20. Давид и Эмма Выгодские[579]
Я должна написать о Давиде Выгодском потому, что мы были современниками и друзьями и мне пришлось быть свидетелем его расцвета и безвременной гибели. Может быть, о нем когда-нибудь напишут более обстоятельно, но мне хочется сказать о нем то, что помню[580].
Давид Исаакович Выгодский родился в Белоруссии, в Гомеле, где его отец учительствовал. Семья была бедная, Давиду рано пришлось зарабатывать на жизнь уроками. Уже с третьего класса гимназии он «репетировал» менее способных и более богатых детей. Рано начал читать, изучил самоучкой французский и немецкий, а также сделался страстным поклонником языка эсперанто, на котором научился говорить и писать. Впоследствии он переписывался со многими писателями Южной Америки не только на испанском языке, который изучил потом, но и на эсперанто.
В ранней юности он увлекался идеями Льва Толстого о том, что человек должен все делать собственными руками, и сам шил сандалии; он ненавидел ложь и необычайно быстро сходился с людьми: вокруг него всегда вырастала группа друзей, товарищей, последователей, хотя в его идеях не было ничего агрессивного и бунтарского. Он был революционером в душе, любил людей и животных, а также литературу и книги. Всю жизнь он собирал книги, покупая их, как только у него появлялись какие-нибудь деньги, и всегда читал их.
Я познакомилась с ним в период Дома искусств и Дома литераторов. Небольшого роста, с темными вьющимися волосами, с рыжеватой бородкой на тонком лице, узкоплечий, но способный к любому изнурительному труду, он никогда не брюзжал и не жаловался на трудности, но мгновенно откликался на шутку и юмор. Он был одним из тех, кого вырастили в России предреволюционные годы и кто вынес на себе задачу сберечь все лучшие ценности культуры и человеческого ума и гуманности в те годы, когда другие представители его поколения боролись за революцию с винтовкой в руках.
Горький привлек его в качестве сотрудника в издательство «Всемирная литература», где Давид делал все, что было нужно: переводил иностранных классиков и современных передовых писателей Запада, писал предисловия, составлял тематические сборники, редактировал, привлекал к работе тех, кого считал полезным.
В те годы, когда я познакомилась с ним, он жил в Доме искусств, умея находить общий язык и с Акимом Волынским, и с Ольгой Форш, и с Мариэттой Шагинян, и с молодыми «Серапионовыми братьями». Его комната во втором этаже была завалена книгами, он даже спал на них — но окно было всегда открыто, будь то летом или зимой, так как для хозяина, казалось, не существовало морозов, и при половинном накале электрических лампочек, как это водилось в те годы, он сидел в пальто перед столом, напрягая близорукие глаза под толстыми стеклами очков и стараясь прочитать мельчайший шрифт очередной пищи его изощренного ума. Ел он мало и был неприхотлив, не употреблял в пищу мяса (остатки толстовства).
Когда бы мы ни вышли от Мариэтты Сергеевны Шагинян, где я засиживалась по вечерам, слушая ее рассказы, которые она еще собиралась воплотить в повести и романы, и читая ей собственные стихи, — когда бы Мариэтта ни позвала, подняв голову в колодец двора: «Давид!», из одного из окон раздавалось в ответ: «Иду!»
— Неужели он всегда дома? — спрашивала я с удивлением.
— Где ж ему быть? — отвечала Мариэтта вопросом на вопрос.
И действительно, Давид спускался ощупью по темной лестнице, и Мариэтта говорила ему:
— Пойдем проводим Лизу.
И мы отправлялись втроем по темному Петрограду, занесенному снегом или освещенному сизым светом белой петербургской ночи, или шлепали по осенним лужам и говорили, говорили — обо всем: о революции в Германии[581], о венгерском восстании[582], о том, признает ли нас Америка, и о другом, более близком: о первой повести Федина, о рассказах Зощенко, о первой книге Сергея Семенова «Голод», о «Правонарушителях» Сейфуллиной[583].
