16. Ольга Форш[513]

Много раз мы с Ольгой Дмитриевной Форш возвращались вместе со всевозможных писательских собраний и никогда не могли наговориться досыта. Расставаясь, мы стояли еще долго где-нибудь в подворотне, и я читала ей недавно написанные мои стихи, а она рассказывала мне про только что найденную ею достоверную деталь, необходимую для одного из ее исторических романов, деталь, за которой она давно охотилась, чувствуя, что обязательно должна найти ее, — и вот нашла про масонов, «и как раз то самое, что мне было нужно, — слушайте…».

Мы простаивали с нею еще и еще четверть часа и наконец расходились по домам, обещая друг другу встречаться чаще. Но проходило три, а иной раз и четыре месяца, пока очередное писательское собрание снова сталкивало нас.

Я всегда радовалась, увидав издали ее умное, одухотворенное лицо, с черными, как вишни, глазами и гривой непокорных, присыпанных солью волос, ее усмешку, полную веселья и задора, но чуть-чуть грустную.

У Ольги Дмитриевны был необычайно низкий голос, контральто, немного скрипучее, — его даже можно было назвать женским басом, а росту она была небольшого, со склонностью к полноте, которая в поздние ее годы сделалась даже болезненной. Но в начале двадцатых годов она была еще очень подвижна, двигалась резко, ее ноги и интеллект казались неутомимыми. Она не стеснялась расстояния и жадно впитывала в себя все, что видела, слышала и читала.

Помню, как она первая заметила глубокомысленную надпись, появившуюся в начале нэпа на платформе тогдашнего Детскосельского вокзала, куда прибывали из Павловска и Детского Села поезда, переполненные торговками, жаждущими подороже содрать с голодных горожан за необходимое их детям молоко. «Молочницы выделяются в хвост» — обозначено было крупными буквами на куске фанеры.

Мы десятки раз проходили мимо этой надписи, сердясь, что никак не можем попасть в поезд, забитый толстыми, часто полупьяными молочницами, возвращающимися по домам — к своим коровам. Только одна Ольга Дмитриевна заметила, что железнодорожная власть принимала твердые меры, желая обеспечить порядок в поездах и удобство пассажирам, — молочницам предлагалось занимать места в конце поезда: «Молочницы выделяются в хвост!»

В начале нэпа Ольга Дмитриевна жила так же, как и многие другие советские писатели, в Доме искусств. Она была старше всей нашей компании «серапионов», но любила посещать наши собрания и с интересом слушала, как мы читали только что написанное и беспощадно критиковали друг друга. Константин Федин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Николай Никитин очень ценили ее меткое слово, когда она напускалась на нас за неточно выраженную мысль, фальшивую деталь или неоправданный композиционный ход.

Про нее говорили, что в одном из дореволюционных «толстых журналов» — не то в «Образовании», не то в «Русской мысли» — у нее был напечатан то ли роман, то ли повесть. В общем, ее литературное рождение состоялось давно[514]. Никто из нас не читал этого произведения, но слух о нем держался упорно, и Ольга Дмитриевна «ходила в старых писателях».

Старые писатели тогда окружали нас тесным кольцом. Некоторых из них мы когда-то уважали, перед иными преклонялись. Почти все они, даже те, которые прежде считались радикальными, теперь неодобрительно относились к большевикам. У них были твердо завоеванные имена, репутации, квартиры. У Ольги Дмитриевны не было квартиры, как и у многих из нас. Впрочем, те из нас, у кого были в Петрограде семья и квартира, предпочитали уходить от них: так было легче и проще.

