1. Нанси

«Мой Париж»[301] — это отнюдь не самая главная часть моей книги, потому что уже в августе 1914 года внезапно разразилась первая империалистическая война. Немецкие армии вторглись во Францию, но по бюрократическому распорядку врачи, живущие в пограничных городах Франции, должны были явиться в первые дни мобилизации в свои призывные пункты, расположенные в различных городах страны. Таким образом, госпитали и больницы северных городов Лотарингии остались без врачей. Тогда медицинский факультет Парижа объявил призыв добровольцев, готовых срочно поехать в те фронтовые города, где нужны были врачи. Воззвание было подписано деканом медицинского факультета профессором Ландузи и наклеено на входную дверь медицинской школы. В первый же день записалось полтора десятка добровольцев. Среди них были не подлежащие мобилизации женщины, русские и француженки, студенты-медики последнего курса, уроженцы России и Польши. В их числе записалась и я. Место нашего назначения держалось в полном секрете. На Северный вокзал нас проводил сам престарелый декан факультета Ландузи. Нам дали в начальники молодого способного хирурга Андре Левефа. Непригодный к военной службе (одна нога короче другой), он был автором множества технических усовершенствований в хирургии.

Для начинающей молодежи Левеф был драгоценным руководителем, строгим и внимательным шефом, а юмор бывшего парижского гамена, свойственный его характеру, скрашивал нам дни невольного одиночества в осажденном городе. Нас везли в Нанси, лотарингский город, по милости бюрократической машины оставленный без единого врача. А ведь на Нанси двигалась масса вооруженных сил немецкой армии.

С вокзала, где нас ждали два военных санитарных фургона, нас повезли в местную городскую больницу, расположенную при монастыре (женском), где часть из нас должна была поселиться. Другую часть (по большей части мужчин) определили в военный госпиталь на другом конце города. В нашем корпусе поселилось 4 человека: две француженки, студентки последнего курса, русская Нина Пылкова из Ялты и я.

Первые три дня в Нанси прошли спокойно. Мы познакомились с больницей, где нам предстояло открыть хирургическое отделение, и бродили по городу.

Нанси был тогда прелестным старомодным городом, с узкими уличками и просторной площадью, на которой красовался старинный королевский дворец в стиле Людовика XV, с золочеными балкончиками и парадным двором, вымощенным каменными плитами, обнесенным золотой нарядной решеткой.

Больница была просторной и пустой. Гражданских больных эвакуировали, чтобы освободить места для раненых, а санитарками и сестрами служили монахини в строгой черной одежде и накрахмаленных головных уборах. Увы! У монахинь не было представления об антисептике и новых методах лечения. Наш руководитель Андре Левеф с трудом заставил их прокипятить инструменты. Они не были приучены брать марлю пинцетами, а хватали ее руками. Мы научили их катать бинты, подготовили банки со стерильным материалом для оказания первой помощи. Мне досталась длинная многооконная палата во втором этаже. Помощницей мне дали монахиню, сестру Марию. Это была вздорная, упрямая старуха лет 68, и сил у нее не хватало, чтобы постелить чистое белье на все койки. К счастью, на второй же день на помощь к нам прибыли жены и дочери местных врачей, имевшие некоторый опыт по уходу за больными, преданные всем сердцем своей родине, Франции.

Парижские газеты приходили с опозданием, а в местных газетах, кроме запоздалой сводки Верховного главнокомандующего, не было никаких известий о войне. Мы довольствовались слухами, да еще с первого дня стала доноситься глухая орудийная канонада. От нечего делать мы стали учить наших добровольных помощниц перевязкам. В саду под яблонями поставили стол и несколько носилок, одна из доброволок стала изображать раненого, а другие по нашему указанию перевязывали друг другу руки, ноги, голову. Потом стали учиться, как подымать носилки, как перекладывать раненых с одних носилок на другие. По счастью, наши новые помощницы охотно и проворно научились оказывать первую помощь. Они приготовили койки в палате, мы приучили их к нехитрой технике заполнения «истории болезни». Палата приобрела больничный вид, и на третий день с утра начали появляться раненые солдаты, пехотинцы в красных штанах и синих мундирах. Они приплетались измученные, с небольшими огнестрельными ранениями, рассказывая, что были ранены под Мезьером, километрах в тридцати от Нанси, что немцы внезапно заняли город и зажгли его, а теперь ждут, пока подтянется артиллерия. В течение дня моя палата заполнилась легкоранеными. Газет все еще не было, но жена мэра, одна из моих лучших учениц, открыла нам, что ночью большие военные силы французов двинулись навстречу немцам в Мезьер.