Примечательно в Давиде Выгодском было его трудолюбие и способность быстро отзываться на произведения искусства, волновавшие его. С юных лет он усвоил привычку сидеть за письменным столом. В отличие от многих из нас, писавших урывками и «по вдохновению», он час за часом нанизывал своим мелким бисерным почерком строка за строкой, мысль за мыслью — и если эти мысли, быть может, и не всегда отличались острой оригинальностью, то знание того предмета, о котором он писал, и любовь к человеку, о котором он высказывался, в них чувствовались всегда.
В начале двадцатых годов статьи Давида печатались во многих периодических изданиях, сборниках и альманахах — от крошечного литературного журнальчика «Книжный угол»[584], журнала «Вестник Дома литераторов»[585] до журнала «Книга и революция», превратившегося скоро в толстый журнал «Печать и революция»[586]. Он писал и о небольших поэтических сборниках — первых книгах доселе неизвестных авторов, и о значительных явлениях литературы, и все это делалось с большим вниманием и чистым литературным вкусом.
Совершенно неожиданно для его друзей в начале осени 1921 года он уехал из Петрограда, и Мариэтта Сергеевна по секрету сообщила мне, что Давид уехал жениться. Мы приняли это невероятное сообщение недоверчиво: казалось, семейная жизнь и Давид были несовместимы. Давид, всегда независимый, открытый всем мечтатель, чудак, мог ли он связать свою жизнь с какой-нибудь женщиной, основать семью? Я спросила Мариэтту с удивлением: «А как же мы будем вызывать его через окно провожать меня?» Мариэтта, не моргнув глазом, отвечала: «Будем вызывать — Давид… и Эмма!» Так я узнала имя будущей жены Давида Выгодского, а вскоре Эмма вошла и в нашу жизнь — тоненькая молоденькая девушка с пушистой косой, с милой улыбкой, жадно открывающаяся всему, что приносил каждый день революции, которая дала еврейским девушкам право учиться. Эмма, закончившая филологический факультет Московского университета, усиленно занималась иностранными языками; она сразу же вошла в наш круг, и мы действительно по вечерам, выйдя от Мариэтты, кричали в темный колодец двора елисеевского дома:
— Давид и Эмма!
И хотя окно было закрыто и за ним горел уютный свет настольной лампы, а в комнате было прибрано и почти тепло, оба — Давид и Эмма — спускались на наш зов.
Эмме удалось создать для Давида дом в этой девятиметровой «людской» комнатенке, и он уже не спал на книгах. Появилась железная кровать, всегда накрытая чистым покрывалом, у стенки возвышалась этажерка для книг, а на столе кроме рукописей Давида лежали и Эммины тетради.
Давид Выгодский был одним из первых, кто заинтересовался молодыми революционными писателями стран послевоенной Европы. Их книги скупо просачивались к нам через границу в чемоданах приезжих. Научные учреждения еще не наладили обмена книгами. Кое-что приходило по почте от заграничных родственников, выехавших еще задолго до революции. Первыми такими ласточками были пьесы, и на них жадно зарились театры, как драматические, так и музыкальные. Тот, кто получил из-за границы книгу, имел возможность перевести ее и предложить театру или издательству. Так пришли к нам книги Ремарка («На Западном фронте без перемен»), Ромена Роллана («Над схваткой»), а вслед за ними и молодые тогда немецкие экспрессионисты: Кайзер, Брехт, Газенклевер, Толлер…
Давид вступил в переписку с новыми писателями и стал получать книги непосредственно от них. В Петроградском Союзе писателей, который не был еще тогда связан с организацией пролетарских писателей, мало-помалу возникла небольшая секция переводчиков, и во главе ее совершенно законно Давид занял место секретаря.
Уже в 1923 году писателям предложили выехать из елисеевского дома, и они понемногу и неохотно освобождали «людские», подыскивая себе жилье в тогда еще безлюдном и просторном городе. Давид и Эмма переехали на Моховую.
