9. О Михаиле Зощенко[458]

Расставшись с Зощенко в студии «Всемирной литературы», я встретила его спустя некоторое время у «серапионов». Он прочел свой рассказ «Виктория Казимировна», историю прекрасной полячки. Рассказ очень понравился всем, но никто и не думал тогда, что это рассказ юмористический, — это был собственный, своеобразный сказ Зощенко, его манера говорить о высоких вещах самым простым, будничным языком. Косноязычие рассказчика, обыденного человека, пытающегося сказать своими словами о действительно трудных вопросах и проблемах жизни и миросозерцания, производило то особенное, неповторимое очарование, которое всегда свойственно единственному в своем роде таланту Зощенко.

Вскоре Зощенко прочел нам еще один рассказ, на этот раз не военный, — «Аристократка». Замечательно подслушанная интонация бытовой мещанской речи, умение увидеть и описать своих героев в действии и в раздумье, тонко отобранные зримые детали внешности, поведения, костюма — все это обеспечивало «Аристократке» огромный успех, сначала у «серапионов», а потом и у всех читателей, которые сразу потянулись к новому юмористу.

Мы знали, что он очень вспыльчив, но никогда не показывает этого на людях, в нем была большая выдержка. Совсем молодым он ушел добровольцем на германскую войну, отличался храбростью в боях и за годы войны получил четыре знака отличия и дослужился до какого-то высокого звания — чуть ли не капитана[459]. С первых дней революции он перешел на сторону большевиков и сражался в рядах Красной армии, а после демобилизации поступил в петроградскую милицию, где служил писарем, предварительно перепробовав несколько профессий.

Рассказы Назара Ильича Синебрюхова вошли в первую книгу Зощенко, которая действительно принесла ему громкую славу, предсказанную наборщиками. Уже через два года в «Серапионовской оде», которую я по традиции сочиняла к 1 февраля, годовщине основания «Серапионовых братьев», я написала:

И только Зощенко теперь

Живет в обломках старой хазы,

И юмористы СССР

Валяют под него рассказы[460].

Сам Михаил Михайлович на каждом из таких собраний веселил нас специально написанной к случаю остроумной новинкой.

В обычной жизни он был так же неразговорчив и мрачен, каким я знала его во времена студии «Всемирной литературы». Его самого не удовлетворяла та легкая насмешка, которая составляла основу успехов его рассказов. Он много читал, занимался историей, естественными науками, психологией. Одним из первых он отозвался на призыв писать для детей и создал свои рассказы о Ленине, предельно ясные и точные по языку и по мысли. Они имели большой успех.

Но в Зощенко никогда не было зазнайства, даже тени его. Когда его спрашивали, над чем он работает, он обычно уклонялся от ответа, и только самые близкие друзья знали, как упорно он ищет форму для своей мысли. Механизм творчества глубоко интересовал его, и не потому ли он задумал свою повесть «Возвращенная молодость»[461], над которой долго и упорно работал? Обычно он не очень ждал отзывов на свои новые книги, так как его небольшие рассказы расхватывались, едва появлялись на свет. А вот отзывов о «Возвращенной молодости» он ждал с жадностью и относился крайне болезненно к любым высказываниям о ней — будьте мнение рядовых читателей или врачей, педагогов, писателей, критиков.

История литературы может быть рассказана с разных точек зрения — человек убеждается в этом на своем коротком жизненном пути.

Недавно я прочла в одной из недолговечных энциклопедий, что Михаил Зощенко был писатель, которого «довольно много читали в начале двадцатых годов, а потом забыли»[462]. Опровергать такое утверждение значило бы стрелять горохом по пушкам, но, поскольку меня просили написать все, что я помню о Зощенко, скажу, что до Великой Отечественной войны, да и во время ее, Зощенко был одним из наиболее читаемых писателей Советской страны и что имя его стало нарицательным для широчайших кругов читателей. «Совсем как у Зощенко», — говорили люди друг другу, и каждый понимал, что ему хотели сказать.

Все эти годы Зощенко присутствовал в нашей жизни — присутствовал как доброжелательный товарищ, наделенный острым зрением и слухом, поразительным умением отмечать все новое хорошее и все то пошлое, что, подобно сорной траве, вырастало на наших глазах.

Мы, те, кого он считал своими друзьями, радовались его книгам, даже если не во всем были согласны с его мыслями. К Зощенко нельзя было привыкнуть, отнестись как к чему-то надоевшему, старому. В его писаниях всегда было что-то новое, неискоренимо «наше», и когда я пытаюсь представить себе, по чьим произведениям наши потомки сумеют увидеть и понять нашу жизнь во всей многосторонности трех десятилетий с 1920 и по 1950-й, одно имя первым возникает в моих мыслях: Зощенко.

Несколько слов о наружном облике Михаила Михайловича. Он был красив красотой украинского типа, но никогда не поддавался ожирению, как это бывает с некоторыми благополучными писателями. Он всегда оставался строен, подвижен, и на его обычно серьезном и строгом лице улыбка возникала внезапно, обаятельная и пленяющая. Он легко знакомился с чужими людьми и вступал с ними в общение. Очень нравился женщинам и ценил их. У него были маленькие красивой формы руки, и он любил носить хорошие замшевые перчатки. Одевался он всегда скромно и с безупречным вкусом, никогда не выделялся наружностью на улице или в театре, но обладал способностью внезапно «возникать» возле вас. Он любил и умел говорить, чем был занят его ум, но только с теми людьми, чье мнение интересовало его. Он очень чувствовал обиду, хотя не показывал этого и замыкался в себе.