В этот день мы впервые почувствовали, что такое война. Канонада подходила все ближе, и вдруг в полдень настала грозная тишина. Мы необдуманно решили, что немецкое наступление приостановлено, и не спеша стали налаживать быт нашего госпиталя. С утра я проводила перевязки при помощи моих доброволок. Сестру Марию мы приспособили мыть ноги раненым, что она и делала с готовностью и без обиды. Раненые, поступившие в первый день, здоровые молодые парни, рассказывали нам, что от самой границы отступали перед немцами, не стреляя, но немцы догнали их в Мезьере и стали расстреливать в упор. Многие разбежались, а раненые потянулись к Нанси. Они проклинали и грязных немцев (саль бош), и свое командование, не наладившее сопротивление. «Но теперь наступление немцев приостановили?» — говорили мы. Нам отвечали: «Неизвестно, эти подлецы на все способны!»

К вечеру у ворот нашего госпиталя громко загудел санитарный фургон, привезший тяжелораненых с поля сражения. Санитары быстро выгрузили носилки и поставили их на пол у дверей, даже не заботясь о дальнейшем, и сами быстро уехали. Наши девушки-доброволки осторожно вносили носилки в большую перевязочную, в которую обратилась зала первого этажа. Здесь были тяжелораненые, окровавленные, с перебитыми руками и ногами, в таком виде, как их подобрали с поля боя. С них осторожно снимали башмаки, разрезали красные штаны, стараясь освободить от стеснявшей движения одежды. Стоя на коленях, монахиня Мария мыла им ноги горячей водой, и носилки медленно переносились вверх по широкой лестнице, где в предоперационной комнате раненых переодевали в чистое белье и на руках клали на операционный стол. Носилки возвращались вниз, в сад, и через несколько минут следующий прибывший санитарный фургон трубил у ворот и, сгрузив раненых, забирал носилки. У перевязочного стола работал наш шеф Андре Левеф, и я ему помогала. Мы очищали раны, густо мазали их йодом, накладывали повязки, ставили шины, если это было нужно, или гипсовую повязку. За другим столом работал помощник Андре черноволосый молчаливый Гиршман, выходец из Польши (тоже интерн парижских госпиталей). Ему помогала Нина Пылкова. Закончив перевязку, Андре говорил: «Следующий», — и наши доброволки осторожно снимали раненого со стола и клали его на носилки, чтобы отнести в палату. Андре быстро мыл руки под краном и снова становился на свое место, где на столе уже лежал другой раненый. В 12 часов мы сделали передышку, чтобы дать доброволкам 10 минут отдыха, и я спустилась в сад. Носилки с ранеными по-прежнему стояли во всю длину дорожки от входных ворот до дверей корпуса. Внезапно монахиня Мария тронула меня за рукав и показала, чтобы я последовала за ней. Не зная, куда она меня ведет, я послушалась и вошла в маленькую комнату у входа перед перевязочной залой. На столике, накрытом белой скатертью, стоял поднос, лежало сухое печенье и стопочка, наполненная какой-то жидкостью. Мария шепнула мне: «Выпейте, мадемуазель. Это настоятельница монастыря послала вам». Вино было хорошее, натуральное, и я с удовольствием выпила его и закусила печеньем. С этого дня каждый полдень Мария приносила мне маленький завтрак от матери-настоятельницы. Передохнув немного, мы принялись за работу. Мыли ноги раненым, снимали их с санитарных носилок, переносили во второй этаж и перевязывали.