Писателям и художникам отвели бывший дом купца первой гильдии, бакалейщика Елисеева. На гастрономии Елисеев нажил миллионы, сотворил роскошный магазин на Невском проспекте и купил старинный дом на углу Невского и Большой Морской. Один фасад этого дома выходил на набережную реки Мойки. Дом, который стал называться Домом искусств, был обставлен с купеческой роскошью: вестибюль в «русском стиле», с дубовыми резными ларями и скамьями, со стоячими светильниками, на манер хрустальных деревьев, с белой мраморной лестницей, ведущей в парадные комнаты. Буфетные комнаты и столовые — каждодневные и парадная, для званых обедов, анфилада гостиных, украшенных зеркалами, каминами, наборными столиками и неудобными креслами, затянутыми штофом и шелком. Все это было расставлено в строгом порядке под холстами «модерных» художников, но там же стояли и мраморы Родена, ныне перебравшиеся в Эрмитаж.

Разумеется, для жилья поэтам и художникам были предоставлены не эти помещения, а другие, в полуподвальном этаже, где раньше жила челядь купца Елисеева. В длинный узкий коридор выходили десятиметровые комнаты с окнами во двор. Коридор вливался в просторную благоустроенную кухню, сверкавшую белокафельной плиткой и медными котлами. Здесь в те суровые снежные зимы чудом сохранялось живое тепло. К этой кухне тянулись по утрам и вечерам населяющие дом поэты, прозаики, критики и художники. Кстати, коридор, где они жили, носил название «Обезьянник» — видимо, по аналогии с отепленным помещением для обезьян, где эти хрупкие создания зимовали в Петроградском зоологическом саду.

Ольга Дмитриевна Форш вместе с сыном Димой также жила в эти годы в «Обезьяннике» при Доме искусств. Рядом с ней, в такой же каюте, помещалась художница Щекатихина с маленьким сыном, а через коридор жила Надежда Павлович, поэт. В книге, которую Ольга Форш назвала «Сумасшедший корабль»[515], рассказано о жителях этого дома, о фантастическом быте лет, когда бывший дом Елисеева казался нам куда-то несущимся призрачным кораблем.

Но сама Ольга Дмитриевна была земным человеком, полным жизни, веселья, интереса ко всему существующему. Она была одарена острой наблюдательностью, ее черные глаза сверкали лукавой усмешкой, ее меткое слово не знало пощады. Своего сына Диму и его ровесника, сына Корнея Чуковского, Колю, шестнадцатилетних подростков, она прозвала недомерками и неподражаемо весело рассказала в «Сумасшедшем корабле» о том, как эти мальчики изображали дельфинов в «живом кино». Живое кино ставилось ежедневно в одной из гостиных под режиссерством и с конферансом Евгения Шварца: в ее повести он фигурирует под прозрачным прозвищем Геня Чорн. Сценарий назывался «Антоний и Клеопатра» (не по Шекспиру); в связи с тем, что примитивная техника не позволяла показать флотов Антония и египетской Клеопатры, пришлось их заменить игрой восхищенных дельфинов. Прыгая под елисеевским ковром, «дельфины» — Коля Чуковский и Дима Форш, — чтобы «перевернуть» друг друга, показывали чудеса ловкости и даже разбили себе носы в кровь, за что им была выражена благодарность дружными рукоплесканиями зрительного зала.

Ольга Дмитриевна была не только талантливым писателем, она была еще и даровитым художником. В свое время она обучалась у знаменитого педагога Павла Чистякова, учителя многих славных художников, в числе которых был и Суриков, и Репин, и Врубель, и Валентин Серов.

Один из своих первых романов «Современники»[516] Ольга Дмитриевна посвятила жизни русских художников в Риме, их связям с гарибальдийцами, колоритными фигурам Гоголя и Александра Иванова. Трагическая судьба Гоголя постоянно занимала ее, и к ней она часто возвращалась в наших разговорах. Творчеству и преподаванию Чистякова она посвятила монографию, написанную ею вместе с художником Яремичем в 1928 году[517].

Уже на закате жизни, закончив ряд больших исторических романов, Ольга Дмитриевна как-то сказала мне: «Вот закончила я свою работу в литературе, теперь буду снова художником, — ужасно хочется писать природу».