Однажды я сказала при нем, что, читая его книги, невозможно понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Он промолчал, но очень рассердился на меня и недолгое время не говорил со мной. Много позднее он сказал об этом кому-то из наших общих друзей, — кажется, Мариэтте Сергеевне Шагинян, и она объяснила ему мою мысль. Он-то сам всегда знал, когда шутит и когда говорит серьезно.

Он был очень удивлен, что его не пригласили на то собрание ленинградской интеллигенции в Смольном[463], когда ему и Ахматовой был нанесен жестокий и несправедливый удар. Обо всем он узнал от друзей, возвращения которых ждал до позднего вечера. Сообщение в газете появилось позднее[464], а вслед за ним и статьи и соответствующие выступления. В те годы осуждающий отзыв в газете мог уничтожить человека, лишить его «огня и воды», заставить внезапно почувствовать себя выброшенным на необитаемый остров. Так произошло и с Зощенко. Его перестали печатать. Только «Партизанские рассказы» — обработка подлинных записей — нашли место на страницах журнала «Новый мир»[465], и то это была лишь незначительная часть сделанного им труда.

Многие знакомые отвернулись от него, даже боялись встречаться с ним. У него были «накопленные строчками»[466] небольшие деньги, и некоторое время он не нуждался в работе для заработка, потом пошло в продажу домашнее имущество. Не имея возможности напечатать рассказ, он пробовал заняться сапожным ремеслом, которому когда-то научился в поисках профессии. Но он не был искусным и модным сапожником, да и мало кто ему давал заказы на босоножки.

Шли годы. Зощенко еще не печатали, но ему дали возможность заняться редактурой и переводами — для заработка, для пропитания.

Однажды, перелистывая в газетном киоске на даче, в Эстонии, новые книги, я обратила внимание на перевод книги неведомого мне финского писателя Лассила. Повесть называлась «За спичками» и была так блестяща по стилю русского текста, так невозмутимо серьезна и смешна неожиданностью интонаций, что я не могла оторваться от чтения, купила немедленно экземпляр. Дома я прочла ее от доски до доски, и впечатление осталось то же. Фамилии переводчика на книге не было. Приехав в Ленинград, я рассказала о своей находке друзьям, и Михаил Леонидович Слонимский сказал мне:

— Так ведь переводил Зощенко — по подстрочнику.

Книга имела большой успех у читателей, ее переиздали, и на этот раз фамилия Зощенко появилась, но на последней странице, там, где печатаются «выходные данные». В следующих изданиях фамилия Зощенко перекочевала уже на титульный лист. При встрече я сказала Михаилу Михайловичу о радости, которую доставил мне его перевод повести «За спичками». Он бледно улыбнулся.

В 1956 году вышла книга избранных рассказов самого Михаила Михайловича, но очень куцая, а уже незадолго до его смерти Государственное издательство выпустило его двухтомник[467], куда вошли его короткие рассказы двадцатых и тридцатых годов.

Несколько лет спустя после его смерти я познакомилась с врачом-невропатологом Киселевой, лечившей жену Зощенко. Она рассказывала мне, как посещала больную Веру Владимировну в «писательской надстройке» на улице Софьи Перовской, как любовалась вначале красивой спальней из белого полированного дерева и стеклянной горкой, на полках которой красовались редчайшие фарфоровые фигурки. С каждым разом этих фигурок становилось меньше, а потом исчезла и сама горка, а за нею и другие предметы обстановки.

В послевоенные годы возникли в Ленинграде коммерческие магазины, где можно было за большие деньги купить сахар и масло тем, кто не получал карточек. Зощенко и его семья были лишены продовольственных карточек. Приходилось продавать вещи. Но ни Зощенко, ни Вера Владимировна не умели этого делать. Они нашли «благодетельную женщину», которая взялась устраивать их вещи и покупала для них еду. Львиная доля, разумеется, доставалась ей.

Тем временем Михаил Михайлович заболел. Это произошло тогда, когда его жизнь стала немного налаживаться. Словно он отпустил какие-то стягивающие его обручи, которые заставляли его держаться стоя, не упасть. Он отпустил их и пошатнулся. У него появилось отвращение к еде, он не мог на нее смотреть, не мог проглотить куска. Вызвать врача из Литфонда он не хотел, и жена не могла уговорить его пойти в поликлинику имени Перовской, находившуюся напротив дома, где они жили. Наконец он появился у невропатолога Киселевой. Она дала ему несколько советов, но Зощенко отнесся к ним иронически, не пошел ни в лабораторию, ни на рентген. Болезнь его продолжалась, он худел и слабел. Через год он снова появился у Киселевой в кабинете. Это было перед концом приема, вечером. Он вошел и, сев у стола, начал рассказывать, что устал, чувствует отвращение к еде, чувствует старость. Киселева поняла, что ему нужно было поговорить с кем-то, выговориться, а в ее советах он не нуждается. Он не спрашивал ничего. Доктор Киселева слушала его, иногда поддакивала, произносила «да» или «гы», потом пришла санитарка и сказала, что поликлиника закрывается. Зощенко поклонился и ушел. Через несколько дней он пришел снова в тот же час перед закрытием поликлиники, когда ни в приемных, ни в коридорах не было людей. Он снова заговорил о жизни, об усталости, о старости. Доктор слушала его молча. Он ушел, когда стали закрывать кабинеты.

Так приходил он еще несколько раз. Потом Киселева заболела воспалением легких и прекратила приемы в поликлинике. Вскоре Зощенко умер — 22 июля 1958 года.

Я не была на его похоронах — меня не было в Ленинграде.