Было много тяжелых переломов с раздроблением костей, которые приходилось осторожно удалять пинцетом из ран. Много поломанных бедер, требовавших особых вытяжений, и Гиршман, очень умелый в этих делах, устраивал на койках сложные приспособления для вытяжения конечностей, с тяжелыми гирями, подвешенными через перекладину кровати. Одна сторона моей палаты вся состояла из таких тяжелораненых, с подвешенными к ногам тяжестями. Мои девочки (я называла их «девочками», хотя старшей из них, жене мэра, было уже за пятьдесят) в белых халатах и тапочках на босу ногу ловко и проворно курсировали между выставленными в ряд койками, стараясь хоть улыбкой, если не лекарством, облегчить страдания людей. Работа продолжалась до вечера, когда наконец последний фургон отъехал от наших ворот и мы стали забирать последние носилки. В саду было совсем тихо и темно, только окно операционной ярко светилось во тьме. Тогда, в начале войны, еще не было самолетов и не приходилось защищаться от них темнотой. Наконец последняя операция закончена, Андре и Гиршман ушли, девочки убрали операционную и тоже ушли по домам, пожелав нам спокойной ночи, мне и Нине Пылковой. Мы тоже стали собираться домой, обошли в последний раз палаты, дали указания дежурным-доброволкам и медленно вышли из госпиталя. Было темно, тепло и совсем тихо.

«Как вы думаете, что сейчас делается в России?» — спросила я. «Должно быть, то же самое, что и у нас. Отец мой мобилизован, брат тоже. Правда, я давно не имела писем». Мы медленно прошли по городу, было душно, как будто собиралась гроза. Где-то на горизонте мелькали зарницы.

Придя к себе в комнату, мы молча разделись, с удовольствием вытянули ноги, и я сразу погрузилась в сон. Было еще совсем темно, когда я проснулась от внезапного грома. «Значит, гроза», — подумала я. «Нина, вы спите?» — спросила потихоньку. «Нет, давно не сплю, слушаю». Раскаты грома повторялись с перерывами, и слышался шум дождя в открытое окно. Но вслед за раскатами следовало какое-то странное шипение, словно свист ветра. «Что это, Нина, вы слышите?» — «Слышу, какой-то свист». Я лежала, вслушиваясь, и вдруг меня осенила догадка:

— А что, если это обстрел…

— Не может быть, — сказала Нина. — Немцы далеко. Да и почему свист?

Неожиданно я вспомнила:

— Нина, вы знаете описание Полтавского боя?

— Ну, учила в гимназии, конечно.

Я продекламировала:

— Катятся ядра, свищут пули… Помните?

— Помню, — протянула Нина.

А я уже была уверена. «Вставайте. У немцев есть какая-то особая пушка. Стреляет на дальнем расстоянии, за 300 километров». Мы вскочили с постелей и стали одеваться в темноте. Между тем в коридоре послышались шаги, какой-то шум, и в нашу дверь постучались. Это пришли от матери-настоятельницы сказать, чтобы мы спустились в подвал. Но мы, конечно, отказались и решили идти к себе в госпиталь. Ведь там раненые, они прикованы к постелям, их нужно перенести. «Подождите, — сказала Нина, — я возьму зонтик, дождь идет». В коридоре мы столкнулись с двумя француженками, которые тоже собрались идти в больницу. Монахини уговаривали нас идти в подвал, но мы были полны пренебрежения к этим трусихам.

— Вы знаете, это немцы обстреливают центр города. Говорят, один дом обвалился, — сказала одна из монахинь. — Лучше переждать, пока рассветет, — но нас нельзя было уговорить. Мы вышли под руку все четверо с двумя зонтиками и смело двинулись в темноту. Дождь лил как из ведра. Нина продолжала держать зонтик надо мной, другой рукой поддерживая юбку. Жермена, которая держала меня с другой стороны, закрыла зонтик, сказав: «Будь что будет!» Мы пошли прямо по мостовой, и вдруг над нашей головой раздался свист и где-то недалеко грохот, словно падали камни.

— Ложись, — сказала Нина. — Я знаю, что, когда идет обстрел, надо ложиться. Это безопаснее.