На память о наших разговорах, которые мы никак не могли закончить, у меня сохранилось несколько подаренных ею книг, с дарственными надписями. Вот что она писала мне:

«Елизавете Григорьевне Полонской на память о подворотнях»[518].

«Милой Елизавете Полонской, поэту, на память о том же: подворотня, речи злые и добрые, недоеденная конфетка. Привет! Ольга Форш. 7 декабря 1926 года»[519].

Много лет Ольга Дмитриевна жила у Тучкова моста в одной квартире с Ильей Александровичем Груздевым и его женой Татьяной Кирилловной, с которыми дружила[520]. По ее просьбе Груздевы приняли ее «в дочки» — так она называла сама их совместную жизнь в тридцатые годы. Это было время, когда Форш писала трилогию о Радищеве. Работа в архивах и библиотеках поглощала много времени и сил. Помню, в один из приездов Ольги Дмитриевны из Москвы, где она работала в архиве, она с волнением рассказала, что видела те документы о восстании Пугачева, которые изучал Пушкин, когда занимался «Историей пугачевского бунта».

— У Пушкина все изложено точно, как будто стенографировано.

— А ты так не можешь! — поддразнил ее Груздев.

— Стенографировать могу, а вот сидеть в Москве по полгода — средств нет! — отпарировала Ольга Дмитриевна.

— А у него были? Он в долги влез, а ты не можешь.

Форш заговорила о другом:

— Счастливые мужчины: за них всю черную работу делают жены, и потому мужья могут только думать и писать. Хоть бы мне жениться на какой-нибудь умной женщине!

«Одеты камнем», трилогия о Радищеве, «Михайловский замок», «Первенцы свободы» вошли в золотой фонд русской исторической прозы. Рукой художника Ольга Форш взялась за магистральные темы истории родной страны. По написанным ею книгам наши девушки и юноши будут узнавать о трудном пути русской свободы, о первых наших героях.

Всю жизнь Ольга Дмитриевна мечтала о маленьком клочке земли, где она могла бы жить и работать спокойно. Наконец (помнится, это было вскоре после войны) ей дали в аренду избу в Комарове, неподалеку от писательского Дома творчества. Помню, как она обрадовалась и сразу же побежала полоть крапиву на «своем» участке. К обеду она вернулась довольная, с обожженными по локоть руками. Вечером после службы приехал Дима, и оба взялись за приведение избы в жилой вид.

На комаровской даче я бывала в гостях у Ольги Дмитриевны, и она с достоинством показывала мне разгороженную ситцевой занавеской кухню с русской печью, полки для книг, а перед окном скамью и стол, сколоченные Димой, а также в огороде грядку с луком, который она посадила сама. Мы поговорили досыта обо всем на свете и выпили по две чашки настоящего крепкого черного кофе: «Без кофе не могу жить, — пожаловалась Ольга Дмитриевна, — сердце не работает!» Потом улыбнулась и прибавила: «Требует, чтобы его подхлестывали».

Жилось Ольге Дмитриевне нелегко. Была большая семья, были горькие годы разлуки с дочерью[521], несчастье в семье сына. Были хлопоты о книгах, нападки критики, было мало денег. Ольга Дмитриевна стойко переносила все. Только сгорбилась немного, да складки у рта обозначились резче. Но все та же веселая ирония сверкала в черных глазах под одетыми в снег непокорными волосами.