Эмма занялась переводами и преподавала английский язык в одной из средних школ. Никто еще не видел в ней талантливого прозаика, автора замечательных книг для детей. У Эммы была одна детская привычка: укладываясь спать, она любила рассказывать самой себе все, что произошло с ней за день, или то, что она прочла в книге или газете. Она никому не говорила об этом, только Давид иногда посмеивался над ней потихоньку. Может быть, из этой привычки и вышли ее повести для детей.
Между переводчиками в те годы существовала сильная конкуренция. Одновременно с нэпом возникли частные издательства, во главе которых стояли по большей части бывшие журналисты, знающие книжный рынок и вкусы потребителя, — «Время», «Мысль», «Полярная звезда», «Атеней», «Радуга»[587] и другие. Кроме этого появились также и кооперативные издательства, такие как «Прибой» в Ленинграде и «Земля и Фабрика» в Москве…[588]Всем им нужны были авторы, переводчики, редакторы. Читатель рос количественно, а ликвидация неграмотности (так называемый ликбез) создавала все новые кадры читателей, жадно требующих увлекательного чтения, но не всегда способных разобраться в нем и в его ценности, почему на книжный рынок и выбрасывалось много макулатуры.
Давид, как знаток иностранной литературы и человек, хорошо знавший несколько иностранных языков, был приглашен заведовать отделом иностранной литературы в издательство «Прибой», возглавляемое Михаилом Алексеевичем Сергеевым. Давид многое сделал в «Прибое», выбирая наиболее культурных и талантливых переводчиков, отметая тех, кто лишь поверхностно владел языками и уж совсем плохо писал по-русски. Вокруг себя он собрал целую группу переводчиков прозы и стихов, куда входили Федоров, Смирнов, Кулишер, Лихачев, Вальдман, Горфинкель, Гринберг и ряд других. Его такт и умение ладить с людьми создали ему уважение и любовь.
Эмма тоже занималась переводами, но присущее ей чувство такта не позволяло предложить свои работы в «Прибой», где редактором был Давид. Она перевела «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго и отдала его в только что возникшее государственное детское издательство. Это был сокращенный перевод, адаптированный.
Вскоре Эмма Выгодская написала для школьников роман о Сервантесе «Алжирский пленник: Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора „Дон Кихота“»[589], а в 1936 году роман о Мультатули[590], голландце Эдварде Деккере, человеке, который разоблачал рабство в голландских колониях на Яве и Суматре, и после этого ее приняли в Союз писателей.
Давид занимался переводами с немецкого, испанского, португальского. Он был и поэтом, но никогда не навязывал своих стихов тем издательствам, с которыми был связан и где при желании легко мог бы издать сборник собственных произведений. За всю жизнь он не издал ни одной книжки стихов[591], хотя отдельные стихи печатал, правда довольно редко.
Мемуары имеют свое летоисчисление, и я позволю себе перейти к годам испанской революции.
Испанская революция вызвала в Советском Союзе необычайный интерес. Вначале, как и у нас, она была буржуазно-либеральной, и наши газеты с восторгом печатали сообщения из Мадрида, а читатели запоминали имена и фамилии тех, кто стоял во главе революционных войск нового правительства, которое сменило правительство прогнанного короля Альфонса XIII. Еще в 1932 году у нас появилась книга Ильи Эренбурга, в которой он говорил о нищете испанских рабочих, о скудости жизни крестьян и утверждал, что страна находится на грани войны[592]. Не успела книга появиться, как война в Испании разразилась, и Эренбург — он был тогда в Париже — сразу уехал в Испанию в качестве корреспондента советских газет[593].