Но Жермена возразила:

— Ложиться на землю, в такую грязь, невозможно.

Нина все-таки отошла к стенке и прислонилась к ней. Но мы трое гордо стояли посреди улицы. Переждав грохот, мы побежали, стараясь обойти то место, откуда он слышался. Через пять минут мы были в госпитале. В палатах не спали. Те, кто мог двигаться, опираясь на палки и костыли, спустились в подвал. И мы стали освобождать тех, кто были привязаны при помощи гирь. Грохот и свист продолжались всю ночь. Хорошо, что наши дежурные девочки начали эту эвакуацию в подвал до нашего прихода. Теперь, ослабив напряжение гирь, мы спустили по лестнице все койки с ранеными, не перекладывая их на носилки. Когда рассвело, раненые уже были в подвале. Тогда пришли Андре и Гиршман, похвалили нас за распорядительность и посмеялись над тем, как мы шествовали с зонтиками.

— Конечно, когда обстрел, надо прямо ложиться в грязь, не заботясь ни о чем, — с важным видом пояснил Андре.

— А вы бы легли?

— Не знаю. У меня все равно одна нога короче.

Утром мы переносили раненых обратно во второй этаж, опять устраивали натяжение. К счастью, в госпиталь не попал ни один снаряд. В центре города было разрушено два дома, и я в первый раз увидела разваленную стену чужого жилища. Действительно, это была «Большая Берта», которую немцы подвезли к Нанси, пробуя запугать французов своей дальнобойной артиллерией. Днем к нам пришли «мальчики» из военного госпиталя, рассказывая, что им тоже пришлось эвакуировать тяжелораненых в подвал. Но они ночевали при госпитале, а не странствовали через город под обстрелом.

Целый день у места разрушения толпился народ, возмущаясь зверствами немцев, но у нас даже не было времени, чтобы посмотреть на разрушения. Работа в госпитале шла прежним темпом. Более того, с каждым днем прибывали тяжелораненые, подобранные на поле боя, и те, которые спасались в деревнях. В эти дни к нам принесли много раненых, у которых был пробит живот. Им нужен был совсем особый уход.

Наши хирурги Девеф и Гиршман пустили в ход всю свою изобретательность, чтобы придумать на месте необходимые приспособления для ухода за этими ранеными. Левеф изобрел простейшего вида «сифонную клизму» для тех, кто был ранен в живот и не мог ни пить, ни есть. Их язык беспрерывно смачивался водой, так как они испытывали мучительную жажду, а пить им было нельзя. Это достигалось при помощи резиновой трубки с зажимом. Трубка была соединена с резервуаром для воды, и последняя по каплям поступала в рот раненого. Должно быть, это изобретение существовало в практике хирургии, но для нас оно казалось чудом. И все-таки «девочки» сидели у изголовья этих раненых и беспрерывно смачивали им губы мокрой салфеткой. Какая гордость переполняла нас, когда через несколько дней уже можно было прекратить и «сифонную клизму», и дежурство у постели этих раненых. Много позднее, когда я работала в России на Юго-Западном фронте, я попробовала устроить такое же приспособление своим раненым русским солдатам, но встретила яростное сопротивление со стороны медицинских сестер, так называемых «сестер милосердия».

— Зачем вам это нужно, доктор? — спросили меня. — Раненые и так мучаются, дайте им умереть спокойно.

Тогда эти разговоры возмутили меня, но вскоре я поняла, что за солдатами не полагалось так ухаживать. Другое дело, если бы это была офицерская палата.

