрания Союза поэтов и пил чай с монпансье, а при случае получал и свою восьмушку хлеба, которую выдавали на кухне Союза всем поэтам, благодаря доброму отношению Комиссариата по продовольствию Северной Коммуны.
Когда Александр Блок заболел и перестал бывать в Союзе поэтов, нашим председателем стал Гумилев. На одном из собраний Союза зашла речь о болезни Блока, о том, что у него заболевание, которого наши врачи не могут определить. Мы стали просить Гумилева посетить Блока, узнать подробнее о его здоровье и передать ему привет. Гумилев сразу не согласился, но сказал, что согласен пойти к Блоку с кем-нибудь из молодых. Тогда Георгий Иванов предложил пойти вместе с Николаем Степановичем на Пряжку. На следующем собрании в Союзе поэтов (это было незадолго до смерти поэта) Гумилев как-то неохотно рассказал, что побывал у Блока на Пряжке:
— Лежит в холодном кабинете на диване, накрытый до ушей пальто и шубой. Мы с Георгием походили по комнате, рассказали о том, что делается в Союзе. Он отнесся ко всему очень безразлично: сказал, что ослабел. Чувствует полное изнеможение. На письменном столе в серебряной бумажке, засунутая в золотую обложку, лежала у Блока плитка шоколада «Гала-Петер»[437]. Я, — продолжал Гумилев, — удивился, почему Блок не ест этого шоколада, если чувствует себя таким слабым. Блок ответил, что шоколад выдан ему КУБУ (Комитетом по улучшению быта ученых) на целый месяц и что он не может съедать в день больше, чем по одной дольке.
Гумилев с возмущением сказал ему:
— Так съешьте, Александр Александрович, все сразу, и будет вам лучше! — Но Блок промолчал…
Рассказывая об этом, Гумилев кипел от негодования:
— Какая ледяная выдержка! Какое бесчувствие! Я бы съел все сразу, и будь что будет!
У слушателей этот рассказ не вызвал удивления. Должно быть, среди нас было большинство таких, кто тоже съел бы все сразу, зная, что завтра не получишь ничего.
Больше мы не видели Гумилева в Союзе поэтов[438].
.................................................................
В один из августовских дней 1921 года — это, кажется, была суббота, выходя в половине пятого из Детскосельского вокзала, я увидела наклеенную на стене четвертушку бумаги с написанным от руки извещением о похоронах Александра Блока на Смоленском кладбище и что вынос тела из квартиры поэта на Пряжке[439].
Я осталась ночевать в городе и утром пошла на похороны. Это были тихие похороны, много полевых цветов на могиле и в руках провожавших. Пришло очень много молодежи, казалось, все знакомые между собой. Шли, крепко взявшись за руки, молчаливо, понимая все значение утраты.
Блок был для нас символом Петербурга, но мы знали, что он слушал «дыхание революции», и понимали, что старая жизнь закончилась.
Возвратясь с похорон, я написала стихи, посвященные Блоку[440], и они открыли мою первую книжечку, которая вышла в свет в голодные дни Петроградской Коммуны и была для меня первой попыткой говорить правду открыто:
Александру Блоку
Не испытали кораблекрушенья
В морях неведомых близ Огненной Земли;
Не как искатели безумных приключений
Мы в эту жизнь внезапную вошли;
Нас не манил огонь на дальних башнях,
Не старый Рулевой ошибся у руля,
Нет, дома, в комнатах, уютных и домашних,
Застигнула нас гибель корабля.
И выхлестнуты страшною волною
В знакомые дома, среди родной страны, —
Мы одиночеству, и холоду, и зною,
И голоду на жертву отданы.
Но прадедов суровое упорство
У внуков ветреных еще цветет в крови,
И голос родовой, настойчивый и черствый,
Еще твердит упрямое — живи! —
И мы живем и, Робинзону Крузо
Подобные, — за каждый бьемся час,
И верный Пятница — Лирическая Муза
В изгнании не покидает нас.