Испанская революция «левела» на наших глазах… Единственная страна, которая могла помочь испанской революции, была Советская Россия…
Из тех, кто сражался в Испании, мало кто уцелел и вернулся. А вернувшиеся в большинстве попали в наши лагеря — во всяком случае, те, кто умел и хотел говорить и писать. Поэтому я могу только рассказать, как мы, несколько ленинградских писателей (Эмма Выгодская, Владимир Лифшиц и я), под впечатлением событий принялись изучать испанский язык, как начали переводить с испанского и современные стихи, и прозу, и классиков — читали в подлиннике «Дон Кихота», а потом я перешла к стихотворным переводам пьес Кальдерона, которыми заинтересовались театры.
Мы учились разговорному испанскому языку. Когда в Ленинград приехали испанские писатели Рафаль Альберти и Мария Тереса Леон, мы встречались с ними не только на митингах, но и на квартире у Выгодских…
В годы испанских событий Давид ни на день не прекращал переписки со своими зарубежными корреспондентами (он вел переписку с поэтом Гарсией Лоркой, со многими писателями Латинской Америки). Между тем у нас люди все осторожнее стали относиться к связям с заграницей, и мало-помалу у всех нас они оборвались вовсе. Только один Выгодский продолжал получать письма, газеты, журналы и книги из Латинской Америки. Когда его остерегали, он отвечал: «Ведь это все идет через нашу цензуру, чего же мне опасаться?» К несчастью, он был неправ.
В 1938-м его арестовали[594], и он уже не вернулся в созданное им семейное гнездо. После ареста Давида Эмма заболела нервным потрясением, вызвавшим у нее временную слепоту. Она с сыном Исааком (Асиком) остались жить там же, в их прежней квартире, на Моховой, 9. В течение двух лет она прошла всю пытку передач в тюрьму, ожидания суда и решения участи мужа. Но приговора все не было. Эмма мужественно пыталась работать, занималась в архивах Публичной библиотеки. Она задумала книгу о том, как боролась Индия за свободу от колонизаторов-англичан, — несколько глав из нее удалось напечатать в журнале «Костер» перед войной[595]. Весной 1941 года ей объявили, что Давида выслали. В чем его обвиняли, я не знаю, но, судя по тому, что его осудили всего на три года, можно быть уверенным, что ни в чем он не был виноват.
В годы войны Эмма с сыном была эвакуирована в Пензенскую область[596], откуда сын Выгодских добровольцем ушел на фронт. В эвакуации Эмма получила известие, что Давида выпускают и что он вернется к ней из Караганды, но вскоре за этим последовало сообщение о его смерти. В Молотове 9 апреля 1944 года я получила письмо от Эммы Выгодской из Пензенской области. Она писала мне, что работает в областной газете, томится по Ленинграду. Сын жив, был ранен и приезжал к ней на девять дней. Ее поразила смерть Тынянова, потому что с ним ушел целый период нашей жизни. Надеется добиться командировки в Москву. Это письмо, написанное на серой ломкой бумаге, упоминало о смерти отца, о гибели безумной матери, но дышало той же уверенностью в силу и победу добра, которая жила в молодой Эмме 22-го года.
Эмма Выгодская вернулась из эвакуации в 1945 году и сразу принялась за окончание книги о восстании сипаев. Она закончила повесть «Опасный беглец» в 1947-м, и через год ее издали. В 1949-м, в год ее смерти, вышло второе издание книги о Мультатули «Пламя гнева».
Вещи, сохранившиеся после Давида, были пересланы в Ленинград на его прежнюю квартиру, и там сестра Эммы Вера, первой вернувшаяся в Ленинград, нашла письмо и стихи Давида, написанные в пересыльной тюрьме 25 мая 1941 года:
Как сладко было б умирать,
Когда бы Родина, как мать,
Склонилась тихо надо мной
С туманными от слез глазами,
Своими мягкими руками
Лоб охладила жаркий мой.
Но страшно уходить во тьму
Покинутому, одному
И знать, что та, что всех дороже.
Не взглянет пристально на ложе
Глазами светлыми любви.
Что лишь презрение и злоба
Твои попутчики до гроба…[597]