Дни проходили, раны затягивались, кости срастались, и наши хромые и криворукие понемногу спускались в сад с костылями или опираясь на руку наших «девочек». Они часами сидели на солнце, расспрашивали о том, что слышно на фронте. Но на нашем фронте было тихо, немецкое наступление изменило свой путь. Только город Нанси оставался еще некоторое время в окружении противника. Но в городе были большие запасы продовольствия, и крестьяне окрестных деревень все же просачивались в город, принося и молоко и овощи. К счастью для жителей Нанси, немцы не приобрели еще того искусства осады, которое они выказали в Ленинграде. Наконец к нам пришли парижские газеты, и мы узнали о том, что делалось в мире. Шла битва на Марне[302], французское правительство бежало в Бордо[303], англичане, потерпев поражение, эвакуировались обратно на свой остров и только готовились выступить снова против немцев. В России шли жестокие бои. Прошли еще недели, и наши бывшие раненые стали собираться, кто в обратный путь, домой, а кто и снова на фронт. У меня сохранилась фотография, где за столом в саду снялись наши бывшие раненые вместе с сестрами и врачами. Потом госпиталь опустел, мы томились еще несколько дней, пока, наконец, не получили разрешение вернуться в Париж.

Мои «девочки» решили сделать мне подарок на память. Нанси славился изделиями своего фарфорового завода, известного в Европе по фамилии своего владельца [как] «Доум». К сожалению, завод был разбит во время военных действий, но «девочки» все же разыскали на городском складе одну фарфоровую вазу в форме луковицы и торжественно преподнесли ее мне.

— Везите ее в Россию и покажите, что умеют делать в Нанси.

Я им объяснила, что вряд ли довезу эту хрупкую вещь до России, но переубедить их было невозможно. Они говорили:

— Нет, доктор, если ваза выдержала бомбардировку и осаду, то ей ничего не страшно.

И действительно, ваза и сейчас стоит у меня на столе.

В декабре 1914 года я вернулась в Париж, простилась со своими товарищами по Нанси и опять оказалась в своей собственной квартире на бульваре Араго.

Писем из дому не было. На медицинском факультете мне объявили благодарность за работу в Нанси и спросили, хочу ли я продолжать работать в Париже. Конечно, я хотела работать в госпитале, тем более что у меня не оставалось денег. Мне предложили поступить в качестве живущего врача «интерна» в один из парижских военных госпиталей. И я согласилась. Мое новое место службы был госпиталь Ассоциации французских женщин, расположенный в пригороде Нейи, недалеко от Булонского леса. Там я бывала в первые дни своего приезда в Париж у моих богатых родственников.

В госпитале меня приняли с распростертыми объятиями[304], его только что организовали в помещении частной клиники, и медицинского персонала там еще не было. Врачами были местные доктора, из ведущих частную практику в этом районе. Красивая дама, заведующая хозяйством будущего госпиталя, жадно расспрашивала меня, так ли она устроила все в палатах и перевязочной. У нее не было медицинского образования, только страстное желание помочь бедным раненым солдатикам. Ей обещали, что на днях (по распределению) пришлют раненых, а сестрами будут служить дамы из той же Ассоциации французских женщин. Обещали также на днях прислать настоящего хирурга. А покамест она должна была получить от меня одобрение всем своим действиям. Конечно, это была не малограмотная монахиня Мария, с которой я встретилась в Нанси, оборудование госпиталя было заказано известной фирме медицинских приборов, и оно стояло в ящиках, еще не распакованных.

Мадам Тереза, так звали эту заведующую, показала мне мою комнату, небольшое веселое помещение с окном на бульвар. Спросила, буду ли я получать обеды и ужины из ресторана, в этом случае она закажет в ближайшем ресторане, чтобы ко мне каждое утро посылали гарсона с меню. Действительно, в 12 часов пришел официант в белом переднике и услужливо предложил мне на выбор карточку с блюдами и напитками. Я выбрала меню на сегодняшний день, с удовольствием позавтракала (в первый раз после приезда из Нанси), и тот же официант унес грязную посуду. На столе лежали бумага, чернила и перья, в специальном ящике были поставлены пустые «истории болезни», новомодной формы, какой я еще не видала. На первой «истории болезни» я написала стихи, почеркала их в свое удовольствие и вышла погулять. Я дошла до дома, где когда-то жили мои родственники. Особняк был закрыт, шторы опущены, двери заколочены. Консьержка объяснила мне, что господа уехали в Бордо.