В 1958 году мы отпраздновали 80-летие Ольги Форш. Денег все еще не хватало, но была слава. Было много телеграмм и папок с адресами, много речей. Ольге Дмитриевне подарили телевизор. Ленсовет предоставил Ольге Дмитриевне две смежные квартиры в почти достроенном доме у моста Революции, и она перебралась туда вместе с детьми и внуками из той небольшой квартиры в пятом или шестом этаже писательской «надстройки» на канале Грибоедова, где она прожила столько лет. Теперь у нее была наконец собственная комната для себя, и квартира для детей, и отдельная комната для любимой внучки, которая тоже зовется Ольга Дмитриевна. Теперь она получила возможность начать строить собственную хибарку (так она ее называла) в Тирлеве, недалеко от того места, где жили родные ее учителя Чистякова. И тут сердце отказало…

Недостаточность сердечной деятельности, кардиосклероз, слабость сердца и, как результат, упорная, не поддающаяся лечению водянка. В Союзе писателей пошли слухи о том, что Ольга Дмитриевна при смерти и никакие сердечные средства уже не помогают. Говорили, что к ней послан лучший из наших врачей-консультантов и что ее часы сочтены, что от больницы Ольга Дмитриевна отказалась.

Меня встревожило это известие, — ведь я давно не видала ее и даже не знала о ее болезни. Неожиданно для себя, решив, что должна еще раз повидаться с милой спутницей многих лет жизни, со старым другом, я позвонила на квартиру Форш по телефону и спросила, можно ли проведать ее. Мне ответили не сразу: справились о моей фамилии и попросили подождать ответа. Я слышала какие-то голоса в комнате: потом мне сказали, что Ольга Дмитриевна просит меня зайти к ней в любое время. Я поехала к мосту Революции в тот же день к вечеру.

Больная лежала в постели. Она казалась очень слабой, но, увидав меня, улыбнулась, как бывало, и попросила посидеть с нею, рассказать, что делается на свете. Ольга Дмитриевна предложила мне выпить с ней кофе, и когда пожилая дама, ухаживающая за ней, принесла и поставила перед нами чашки с крепким кофе, Ольга Дмитриевна с удовольствием втянула в себя несколько глотков и сказала:

— Вчера мне уже было очень плохо — хуже не бывает!

— А сегодня как вы себя чувствуете?

— Сегодня я чувствую, что мне лучше. Знаете, мне вчера принесли письмо из Гослитиздата, предлагают полное собрание сочинений[522]. Я должна его подготовить!

— Ольга Дмитриевна! Но ведь это может вам повредить!

— Как это повредить! Сейчас это мне необходимо. Так я ему и сказала!

Я видела, что Ольга Дмитриевна сердится. Она помолчала минуту, потом шепнула мне:

— Сядьте ближе. Можно на кровать, — никто не увидит.

Я придвинулась, и она сказала совсем спокойно:

— Вчера утром у меня был их консультант, — ну, вы его знаете…

— Дембо?

— Кажется, так. Он предложил мне лечь в больницу. Я объяснила, что хочу умереть дома. «Скажите, чтобы мне давали есть мясо, — хочу бифштекс, хочу черного кофе!» Он посмотрел на меня с подозрением: «Ольга Дмитриевна, у вас водянка». — «Знаю». — «Откачивать нельзя». — «Знаю». Еще бы не знать, когда я видела мой живот, лежа на спине: он был как гора Машук! Дембо еще раз предложил мне больницу, но я уже не могла говорить, так устала. Он еще раз выслушал мое сердце и, уходя, сказал Леночке за дверью: «Давайте ей есть все, что она попросит». Тут я поняла, что мне, кажется, крышка! Слушайте дальше. Мне уже не хотелось ни кофе, ни бифштекса! А в пять часов принесли письмо из Гослитиздата, из Москвы. Письмо и договор. Не хватало только моей подписи. И я подписала. Вечером у меня был еще разговор. Один на один, — понятно? Я сказала ему: «Ты не можешь сделать так, чтобы я умерла сейчас, раньше, чем я получу деньги. Понятно? Мне нужно обеспечить детей, заплатить долги, — понятно?» Всю ночь из меня шла вода, — я думала, ей не будет конца. А утром я выпила черного кофе — три чашки подряд. Потом позвонили вы.

Это была моя последняя встреча с Ольгой Дмитриевной. Она прожила еще несколько лет и даже ездила в Крым. Но больше всего она любила жить у себя в Тирлеве и «рисовать природу», как она говорила.