На другой день в госпитале стали появляться молодые и пожилые женщины (члены Ассоциации французских женщин), которые должны были стать медицинскими сестрами. По своему старому опыту я предложила им учиться перевязкам, и они охотно согласились. Некоторые из них тоже были женами местных врачей (как и в Нанси) и имели некоторое поверхностное представление о том, как сделать перевязку. Но, конечно, об антисептике они тоже не имели понятия. Позанимавшись немного, я заставила их распаковывать ящики с бинтами и другим перевязочным материалом. Среди инвентаря имелся и стерилизатор, работавший на газе. Я попросила мадам Терезу, чтобы она распорядилась включить его в газовую сеть, что она и сделала. В 12 часов пришел гарсон с меню. И дни потянулись один за другим, а раненых все еще не было, потому что, как объяснила мне мадам Тереза, большие госпитали перехватывали всех интересных раненых, особенно офицеров, на вокзалах, а у нашего госпиталя не было своей машины, и мы должны были получать раненых только с эвакуационных пунктов. Между тем мои новые медицинские сестры понемногу приучались и ко мне, и к установленному мною порядку, рассказывали мне обо всех своих домашних делах. Это были большей частью жены и сестры богатых людей, избалованные, не привыкшие дома к физической работе, и я очень опасалась, как выучу их мыть ноги прибывающим раненым. Однако у всех были родные на фронте, все волновались о ком-то своем, затерянном где-то в окопах, спящем, может быть, на грязной земле, окровавленном, теряющем силы под страшным натиском германского наступления.

Когда, наконец, прибыли раненые (это были по большей части легкораненые, с повреждениями рук, ожогами или контуженные), парижские дамы так же горячо и усердно ухаживали за ними, как мои «девочки» из Нанси, снимали с них обувь, таскали лоханки с горячей водой, мыли им ноги, переодевали в чистое белье и укладывали на койки. Наконец, к радости мадам Терезы, прибыло и два офицера, и она настояла на том, чтобы их поместить в отдельную палату на две койки. Врачи госпиталя, пожилые люди, лысые и с брюшками, неохотно облачились в халаты, но я настояла на том, чтобы в партикулярном платье никто не входил в палату. Они внимательно смотрели, как мои «сестры» перевязывали раненых, делали записи в «историях болезни», и поспешно уходили, не ожидая 12 часов. У них была своя частная практика в городе, в районе. Наконец прибыл и давно обещанный хирург, профессор парижских госпиталей месье Гэпейн. Предварительно выслушав мой доклад, он сделал обход палат, останавливаясь у тех коек, которые я ему показывала. Особой надобности в хирургии не было (пока), и он отбыл восвояси. Между тем в мире происходили великие события. Америка решила вступить в войну на стороне союзников[305].

В Париж стали прибывать медикаменты и оборудование, предметы питания и автомобили. Прежде всего прибывали частные автомобили из-за океана, а вместе с ними и их владельцы, богатые купцы, представители американского капитала. И в нашем госпитале появилась американка, стриженая, рыжеволосая миссис Мэри Бекер, которая привезла из Нью-Йорка собственный форд и предложила свои услуги в качестве добровольца-шофера Ассоциации французских женщин. Мэри Бекер стала привозить к нам в госпиталь профессора месье Гэпейна. У нее был мужеподобный вид, но очень решительный и даже симпатичный. В меховой куртке, в форменной фуражке, она являлась в переднюю нашего госпиталя (в палаты я ее не пускала в таком виде) и терпеливо сидела на стуле у дверей, пока месье профессор Гэпейн совершал свой утренний обход. Потом она отвозила его домой, и так как ей нечего было делать, сразу возвращалась к нам в госпиталь и предложила свои услуги по уходу за ранеными. Пришлось ей снять свою меховую куртку, одеться в халат и вымыть руки, после чего я допустила ее в число моих помощниц. Когда в 12 часов помощницы, закончив перевязки, ушли, Мэри предложила мне сопровождать меня в мою комнату, и я пригласила ее обедать со мной. После обеда она предложила покатать меня по Парижу, на что я согласилась. Появление нового американского форда у дверей моей квартиры на бульваре Араго вызвало всеобщее удивление, но Мэри одобрила и мою квартиру, и мою сожительницу, с которой я прожила вместе два года, и пригласила ее покатать по городу.

С этого дня Мэри стала не только шофером профессора месье Гэпейна, но и моей лучшей помощницей.

Среди «девочек», которым я особенно симпатизировала, была белокурая Колетта Иври, женщина «с темным прошлым». Колетта не была ни женой, ни сестрой врача, ни родственницей богатого домовладельца. Она вышла из народа и, благодаря красивой внешности, заполучила богатого покровителя, который содержал ее в маленькой квартирке на окраине Булонского леса. Колетта немного стеснялась приличных дам, с которыми она очутилась рядом в госпитале Ассоциации французских женщин, но мне нравилась ее простота в обращении с солдатами, ее готовность делать всяческую физическую работу, остаться на ночь, если нужно было подежурить, остаться без завтрака и обеда, если нечего было есть. Мэри тоже оценила Колетту, и наша тройка стала неразлучна. Иногда Мэри возила нас с Колеттой в Версаль или в Сан-Клу, там она угощала нас обедом и неизменно привозила обратно в наши берлоги вовремя, меня в госпиталь, Колетту в ее уютное гнездышко.

Однажды вечером мадам Тереза, заведующая хозяйством госпиталя, предупредила меня, что на следующий день ожидается посещение высочайших особ. Приедет ее высочество принцесса Орлеанская.

Я никогда не слыхала об ее высочестве, принцессе Орлеанской, живущей в Париже, но белокурая Колетта, уже давно живущая в Булонском лесу, объяснила мне, что речь идет о последних потомках Наполеона III, захудалой ветви, оставшейся вблизи Булонского леса в своей старинной вилле. «Должно быть, это будет принцесса Матильда, — гадала Колетта, — она и ее приближенные дамы. Я как-то встречала ее на прогулке. Очень важная и напыщенная. Ну, ничего. Хочет ухаживать за ранеными, показать, что она тоже патриотка». И действительно, на другой день, часам к 11, к нашему госпиталю подъехало ландо, из которого вышли две или три дамы, нарядные и горделивые. А мадам Тереза помогала им надеть белые медицинские халаты, из особо хранимых ею в отдельном шкафу, накрахмаленных, нарядных медицинских одежд. Потом в предшествовании мадам Терезы ее высочество Матильда Орлеанская проследовала в палату, где уже лежали два офицера, и меня представили ей. Это была полная белокурая блондинка, со взбитыми на лоб волосами, с благожелательной улыбкой на одутловатом желтом лице. Она стояла рядом со мною, когда я делала перевязку раненому офицеру, и очень внимательно следила за моими движениями. С нею была и ее дочка, очень похожая на нее. С таким же одутловатым пухлым лицом, и она пыталась помогать мне, доставая длинным пинцетом стерильные салфеточки из стеклянной банки, стоявшей на столике у изголовья раненого. Но она делала это так неловко, что Колетта, заметив мое неудовольствие, вежливо отстранила ее и сама стала помогать мне. Закончив перевязку в офицерской палате, я перешла в следующую, солдатскую, и мои девочки, как обычно, помогали мне. Ее высочество принцесса Орлеанская очень внимательно следила за моей работой и, выйдя из палаты, поблагодарила меня кивком головы. Одновременно с посещением их высочеств в нашем госпитале неожиданно появился молодой мужчина, которого звали месье Жорж, ставший с этого дня моим усердным помощником во всех случаях, когда требовалось применение физической силы — таскать ящики с перевязочным материалом, переносить стерилизационные банки и переносить раненых. Он познакомился очень быстро и с Колеттой, и с Мэри Бекер, которым очень понравился, и вскоре я узнала, к моему удивлению, что он был русский по национальности и состоял в штате посольства. Мы никогда не говорили с ним по-русски, но, очевидно, он знал, что я приехала из России, и, по свойственной ему деликатности, не подавал и вида, что знает это.

Колетта по своей непосредственности быстро подружилась с ним, и он даже провожал ее домой, но осторожно, чтобы не попасться на глаза ее покровителю.